Она высунулась в окно, ловила губами влажный ветер, всматривалась в далекие зарницы, игравшие во влажном небе, «Где ты ходишь сейчас?» Она тихо засмеялась, — так хорошо и странно было думать, что вот сейчас, в эту самую минуту, где-то живет, дышит, ходит тот человек, с которым они встретятся и полюбят друр друга. А это случится непременно. Он есть. Он придет, И они будут любить так же, как любили друг друга ее отец и мать. Все услышанное ею сегодня повторится.
«Где же ты сейчас, вот в эту минуту? — нетерпеливо спрашивала она. — Какой ты? Когда и как мы с тобой встретимся?»
Но он не встречался. Чем горячее, и поспешнее, и нетерпеливее были слова тех, кто искал ее, тем яснее она понимала: не он. Тот, кто приходит на всю жизнь, приходит иначе.
Однажды на собрании городского комсомольского актива подруги указали ей на юношу, сидевшего в президиуме:
— Видишь, красивый, с черной прядью на лбу? Это же и есть Юра Гейзман.
— Какой Гейзман?
— Ну, тот, которому больше всех хлопали, когда голосовали. Нравится?
— Отсюда не разгляжу. А тебе?
— Еще бы! Только он на таких, как мы, и не глядит. Он вообще ни на кого не глядит.
— Задавала?
— Нет. Серьезный. Да ты ничего не знаешь? Его же всюду выбирают. И в президиумы, и делегации встречать, и за границу ехать.
Тина засмеялась.
— Вот еще тоже достоинство! «Всюду выбирают»! А есть за что выбирать?.
— Есть. Он аспирант. Физик. Засекреченный. В институте говорят, что ему присудят не кандидатскую степень, а сразу докторскую. У него работы связаны с космическими лучами, ради них он и стал альпинистом и пилотом. Понимаешь, какой парень?
Тина забыла об этом разговоре, но через несколько дней к ним в дом пришел отец молодого физика, профессор Гейзман. Бледнолицый и темноглазый старик со странным прозвищем «всесторонний дед» стал своим человеком в доме Карамышей.
На остреньком морщинистом лице старика жили обособленной, юной жизнью огромные и наивные глаза. «Настоящие гейзмановские глаза», — говорила Тина, когда хотела передать ощущение чистоты и ясности человеческого взгляда.
История знакомства старика с отцом Тины была примечательна. Во время войны части полковника Карамыша подошли к партизанскому отряду. Среди партизан оказался профессор Гейзман. Собираясь переправить его в тыл как негодного к военной службе, Карамыш вызвал его к себе.
— Я обдумал всесторонне и считаю, что как снайпер я могу пригодиться. — Старик взглянул на полковника Карамыша с надеждой. — С одной стороны, по старости лет я дальнозоркий, имею склонность к неподвижности и смогу, если надо, сидеть не шелохнувшись. С другой стороны, я уже неделю назад получил снайперскую винтовку и имею неплохие результаты. — Изложив эти доводы, старик вытянулся, стараясь по мере сил приобрести военный вид.
Полковник не мог не улыбнуться.
— А вы не думаете, что самое лучшее для вас — отправиться в тыл?
— Нет, я думаю, что я должен воевать по нескольким соображениям.
— Я слушаю вас…
— Это я тоже обдумал всесторонне. С одной стороны, я должен воевать как советский человек. С другой стороны, я должен воевать как еврей — представитель одной из угнетенных в прошлом наций. С третьей стороны, я должен воевать как девятый сын нищего местечкового сапожника. Наконец, с четвертой, я должен воевать сейчас, чтоб наверстать упущенное.
— Не понимаю четвертого, — сказал Борис Борисович, заинтересованный необычным стариком.
— Видите ли, в семнадцатом и в двадцатом годах, когда воевали мои сверстники, я… я не воевал… Я—, я тогда ходил в синагогу.
Старика любили за смелость, за неизменное стремление к справедливости и даже за его нудную манеру каждый вопрос рассматривать всесторонне, с утомительной подробностью.
Когда отец Тины стал работать в облисполкоме, он встретил профессора Гейзмана в его натуральном профессорском виде.
Старик стал постоянным гостем в их доме. В столовой стояли гейзмановское кресло-качалка и гейзмановская пепельница.
Он привел к ним своего старшего сына, кандидата философских наук, но за младшего шутя извинился:
— Самый занятый человек в нашем семействе: изучение космических лучей — дело, не терпящее промедления.
Вскоре они встретились в театре. Вблизи знаменитый аспирант выглядел много старше, чем издали. Бледное лицо его очерчено тонко и точно. Глаза совсем не гейзмановские — светлые, миндалевидные. Он сказал Тине пару беглых фраз и отошел. Но когда она оглянулась, она встретила его спокойный, пристальный, испытующий взгляд.
Через несколько дней он пришел вместе с отцом.
Захваченная работой над очередным чертежом, Тина едва поздоровалась с новым гостем. Оттеняя штриховкой контуры деталей, она в забывчивости сказала самой себе:
— Вот так будет красиво.
— По-вашему, это красиво? — с сомнением возразил гость.
— Конечно! Разве это плохой чертеж?
— Чертеж хороший, но красота, — не то слово.
— Как не то?! — возмутилась Тина. — Если бы я захотела рисовать музыку, я пыталась бы изобразить ее чертежами.
— В раннем детстве я изображал звуки трубы спиралью, а звуки скрипки молниеобразной линией, — улыбнулся юноша.
— Вы хотели сказать, что я еще не вышла из младенческого возраста?
— Нет, скорее я хотел сказать о сходстве некоторых наших восприятий.
Так начался их первый разговор. С тех пор Юра стал изредка заходить. Он был прост и немногословен. Много разных людей бывало в гостеприимном Тинином доме, но лишь его посещения и удивляли и тревожили ее. Она понимала всех, лишь он оставался непонятен, словно она смотрела на него сквозь призму, ломавшую изображение.
— Папа, какой, по-твоему, Юра? — спрашивала она у отца.
— Будущее светило науки! — торжественно возвестил отец. Он относился к ученым с глубоким уважением. — Мы еще услышим о нем, дочка. И не только мы.
— Он похож на «всестороннего деда»?
— Характер другой, а голова почище отцовской. Тоже снайпер своего рода.
— Почему снайпер?
— Снейперский мозг, бьет без промаха. Ты смотри, как он живет. С восьмого класса он уже точно определился — не выходил из отцовской лаборатории. Пришел сдавать в институт экзамены — в одной руке учебники, а в другой запатентованный физический прибор под названием «счетчик Юрия Гейзмана». Зря ничего не сделает.
«Зря ничего не сделает», — повторила Тина про себя. — Но ведь он и не делает ничего! Не ухаживает. Просто сидит, играет со мной в шахматы, катается со мной на коньках. — И тут же она возразила себе: — Но ведь ни с кем другим он не катается на коньках!»
Чем молчаливее он был, тем больше ждала она от его слов, тем чаще задумывалась над его короткими фразами.
Однажды он сказал:
— Вы замечаете, как мы с вами похожи друг на друга?
— Чем?
— Оба темноволосые, со светлыми глазами, оба… как бы это сказать?.. внутренне сосредоточенные, сдержанные.
Тина засмеялась.
— Но я только с вами! В институте и вдвоем с папой я болтуша из болтуш.
Он опроверг ее:
— Нет. Вы сдержанная.
Как всегда, простые слова его звучали с особой значительностью, и, простясь с ним, Тина снова спрашивала себя:
«Что он хотел сказать? Или ничего? Почему во всех его словах я ищу тайный смысл? Чего я жду от него? Может быть, это… он? Тот, которого я полюблю?.. Зачем он все ходит ко мне?»
Он был уже известен в ученом мире, он часто бывал в Москве, работал там в лаборатории прославленного на весь мир ученого. Зачем он ходил к ней, второкурснице из провинциального города? Она привлекательна, но ей далеко до настоящих красавиц. Она способна, но не одарена никакими талантами. Конечно, он ходит просто по-дружески, «на огонек».
Порешив на этом, Тина успокаивалась. Но за нее тревожились подруги:
— Тина, все говорят, что он ухаживает за тобой!
— Он совсем не ухаживает. Он просто ходит.
— Что же, ты хочешь, чтоб он писал письма и таскал тебе цветы, как какой-нибудь первокурсник?
Но он принес и цветы.
Тинин день рождения был в декабре. Все уже сидели за столом, когда вошел он. В руках у него был пакет из плотной оберточной бумаги. Он развернул бумагу, вытряхнул из ее складок комья снега. Под бумагой и под снегом оказался букет пунцовых роз.
— Прямиком из Сухумского розария. Самолетом. Самое трудное было добиться, чтоб именно пунцовые. Зимой, в снег, особенно контрастно. И Тине к лицу.
В этот же вечер он сказал ей:
— Ты заметила, Тина, что в хороших браках мужья и жены или прямо противоположны друг другу, или очень сходны?
— А что лучше — противоположны или сходны?
— Я думаю, что все диктуется вездесущим инстинктом естественного отбора. Если люди с каким-либо изъяном, они тянутся к антиподу, способному компенсировать изъян. Слишком высокий — к низкорослой, альбинос— к жгучей брюнетке, умный урод — к глупой красавице. Но существа, гармонично развитые, стремятся сохранить гармонию. Они ищут себе подобных…
Короткий и беглый разговор. Но Юра часто подчеркивал свое и Тинино сходство. И Тина ночью спрашивала себя: случайны или не случайны слова, сказанные сегодня?
Она привыкла непрерывно думать о нем и видеть его.
Она спрашивала себя: «Люблю ли я его? Может быть, я начинаю любить? Нельзя так много думать о человеке, которого не любишь! — Она вспомнила ночной разговор отца и матери, услышанный ею в детстве. — Даже такая любовь у них не пришла сразу. Папа не зря твердит одно: «Не надо торопиться». Юра хороший, только у него страшное количество «подтекста». Я бы уж предпочла немного самого примитивного текста. Но зачем я думаю? У меня есть друг. И я рада, что он есть. И ни о чем больше я не хочу думать!»
Весной он уехал в одну из своих «засекреченных» экспедиций, о которых Тина знала только то, что работать ему приходится «на больших высотах». Тина скучала без него сильнее, чем сама ожидала.
Музыка помогала ей, и чаще, чем прежде, приходил к ним теперь скрипач Алексеев. Тощенький, пьяненький, с невесомой, шатающейся походкой, он трезвел и менялся лишь в присутствии Бориса Борисовича. Его терпели в доме за те минуты, когда он, плотно смежив затекшие веки, брал смычок, и скрипка начинала горестно плакать о загубленном таланте.