Минутная размолвка вклинилась в плавную речь Бликина. От неожиданности он сбился. Произошла короткая заминка. Он зашелестел бумагами, как бы ища в них тот поток, который неосторожно прервали.
— В ближайшее пятилетие наши мощности должны резко возрасти за счет гидроэнергии. К строительству плотины мы приступили в этом году. — Подъем, утраченный на минуту, вернулся к нему, голос стал по-прежнему полнозвучен. — Мы должны взять те десять миллиардов кубометров воды, которые пока бесполезно сбрасываются в океан.
Председательствующий повернулся к Бликину всем своим крепким подвижным телом.
— Это все мы знаем! Скажите-ка лучше, что там у вас варят-жарят?
— Как что варят-жарят?
— Обыкновенно! Чем кормят рабочих на строительстве плотины?
— Мясом. Картошкой… — Внезапно приземленный, Бликин еще не мог опомниться.
— Мяса-то, пожалуй, пока маловато. Картошки побольше. А на чем ее жарят?
— На масле.
— А может, на маргарине? Или на воде? «Сбивают же мелочами», — досадуя и удивляясь, подумал Бликин.
Но он прошел крепкую школу, он знал себе цену, он был не из тех, кто теряется от нескольких реплик.
— Я хотел перейти к вопросам сельского хозяйства последовательно, но, если вы считаете нужным, могу и перестроиться. Могу начать с того, как обстоит в колхозах области с производством масла, мяса, картофеля.
В прежнем ровном и приподнятом тоне он рассказывал об успехах колхозов, о новых совхозах, об увеличении посевных площадей.
— Картофеля убрали в два раза больше, чем в прошлом году. Сдано государству…
— А сколько похоронили? — опять «приземлили» его, перебив на полуслове. — Сколько осталось в земле?
Бликин умолк. Многолетний опыт подсказал: его не случайно сбивают мелочами. Нет. Его ловят на мелочах!
Это, очевидно, не случайность, а линия, еще не ясная ему, но преднамеренная.
Затылок его утратил привычную окаменелость. Голова то поворачивалась к столу, то склонялась к бумагам. Еще стойко, но без прежнего подъема он продолжал:
— Трудности с уборкой были, как всегда, но они не помешали нам решить картофельную проблему. Решена также в области и зерновая проблема. Урожаи за последние три года…
Он снова воздвигал из цифр и укрепления и постаменты. Он постепенно поднимался по ним к той высоте, с которой его раз за разом приземляли. И снова председательствующий прервал его:
— Вы называете цифры. Непонятно, что это за урожаи — на корню или в амбаре? На корню? Э! На корню урожай еще не урожай! Вот был я у вас в позапрошлом, высокоурожайном году. Всюду под открытым небом бунты зерна. Еду — чую: что такое? Как подует ветер, так пахнет солодом. Подъезжаю. Осень, дождь, черная земля, а по краям бунтов майское кольцо — зелень! Проросла пшеничка, как в мае месяце. Берешь лопату, копнешь, — председательствующий встал и точным, умелым жестом показал, как берет лопату, копает, — глядишь, в кошму сплелось зерно корнями! Половина бунтов пропала! Вот он, ваш урожай на корню!
Не только щеки, но лоб, подбородок, нос Бликина залило нездоровой, лиловатой краснотой. Потери во время уборки были везде. И всегда называли цифры урожаев на корню. Почему же теперь от Бликина требовали амбарного урожая? Преднамеренная придирка? За что? Почему? Ровный, вышколенный голос дрогнул от тревоги и недоумения:
— Не один же я ориентируюсь на эти данные!
— А я не об одном вас и говорю. Плохо убираем. Четверть, а то и треть урожая оставляем в полях. А по-том подсчитываем «урожай на корню»! И твердим: «Зерновая проблема решена!»
Горечь слов относилась не только к Бликину. Но от этого ему стало еще тревожнее. Да, так было. Да, терялись при уборке тысячи центнеров зерна. Да, пропадал под снегом неубранный картофель на тысячах гектаров. Об этом знали, но сознательно умалчивали. Зачем тревожить и будоражить, если причины горестного явления коренятся во многих трудностях войны и послевоенных лет? Под покровом этих причин само явление становилось секретным, затаенным, небезопасным. И вдруг молчаливый сговор дерзко нарушен! И вдруг именно это секретное вырвано из глубин и всем напоказ обнажено, Бликину стало страшно уж не за себя: испугала сама несекретность фактов, их обнаженность. Тревога за себя перерастала в тревогу за окружающее.
Он слышал, как все тот же сухой, твердый голос, что и вначале, произнес:
— Я думаю, теперь все понятно? И снова ему возразили:
— Нет, еще не все… Не торопи.
Что одним было понятно, а другим непонятно?
Он искал в мраморных стенах привычного мраморного величия и не видел ничего скульптурного, монументального. Он видел людей. Они могли спорить. Они открыли доступ в эту комнату Кургановым и Бахиревым. Ему захотелось предостеречь: «Доступность будет употреблена во зло!»
Но он знал, что его не станут слушать.
То несоответствие меж поведением Бликина и атмосферой совещания, которое Вальган приметил в самом начале, теперь разрасталось, превращалось в столкновение. Вальган понял: «Если не опомнится, не развернется на все сто восемьдесят градусов, погорит дотла».
А Бликин не мог «развернуться на сто восемьдесят». Его мозговой приспособительный аппарат, столь совершенный в молодости, закостенел с годами. Многолетняя привычка приспосабливаться и гнуться лишь в одном направлении придала этому аппарату пагубную односторонность. И Бликин, столь безошибочно маневрировавший в прежние годы, в новой обстановке не мог ни сориентироваться, ни приспособиться, ни сманеврировать. Привычная почва уходила из-под бликинских ног, и, теряя ее, он терялся сам. Он мог лишь цепко и судорожно хвататься за привычное, казавшееся надежным.
Спасательный пояс великих дел был рядом. Не выпускать его! Говорить, говорить о том, что сделано, о том, что задумано. Говорить, говорить, говорить…
— На полях области за последние годы появились десятки машин, невиданных прежде. Такого взлета механизации не было в истории нашей области…
— Постойте, постойте! Кстати, о машинах, о механизации, — перебил председательствующий. — Была у вас статья об «антимеханизаторе». Товарищ Курганов, кажется, здесь?
Курганов приподнялся. Маленький и большеголовый, он от волнения позабыл согнать с лица неуместную улыбку и неловко молчал. Председательствующий посмотрел смеющимся взглядом.
— Так вот он какой, «антимеханизатор», гроза комбайнов! Я думал — косая сажень в плечах!
Бликин почувствовал: шутка полна дружелюбия. Ничего похожего на тон реплик, которыми прерывали его. Неужели этот головастик и представляет те «силы», которые собираются ополчиться против Бликина? Несравнимость опыта, эрудиции, воли очевидна. Перед такими не пасуют! Таких просто разбивают одним решительным взмахом!
Бликин пошел наперерез:
— Товарищ Курганов руководит районом всего один год. За этот срок урожайность снизилась. Погиб на больших площадях люпин. В животноводстве поощрялись рваческие настроения.
«Закаркала ворона на беркута, — с обидой за Курганова и со злобой к Бликину думал Бахирев. — Неужели, «беркутеныш», не отобьешься?» Но беркут скорей походил на воробья — сидел, вертел круглой головою.
Бликин все набирал голос:
— Это не случайное явление, а следствие того, что секретарь райкома пренебрегает основными положениями марксизма-ленинизма. Он недооценивает, в частности, важнейшего ленинского тезиса о механизации сельского хозяйства. Голый практицизм в руководстве дошел до того, что секретарь райкома призывал заменять комбайны серпами, а на уборку картофеля советовал вместо техники посылать — свиней! Речь идет не о случайных явлениях, а об отказе от социалистической техники, от социалистических принципов земледелия.
— А вы сами видели ту пшеничку, которую убирали серпами? А знаете вы стоимость уборки картофеля в условиях этого района? Нет? Попросим товарища Зимина.
Зимин с его кудряшками, похожими на бараньи рожки, едва доходил Бликину до подбородка.
— Если не бывать в районах и не вникать в суть дела, то все просто: показатели хуже, значит работа хуже. Однако, Сергей Васильевич, вы тут говорили «о глубинной тенденции» — в боковом взгляде круглых быстрых глаз мгновенная ирония. — Эта тенденция выявляется, кстати сказать, только там, в глубине полей. А на полях этого района вы ни разу не были. Так, с точки зрения этой самой «глубинной», вот что получается. Показатели хуже прошлогоднего во всей области — год на редкость неурожайный. В Ухабинском же районе есть примечательная особенность. Несколько снизилась урожайность в хороших колхозах, а в наихудших колхозах урожаи даже повысились и выдача на трудодни увеличилась.
Бликин с пренебрежением и недоумением смотрел то на круглоголового секретаря райкома, то на Зимина с его ребячьими кудряшками: эти два «малыша» неожиданно плотно объединились и пошли против него. Председательствующий отзывался на каждое их слово.
— Значит, год неурожайный, а в слабых колхозах дела лучше, чем в прошлом году? — сказал он. — Вас это не заинтересовало? — Бликин молчал. — Вы ни разу не полюбопытствовали? Ни разу сами не выехали? Не интересно вам? А нам интересно! Мне, в частности, очень интересно, как работают «практики» вроде Курганова!. Товарища Бликина такой практицизм не устраивает. Он за общее идейное руководство! — Председательствующий говорил с гневом, сарказмом и горечью. И вдруг, повернувшись к Курганову, произнес совсем иным, дружеским тоном: — Только вы, товарищ Курганов, не обижайтесь за это название! Все мы такие же, как вы, «практики!» Все мы призваны на основе величайшей теории практически, применяясь к конкретным условиям, строить коммунизм.
Бликин ждал критики. Но чтоб так?! Чтоб на глазах у всех сознательно унизить его и в противовес ему поднять этого недоростка? Он вынул платок, вытер лоб, передохнул, взглянул на взволнованные лица, на облака за окном… Неужели это… конец? Нет! Ведь годы, годы… Столько сделано за эти годы!
Прерванный на полуслове, он молчал, как незадачливый школьник, выставленный у доски на позорище. А Зимин и Курганов поучали…