и долгое время ей казалось это естественным. Среди новых друзей она видела иные отношения: все, от дедов до внуков, жили заводом. Рославлевы заставили ее по-новому взглянуть на Бахирева. Она считала, что он так же добросовестно работает на заводе, как она сама когда-то работала в кассе универмага. Это было просто и понятно. Но у Рославлевых говорили о его борьбе, о его смелости, даровитости, принципиальности.
Она верила Рославлевым и пугалась: за многие годы жизни она не увидела и не поняла в нем как раз того, за что ценили и любили его лучшие из друзей. Минутами ей начинало казаться, что она живет с незнакомым человеком. Она старалась успокоить себя: «Не обязательно, чтоб вся семья работала на заводе! Деловые мужчины любят как раз простых, домашних, но красивых и уютных женщин».
Она старалась быть как можно красивее и уютнее. Но этo не производило впечатления на Бахирева. Или то, что годилось для иных, не годилось для него? Или и в этом она не понимала мужа, с которым прожила столько лет?
Услышав, что муж проснулся, она вошла, присела к нему на диван и взяла его ладонь.
— Что-то ты совсем не скучаешь обо мне…
Он отвернулся, сжал ее пальцы и тотчас отнял руку.
— Устаю очень, Катя… Ты же знаешь, какая работа…
Ему тяжела была и необходимость лгать и невозможность говорить с ней о том, чем он жил, тяжело было даже самое присутствие ее.
Она посидела еще, вздохнула и пошла к двери — большая, душистая, в бархатном халате; Толстая коса струилась по сильной спине.
— Устал, так отдохни… — Она осторожно прикрыла дверь.
«Устал!» Сейчас он встанет и, таясь от людей, сугробами, в темноте, пешком потащится sa два километра, в соседний поселок, чтобы яростно обнять худенькую, утомленную девочку с закопченной шеей и запахом металла и гари, застоявшимся в жестких стриженых волосах.
Бахиреву хотелось, чтобы Тина проводила его на вокзал, но Катя, искавшая сближения с мужем, решила устроить семейные проводы. Это оказалось кстати: с этим же поездом уезжала заводская делегация в Сталинград, и на перроне мелькали знакомые лица тракторозаводцев.
Вокзал невольно напомнил Бахиреву тот день, когда он впервые подъехал сюда с Вальганом и Кориловым. Неизвестностью веяло тогда от каждого столба на перроне, от улиц и площадей, от улыбок Вальгана и Корилова. Что ж, неизвестности теперь нет. Как говорится, «обстановка прояснилась». Чем стал для него этот город? Городом Тины и летающих противовесов? Нет, не только! Он стал также городом многих испытанных друзей и немногих непримиримых врагов.
Бахирев поставил чемодан в купе и вышел на перрон вместе с женой и детьми. Знакомые и незнакомые оглядывались, да и нельзя было не оглянуться: так милы были дети. Тоненькая Аня, похожая на мать чертами и ясностью лица, в своей синей с беличьим воротничком шубке, с бантом, выглядывающим из-под пуховой шапочки, была в том возрасте, когда девочка вот-вот превратится в девушку. Бахирев смотрел на нее сегодня с молчаливой и тревожной любовью. Так нежность и красота цветка вызывают и радость и печальные мысли о быстротекущем времени. Рыжик, в его пыжиковой шапке, сером пальто, делавшем его шире и крупнее, до смешного напоминал Бахирева не столько отдельными чертами, сколько складом и выражением упрямого лица. Милее всех был Бутуз. Он топал между братом и сестрой в своем красном башлыке и теплых красных штанишках с таким сияющим и в то же время деловито-озабоченным лицом, что нельзя было не улыбнуться, глядя на него. Вся тройка шагала по перрону, дружно взявшись за руки, то и дело оглядываясь на родителей.
Катя держала Бахирева под руку, гордая тем, что тракторозаводцы видят во всем блеске их семейное благополучие.
— Ты там, в Москве, всем докажешь, да, папа? — говорил Рыжик своим новым, басовитым голосом.
— Бутуз, поправь башлык! — привычно командовала Аня. — Папа, пойдем туда: видишь, там танцуют.
В кругу молодежи Синенький отплясывал за девушку, смешно помахивая платочком. Бахирев посмотрел, нет ли среди провожающих Тины. Ее не было. Ему хотелось поговорить с ней о том, что волновало, — о предстоящей поездке, о министерстве, о противовесах, о дружбе и помощи Чубасова.
— Кого ты ищешь? — спросила Катя, проследив за его взглядом.
— Жаль, Чубасова нет… — солгал он.
— Уж очень он гордый. Вчера встретил, едва посмотрел. Уханов, и тот всегда раскланяется.
Бахиреву захотелось тихонько скрипнуть зубами. «Тина! Тина! — затосковал он, — Если б она была рядом!» До близости с ней все, что говорила Катя, казалось ему обычным, он не знал тоски по иному. Теперь от каждой попытки поговорить с Катей оставалось такое ощущение, словно у него песок меж зубами или приходится с трудом вытаскивать ноги из чего-то вязкого, липкого.
Какая-то мать, уговаривая капризничающего мальчика, указала ему:
— Смотри, какие хорошие идут детки!
— Вот если бы вы всегда были такими, как сегодня! — вздохнула Катя и неожиданно остановилась. — Аня, смотри, да ведь это твой Витя! Что с ним?!
По перрону бесцельными, заплетающимися шагами одиноко брел унылый и взъерошенный мальчик. Пуговицы были застегнуты криво, и пальто перекосилось. Черный шнурок ботинка развязался и волочился по снегу. Витя увидел Аню, но не поздоровался. Аня отвернулась.
— Вы поссорились? — удивилась Катя.
— Ну его… Не хочу я…
Бахирев внимательно взглянул на покрасневшее лицо дочери.
— Что случилось, Аня?
— Он весь стал какой-то такой… Противный. Задирается… Его папа бросил.
Она сказала об этом гневно и презрительно, словно он был уличен в чем-то позорном — во лжи или краже.
Все мышцы Бахирева напряглись, но он старался говорить как можно безразличнее:
— Ну и что, если бросил папа?
— Ах, ну как ты не видишь? Ходит мрачный, злющий, с развязанными шнурками… какой-то весь… разнесчастный…
— А если «разнесчастный», не надо, значит, здороваться? — допытывался Бахирев, дивясь детской жестокости.
— Если бы он был хорошим, никто бы его не побросал… — Аня вздернула подбородок, уверенная в непогрешимости своей логики.
— Раньше был ничего мальчишка, а теперь спсиховался, — поддержал ее Рыжик. — У них вся семья разнесчастная. Мать и бабушка целый день то кричат, то ревут хуже маленьких. Витька теперь тоже то с кулаками кидается, то весь трясется…
Детям, выросшим в здоровом воздухе бахиревского дома, ни разу не видевшим родительских ссор, чужая распадающаяся семья представлялась чудовищной.
Они и не подозревали, сколько раз за этот год они были на грани такого же «разнесчастья». Бахирев на миг представил себе, что было бы сейчас с ними, если бы он ушел к Тине. Обозленный, надломленный, брошенный Рыжик, с развязанными шнурками, особенно жалкий, особенно отрешенный среди оживленных, благополучных людей… Даже подумать невозможно. Бахирев поправил на голове сына шапку. Рыжик почувствовал волнение отца и оглянулся:
— Что, папа?
— Нет, нет, все ладно, сынок. — Он опять коснулся шапки. — Вот так хорошо.
Рыжик покраснел под ласковой отцовской рукой. Бутуз закричал:
— И меня! И меня!
Даже сдержанная Аня слегка коснулась отцовского плеча заиндевевшим виском: позавидовала обласканному Рыжику.
Бахирев остро почувствовал свою вину перед этими существами. Разрушить их счастье ради своего? Да и было ли бы оно, это свое счастье? Ухитриться быть счастливым, когда несчастны они?
— А ну, ребята, пойдемте все вместе в буфет пить чай с пирожными!
И радостно и стыдно было видеть, как осчастливлены могут быть четыре навсегда доверившихся и преданных ему существа одной его фразой.
Они едва успели выпить по чашке чаю, как по радио объявили о начале посадки. Бахирев поднялся на ступеньку вагона. Жена и дети стояли рядом.
— Ты не волнуйся, папа! — говорил Рыжик. — У нас все будет в порядке. Ты там добивай свои противовесы.
С высоты вагона он казался маленьким, совсем беспомощным. Бросить эту троицу, теплую и беззащитную, в мороз, в гущу людей, торопливых, доверху заполненных чем-то своим?
«Разнесчастный» Витя прошел по перрону как предупреждение.
Поезд уже летел по чистому, снежному простору. Бахирев стоял у окна. Мохнатые снежные провода бежали по синеве неба. Нетронутые, чуть заслюденелые снега с их праздничным мирным блеском расстилались до горизонта. Красностволая сосенка стояла на холме, царила над серебром и синью, тянула к поезду рождественские ветки. Бахирев вспомнил Ухабинский район и позавидовал Курганову. С утра до ночи в этой чистоте, синеве. Жить этим миром и для этого мира. Что еще надо нам, бессребреникам и работягам? Снег, небо, красностволые сосны на увале. И завод рядом. И Тина. Без нее — как без этой сосны. И снова мысли забегали меж двумя привычными и раздирающими пополам полюсами: Тина — Рыжик… И снова отчужденно-озлобленный взгляд. мальчика на перроне, и черные шнурки ботинок на снегу…
Надломленная юность — уже не юность. И ему ли не знать это? Грязь, вонь, пьяный бред. Он впервые отчетливо понял, что горечь сегодняшнего дня была следом и отзвуком искалеченного детства. Выросший среди пьяных скандалов, со слезами, с руганью, с битой посудой и рваными, грязными тряпками, он, как к счастью, рванулся к обыкновенной, скучноватой тишине. Отсутствие слез и брани, целые тарелки и чистые салфетки представились редчайшими благами вселенной, а блюстительница этих благ — добрым гением. И вот прикован. Сейчас душа ищет того, для чего она создана, — не тишины, но грохота послушных цехов, не тарелок, не тряпок, но мощностей и площадей, на которых можно было бы наращивать эти мощности и ворочать ими. И вся судьба Бахирева в безудержном движении, но он прикован к этой душной салфеточной тишине. Где-то внутри, в душе, столкнулись силы прошлого и будущего, и он, зажатый ими, как тисками, кряхтит и корчится. Кого винить? Что спрашивать с двух безумных алкоголиков, которые сами были отрыжкой прошлого и калечили ребенка, не ведая, что творят? Но он знает, что делает. Он по себе знает, что изуродованное детство скажетс