– Два корпуса пятью дивизиями первого эшелона форсировали западный рукав Одера и ведут бой за расширение плацдарма. Только что в центре овладели высотой 65,4.
– На главном направлении войска пока что успеха не имеют. Еду к вам.
Мы с Радецким встретили маршала у нашего наблюдательного пункта, в траншее. Прибыли также генерал-полковник авиации К.А. Вершинин, генерал-полковник артиллерии А. К. Сокольский, начальник инженерных войск фронта генерал-лейтенант Б.В. Благославов.
– Еще никогда не видел ничего подобного, – сказал Рокоссовский по пути к наблюдательному пункту. – Опоры моста не выдержали. Танк командира бригады утонул. Потери очень велики.
Русских, которые были уверены, что после прорыва войск Жукова и Конева боевой дух и боеспособность немецкой 3-й танковой армии тоже сломлены, ожидает неприятный сюрприз. Кроме 65-й армии, никому из войск Рокоссовского поначалу не удается закрепиться на западном берегу Одера. Батов вспоминает:
«К. К. Рокоссовский решил перенести главные усилия ударной группировки на направление действий нашей армии. Переправы были перегружены сверх всякого предела. Двое суток все переправочные средства армии использовались в интересах фронта. Здесь прошли соединения 70-й армии, танковые корпуса. <…>
20 апреля гитлеровцы предприняли 20 контратак. Наши стрелки бились с выдающейся стойкостью и мастерством. Только 47-й полк Сивашской дивизии, отражая атаку танков по шоссе у населенного пункта Ной – Розов, выпустил 200 трофейных фаустпатронов. Но не только это дало нам успех. Дело облегчалось еще и тем, что противник вводил резервы в бой с ходу и по частям. Помню, под утро [21 апреля], когда стихли контратаки на левом крыле, Гребенник сказал мне: «Если бы противник организовался и ударил кулаком, быть бы нам в воде».
Невольно вспомнился собственный горький опыт 1941 года, когда наши танковые соединения растаскивались для «латания дыр» в обороне. Теперь не мы, а немцы повторяли – точнее говоря, вынуждены были повторять! – эту ошибку. Кулака у них не получилось, а наскоки, при всем ожесточении и многочисленности волн контратак, ничего существенного не принесли».
3-я танковая армия под командованием генерала Хассо фон Мантейфеля сражалась с крайним ожесточением. Батов пишет: «21 апреля противник предпринял двадцать четыре контратаки силой более двух тысяч солдат и около 40 танков и самоходных орудий. 22 апреля он предпринял пятнадцать контратак группами по 100–300 солдат и более 40 танков. 23 апреля – восемь контратак силой от роты до батальона с двумя – четырьмя танками. 24 апреля – еще девять контратак».
О дальнейшем участии Рокоссовского в битве за Берлин пишет в своих мемуарах и Жуков: «Несколько дней спустя М.С. Малинин доложил мне, что из Ставки ему сообщили о том, что было отменено указание, данное Рокоссовскому, согласно которому 2-й Белорусский фронт для обхода Берлина должен был атаковать с севера. Между тем выяснилось, что его войска, которым предстояло форсировать чрезвычайно сложную речную систему Одера и сломить вражеское сопротивление, смогли бы продолжить свое наступление не ранее чем 23 апреля. Но основные силы 2-го Белорусского фронта смогли бы перейти в наступление не ранее 24 апреля, то есть к тому времени, когда в Берлине уже в самом разгаре были уличные бои и когда войска правого фланга 1-го Белорусского фронта уже обошли Берлин с севера и северо-запада».
В то время как вокруг Берлина шли тяжелые бои, Гитлер вдруг начал сомневаться в преданности армии и в исходе войны. Один из офицеров Генерального штаба, который не хотел, чтобы называлось его имя, рассказывает:
«Когда в ночь с 20 на 21 апреля я должен был докладывать Гитлеру о прорыве Советов под Коттбусом, который привел к развалу Восточного фронта и к окружению Берлина, я впервые оказался с ним наедине. Всего лишь за несколько часов до этого Гитлер наконец решил перенести в так называемую «Альпийскую крепость», в район южнее Берхтесгадена, свою ставку, Верховное главнокомандование вооруженных сил и генеральные штабы сухопутных войск и люфтваффе – за исключением более мелких рабочих штабов. Но эта «Альпийская крепость» существовала только на бумаге. За исключением сооружения нескольких зданий вспомогательных служб, ничего не было подготовлено для обороны этого «редута». Мне кажется сомнительным, что еще 20 апреля Гитлер собирался сам улететь туда, чтобы отсрочить свою кончину на несколько дней. Приказ о переезде привел лишь к тому, что в эту ночь все обитатели рейхсканцелярии, принимавшие участие в ежедневном совещании, были заняты упаковкой и отправкой своего многочисленного багажа. Даже стенограф не появился. Сначала пришлось звать секретаршу, чтобы записать мой доклад. Гитлер воспринял роковое известие спокойно, но в качестве объяснения успеха русских он нашел только одно слово: «предательство». То обстоятельство, что во время моего доклада не было ни одного свидетеля, придало мне храбрости, и я задал Гитлеру вопрос:
– Мой фюрер, вы так часто говорите о предательстве военного руководства и армии. Вы действительно считаете, что так много было предателей в наших рядах?
Гитлер посмотрел на меня почти с сочувствием, словно такой идиотский вопрос мог задать только глупец, и сказал:
«– Все неудачи на Востоке можно объяснить только предательством.
У меня сложилось впечатление, что Гитлер был абсолютно убежден в этом».
Штурмбаннфюрер СС Отто Гюнше, личный адъютант Гитлера, находился в первые часы 21 апреля в рейхсканцелярии.
«21 апреля Гитлера разбудили уже в половине десятого утра и сообщили, что русская артиллерия обстреливает Берлин. Через десять минут, даже не побрившись, Гитлер поспешил в приемную. <…> В приемной Гитлера ожидали Бургдорф [генерал и главный адъютант Гитлера, начальник отдела кадров германской армии], Шауб [шеф личных адъютантов Гитлера], Белов [полковник, адъютант от люфтваффе] и я.
– Что случилось? Откуда эта стрельба? – спросил он.
Бургдорф доложил, что центр Берлина обстреливается батареей русской тяжелой артиллерии, по всей видимости, с позиции северо-восточнее Цоссена. Гитлер побледнел.
– Неужели русские уже так близко? – вырвалось у него.
Генерал Карл Колл ер, начальник Генерального штаба люфтваффе, был поднят по тревоге. Гитлер говорил с ним по телефону:
– Вы знаете, что Берлин находится под артиллерийским обстрелом? Центр города.
– Нет.
– Вы не слышите этого?
– Нет! Я нахожусь в штабе люфтваффе в Вильдпарк-Вердер на окраине города.
Гитлер:
– В городе сильное беспокойство из-за обстрела дальнобойной артиллерией русских. Видимо, это батарея тяжелого калибра, установленная на железнодорожную платформу. Очевидно, у русских есть железнодорожный мост через Одер. Люфтваффе должны немедленно обнаружить эту батарею и уничтожить ее.
Я:
– У противника нет ни одного железнодорожного моста через Одер. Возможно, он смог захватить немецкую тяжелую батарею и повернул ее против нас. Но может быть, речь идет об орудиях среднего калибра русской действующей армии, которые уже могут доставать до центра города.
Начинаются долгие дебаты, есть ли у русских железнодорожный мост через Одер или нет и могут ли уже их орудия среднего калибра доставать до центра Берлина. <…> Гитлер настаивает на том, чтобы я немедленно обнаружил эту батарею и уничтожил ее.
Как он себе это представляет? Кто на этом огромном поле битвы вокруг Берлина и до самого Одера сможет быстро обнаружить батарею, о которой даже неизвестно, в какой стороне света она стоит. И тут мне в голову приходит отличная идея. Я звоню на дивизионный командный пункт зенитчиков, который находится в башне противовоздушной обороны на территории зоопарка. Высокая зенитная башня является отличным наблюдательным пунктом. На мой запрос они отвечают, что речь может идти только о калибре от 100 до 120 мм. Наблюдатели зенитчиков видели сегодня утром, как русская батарея, ведущая сейчас огонь по центру города, занимала огневую позицию в пригороде Берлина Марцан (ныне на восточной окраине Берлина. – Ред.). Расстояние до центра города составляет около двенадцати километров. Зенитный дивизион, дислоцированный на территории зоопарка, уже открыл огонь по этой батарее русских из своих сдвоенных 128-мм зениток. Одновременно он взял под обстрел исходные позиции русских танков в этом же районе.
Когда я изложил по телефону эти факты Гитлеру, он отнесся к моему сообщению с недоверием».
Маловероятным казался этот артиллерийский обстрел и многим жителям столицы рейха. Матиас Менцель пишет: «Это случилось в полдень. Взрыв на Унтер-ден-Линден был только началом. Взрыв без предупреждения, без самолетов, разрыв снаряда! Артиллерия ведет огонь по центру города. Это должно означать, что войска Сталина вплотную подошли к Берлину, по крайней мере к его окраинам. Вмиг поредевшая толпа в панике мечется по правительственному кварталу. Бегство под землю, под Вильгельмплац, от снарядов русской артиллерии – это последнее бегство нашего времени. Тот из них, кто еще раз выйдет на свет божий из-под земли, увидит солнце новой эры. <…>
Итак, одно несомненно: Берлин увидит Красную армию. Великая война XX столетия умрет, поперхнувшись Берлином. <…> Говорят, солдаты Сталина дошли до Тельтов-канала. Ближе к вечеру я еду на велосипеде в Лихтерфельде [на юге Берлина]. Это поездка вдоль линии фронта. Над головой с воем проносятся красные истребители, и раздается треск пулеметных очередей. Прохожих словно ветром сдувает с улиц. На улицах пригорода Берлина все чаще встречаются раненые с забинтованной головой или рукой, медленно бредущие куда-то. Вдоль домов, соблюдая дистанцию, движутся стрелковые цепи солдат: усталые, напряженные лица, у каждого за спиной автомат, а на поясе болтается несколько тяжелых гранат, они похожи на путешественников, которые бредут без цели, потеряв последнюю надежду».
Овен 21 апреля в своем дневнике пишет:
«Кажется, стена нашей обороны треснула. Вызывает сомнение, смогут ли берлинские вооруженные формирования, которые в последнее мгновение должны были закрыть образовавшуюся брешь, справиться с этой задачей. Создается впечатление, что решение о направлении их на фронт было принято слишком поздно. Хотя, возможно, оно запоздало всего лишь на несколько часов.