Не в силах вспоминать об этом, она заплакала в подушку.
— Дочка, ты о чем? Дочка?
Отец в одном белье стоял над ее кроватью.
— Ты чего, маленькая? Ну, чего ты? — тревожно спрашивал он. — Ну, мы не будем больше ссориться! Ну, не будем! Ах ты, ветки зеленые! Ах ты! И мать уехала! Ну, дочка, ну, будем с тобой дружиться!
Он думал, что она плачет из-за него. Какой глупый все-таки человек! Станет она плакать из-за пары шлепков! Там, в подвальной комнате, лежит человек без обеих ног, и она хотела бы отдать ему свои ноги. Она плакала о нем и Мане. И, вспомнив, как она желала им зла, плакала еще горше.
Отец окончательно растерялся. Он мог командовать тысячами людей, понимал их, плохих и хороших, молодых и старых. Но вот здесь, на постели, рыдало непонятное существо с отцовскими широкими скулами и темными волосами, со светлыми русскими глазами матери, похожее на них обоих и не похожее ни на кого из них. Он считал, что она забалована, черства и ничего на чувствует, и два дня она действительно ходила бесчувственной, с холодными, как у взрослой, глазами, а вот теперь ночью рыдает так горько, так по-детски, что сердце переворачивается. Ведь она была хорошей девочкой в горах. Когда он приезжал, он видел, что ее любили и взрослые и дети. И все его подарки она тут же раздавала кому попало. А он побил ее. «Такой большой — такую маленькую!» — как она это сказала! Разве можно ударить такое создание? Такое… Ах, ветки зеленые!..
Отец сел на корточки возле кровати.
— Дочка! Ну, я больше не буду! Дочка! Ведь ты сама напросилась! Ну, давай по-честному! Я, честное слово, не собирался! Да ведь ты что выделываешь? И на хочешь, да шлепнешь! Ну, давай забудем! Ну, маленькая! Ну, скажи мне, чего ты хочешь?
Отец был не очень умный, но добрый человек. Он не понимал, отчего она плачет, и воображал, что она станет плакать от шлепков. Но он был готов на все. Она от души простила его, но тут же учла все выгоды своего положения.
— Я хочу к тебе!
В спальне стояла большая и широкая постель с шелковым одеялом.
Он взял ее на руки и понес к себе. Она уютно устроилась и заявила:
— Я хочу к левому плечику.
Он послушно повернулся к ней левым плечом. Но ей не спалось.
— Я хочу к спинке! — сказала она.
Он послушно повернулся спиной и жарко задышал, засыпая. Но она уже выспалась и лежала, размышляя:
«Хорошо все-таки, когда у тебя отец такой большой начальник и все его боятся, и ты можешь лежать и вертеть его в постели, как тебе вздумается!»
— Я опять захотела к плечику, — потребовала она.
— Дочка, ты, кажется, опять захотела шлепки! — сказал он сонным голосом, но все же подставил ей плечо.
Выгоды своего положения она еще не использовала полностью.
— Пап! — сказала она и потянула его за ухо. Он сонно замычал в ответ. Тогда она взяла его ухо в рот, пожевала его и тихонько засмеялась. — Пап, у тебя уши как вареники! Пап! Проснись на минутку! Пап, я хочу в заречную школу! Мы с Маней хотим в заречную школу. Там кружок верховой езды и свои деревья. Пап!
— Не будет тебе никакой заречной школы! Спи! Она подождала немного и всхлипнула. Потом всхлипнула еще раз и заговорила уже сквозь горькие слезы:
— Сперва бросили на бабушку и на дедушку! Потом взяли оттуда! Целый день нет никого дома! Я одна да одна!
Через неделю Тину и Маню перевели в заречную школу.
Тина вступила в пионерский отряд и записалась в три кружка. Ей все давалось легко. Папа и мама гордились ее многочисленными успехами, и ей везло во всем и всегда, кроме одного-единственного случая.
В драматическом кружке роли распределялись голосованием, и Тину выбрали играть Снегурочку в сцене из пьесы Островского, потому что она была «снегуристая», а глаза у нее как «две ледышки». Маню выбрали на роль Весны. Тина легко запомнила роль, добросовестно, но без волнения ходила на репетиции. Она не волновалась, когда в день спектакля, ее, загримированную и одетую в серебро, вывели на сцену. Но когда раздвинулся занавес и осветители залили сцену голубым светом, а за кулисами заиграла виолончель, все в мире перевернулось внезапно и непостижимо. Самое чудесное произошло, когда появилась Весна. Это была и Маня и совсем не Маня. Как из маленькой сутулой девочки получилась высокая девушка? Как из Маниного белобрысенького, безбрового лица получилось это лицо, большеглазое и удивительное? Когда Маня заговорила певучим и грудным голосом и подняла руки, как крылья, Тина забыла о сцене, о зрителях, о самой себе, обо всем, кроме Мани.
Тина сама не умела делать ничего подобного, но она была всей душой благодарна тем, кто умел. Маня давно кончила и ушла со сцены, а Тина все еще слышала ее голос, все еще видела ее лицо. Она, забывшись, хлопала вместе со зрителями, а когда аплодисменты стихли, никак не могла понять, почему отовсюду несутся два шипящих слова: «Все говорят…»
— «Все говорят…» — надрываясь, шипел суфлер.
— «Все говорят…» — неслось откуда-то из-за кулис.
— «Все говорят, что есть любовь…» — сипел игравший старика восьмиклассник Володя прямо в лицо Тине.
Маня, высунувшись из боковых кулис, с расширенными от ужаса, страшными глазами шептала быстро1:
— Тина! Снегурочка! Милая! Дорогая! «Все говорят…» Боже мой, Тина! «Все говорят, что есть любовь!..
За боковыми дверьми Анна Васильевна, схватившись sa голову, говорила:
— Вот ужас! Да что же это такое? Тина! «Все говорят…» Может быть, дать занавес? Да что же это с ней? Тина! Снегурочка! «Все говорят, что есть любовь на свете. Все говорят, что есть любовь!»
Тина видела переполох, но она забыла о себе самой, о том, что она Снегурочка, и не подозревала, что все это относится к ней. Она не могла очнуться до тех пор, пока Володя не ущипнул ее за ногу и не сказал почти вслух свирепым голосом:
— «Все говорят, что есть любовь…» Слышишь, ты, чурка несчастная?! «Все говорят, что есть любовь..»
Тогда она наконец сообразила, в чем дело, припомнила роль и ровным, безразличным голосом произнесла положенное:
Все говорят, что есть любовь на свете,
А я любви не знаю…
После спектакля все поздравляли Маню, Володю, но никто не поздравил главную героиню — Тину. Только преданный ей соклассник Вася сказал ей:
— Знаешь, я думаю, что ты была самая снегуристая из всех Снегурочек. Ты говорила совершенно без всякого выражения! Но ведь Снегурочке так и полагается…
Она не стала опровергать такой выгодной точки зрения, хотя понимала, что провалила роль. Она не была особенно огорчена этой неудачей. В этот вечер она открыла, что люди самые обыкновенные, такие, как Маня, могут делать то удивительное и красивое, что Тина сделать не в силах.
Тина полюбила и школу и город, но больше она полюбила свой дом.
Дома было весело и беспокойно оттого, что отец или мать все время куда-нибудь уезжали и откуда-то приезжали.
В редкие периоды семейной оседлости они не успевали наговориться и оставляли друг другу письма на столе под пресс-папье. На диванах в столовой и кабинете всегда ночевали приезжие люди, которых то встречали, то провожали. Железнодорожное расписание висело в прихожей под телефоном и было исчеркано карандашами различных цветов.
— Чистый вокзал, а не квартира! — ворчала Василиса Власьевна. Грузная и грозная, с черными волосами и большой бородавкой на подбородке, она держала папу я маму в строгости, не давала в будние дни носить нарядных костюмов, стелить на стол шелковую скатерть и ставить синий с золотом праздничный сервиз.
В тех случаях, когда к обеду и к ужину вся семья неожиданно оказывалась в сборе, Тина просила:
— Ну, мам! Ну, пап! Ну, сделаем Первое мая! Ну, пожалуйста! Ну, мне очень хочется!
— И нам с папой очень хочется! — сознавалась мама. — Но как быть с Василисой Власьевной?
Она переглядывалась с папой, папа прокашливался и решительно произносил преувеличенно деловитым басом:
— Василиса Власьевна! У меня как будто вышли все папиросы! Будьте такая добрая!
Пока домоправительница ходила за папиросами, вся семья и неизбежные гости торопливо, со смехом и суетой накрывали стол шелковой скатертью и ставили синий сервиз. Тина выбегала встречать грозу дома в прихожую с криком:
— А у нас Первое мая!
— Разоряйте, разоряйте свое гнездо, кукушки! — ворчала Василиса Власьевна, раздеваясь. — Вот махну на вас рукой, да и уйду к настоящим хозяевам! Давно бы ушла, да ведь пропадете вы без меня, как щенята в ярмарку.
Окруженная любовью, любящая все окружающее, Тина жила взахлёб. По утрам она просыпалась с ощущением нетерпеливой радости: каждый день сулил столько хорошего, что хотелось лететь ему навстречу.
В начале войны Тине было двенадцать лет. Умом она понимала, что где-то происходит страшное, но смерть и ненависть были так чужды тому миру, в котором она жила, что, все понимая, она ничего не могла представить реально.
Когда она провожала папу с мамой на фронт, на вокзале пели песни, папа и мама смеялись и шутили с Тиной. Тина понимала, что милый мир, который окружал ее, надо было защищать от врагов, но война все еще казалась ей нереальной. Мама, в белом новом полушубочке и в стеганых штанах, коротко остриженная, маленькая, была похожа на мальчика.
— Лейтенант, Карамыш! — командовал ей папа. — Запахнуть полушубок! Выполняйте мое распоряжение!
И мама смеялась в ответ:
— Есть запахнуть полушубок, товарищ командир!
Но в самую последнюю минуту, когда загудел паровоз, все изменилось. Мама задрожала, ткнулась лицом в широкую грудь Василисы Власьевны, и когда подняла лицо, оно было мокрое и искривленное, а губы с трудом выталкивали слова…
— Василиса Власьевна! Дочку!.. Доченьку!.. Все, все!.. На всю жизнь!.. Девочку!
Василиса Власьевна тоже заколыхалась и, огромная, неловко навалилась сверху всей тяжестью на маленькую мамину голову.
— Как свою, как малую кровинушку!.. Бог… бог. увидит!..
Отец поднял Тину на руки, ткнулся твердыми губами в ее щеки, застыл так и долго, молча не выпускал. А когда он опустил ее, на перроне было уже пусто, в вагонах играли баяны и по всему эшелону нестройно, но сильно гремела песня: