Никакого приказа об атаке не поступало, а посему разведчики, разбившись на группки, занялись дискуссиями и предположениями, мыслимыми и немыслимыми. Предчувствие беды витало в воздухе. «Министр обороны говорил по радио о маленьком, но мужественном народе, — вспоминает Мони. — Минорные слова, они и были восприняты минорно. В воздухе разлилась какая-то гнетущая тяжесть». Узи, услыхавший по радио о самолетах, якобы налетавших на кибуц Гезер, пытался представить себе, что произойдет, если четыре египетских бомбардировщика доберутся до самого Тель-Авива. Он старался отделаться от картины, которую себе нарисовал.
Командир Иоси, не спавший всю предыдущую ночь, решил воспользоваться короткой паузой и вздремнуть. А с улицы продолжал доноситься гул разрывов.
Внезапно на место сбора разведчиков принесли одну из первых жертв обстрела — паренька, которому осколок снаряда распорол живот. Он был почти без сознания, хрипел и стонал.
Когда фельдшер разрезал одежду, пропитанную чернеющей кровью, открылось жуткое зрелище: разорванная брюшная полость, обнаженный кишечник. Вокруг — дыры, оставленные глубоко вонзившимися в тело осколками. Грудь несчастного судорожно вздымалась, ловя воздух. Мальчик, до сих пор переносивший мучения со сдержанными стонами, начал рыдать и дергаться всем телом. Рыдания вылились в протяжный вой, закончившийся воплями: «мамочка, мамочка, мамочка».
Одйн из разведчиков, глядевший на эту борьбу со смертными муками, отвернулся. Было невыносимо видеть растерзанную плоть, слышать хрип и стоны. Они утихли после инъекций морфия, притупивших боль. Надо было немедля звонить в «Маген-Давид Адом», вызывать машину. Тем временем принесли второго раненого, за ним третьего, четвертого. Вестовой коман-дира разведки Зерах смотрел на искалеченные тела и думал, что впервые в жизни он видит воочию, что такое война. «Дело готовится серьезное», — прошептал он. В любую минуту следовало ждать бомбардировки с воздуха.
Вскоре после поступления первых раненых до разведчиков дошло известие, что Резиденция Верховного комиссара захвачена легионом. «Это уж слишком, — сказал Мони. — Хотят обстреливать? Пожалуйста. Но чтобы вошли ко мне в дом — это уж слишком».
Ури, который до сих пор занимался книжкой о зен- будцизме, тоже услыхал это известие. «Это затронуло во мне, — говорит он, — кое-какие струны. Когда я был студентом, то жил на учебной ферме рядом с Резиденцией и работал там. Я хорошо знал местность, был уверен, что тот, кто теперь отправится туда, встретится с огнем, от которого нет спасения. Я страшно испугался и спросил Мони, когда пойдут на Резиденцию в атаку: днем или ночью. Ответа не последовало '.
Разведчики в напряжении ждали приказа выступить. Никто еще не знал, когда будет отдан приказ и откуда силы Цахала начнут наступление — если оно действительно начнется. «Я чувствую, что еще немножко — и мы пойдем в бой», — прошептал кто-то.
3
Гури во время артобстрела находился на обратном пути после обхода позиций своей роты, которая, как мы помним, была застигнута огнем, еще не успев приготовиться к нему. Он попытался теперь связаться со своими отделениями, разбросанными по линии, и, когда ему это не удалось решил немедленно отправиться на свой командный пункт в квартале Паги. «Дорога туда, — рассказывает он, — была под непрерывным огнем, и все-таки надо было продвигаться, превозмогая разлившуюся по телу свинцовую тяжесть.
Начали движение. Каска, автомат «узи», боезапас в магазинах и ручные гранаты отягощали нас сверх обычного, но мы продолжали путь, бегом преодолевая открытые места, переползая из дома в дом. Я видел пострадавшие дома, разрушенные стены и узоры копоти вокруг очагов взрывов. Квартал был пуст, ни одной живой души. Люди сидели в убежищах, даже птицы спасались кто куда и, наверное, еще долго дрожали от испуга».
Люди Гури, продолжавшие лежать в мелких траншеях и на открытых позициях пограничной черты, уже освоились и со снарядами, и с осколками разорвавшихся мин, громыхавших над их прижатыми к земле головами. Летнее солнце, поднимаясь к зениту, жгло немилосердно. Тяжкая усталость придавила лежащих в окопах солдат. Под огнем они казались себе обреченными, оторванными друг от друга. Гури долго смотрел на людей, измятых, усталых, задавленных войной.
Он все смотрел на них и смотрел, и вдруг его захлестнуло жаркой волной сострадания. Среди воинов были уцелевшие от катастрофы Второй мировой войны, с вытатуированными на руках концлагерными номерами, прошедшие уже три войны. Были торговцы, интеллектуалы, повара. Были неграмотные, с трудом объяснявшиеся на иврите, и преподаватели философии и экономики. «Всех словно специально подобрали в мою роту, — рассказывает Гури. — Все население Иерусалима будто направило сюда своих делегатов. Были мы разношерстными до смешного.
Нас прозвали профессорской ротой из-за четырех добровольцев, преподавателей Иерусалимского университета. Прежде они не были приписаны к этой роте, и, когда во время мобилизации их не вызвали в часть, они обратились к командиру полка, прося и требуя, чтобы он зачислил их в качестве рядовых. В итоге командир уступил, и они прибыли к нам».
Среди ожидающих был и Саваг — учитель в очках. В руке он держал маленький томик и, беззвучно шевеля губами, читал псалмы. «Не надо уповать на чудеса, — насмешливо сказал один из солдат. — Лучше будет, если мы почитаем псалмы».
Раздался невеселый смех.
Гури подошел к Савагу и сказал ему: «Помолись и за нас тоже». Рядом он увидел профессора Ч. - преподавателя физики в Иерусалимском университете. Он был бледен, видно было, что его надо поддержать. Гури подошел, чтобы немного его ободрить, и тут впервые заметил на руке у профессора вытатуированный номер концлагеря.
— Командир, что здесь происходит:? — спросил профессор.
— Не знаю. Сам видишь. Они обстреливают Иерусалим и ведут огонь по всей линии.
— Это я уже почувствовал, — профессор попытался улыбнуться.
— По словам начальника генштаба, у нас достаточно сил, чтобы победить на всех фронтах, — сказал Гури.
— Из его уст да в божьи уши…
— Не волнуйся, у нас здесь есть крупные подкрепления.
— А я и не волнуюсь, — сказал профессор Ч.
Гури пошел по окопу дальше и наткнулся на Хаима Баркаи.
— Что слышно?
— Порядок, — отозвался Хаимка. Тот самый Хаим- ка, что был воспитшнптком Гури в 1944 году на курсах Пальмаха в Гвате. «Много воды утекло с тех пор, — подумал Гури. — 23 года». Это навело его на мысль, что и теперь он так и не удостоился служить в отборных частях, как все прочие, тянет лямку во «второсортной» пехоте ротным. В пехоте, которой большего не дано, чем удерживать линию, выстаивать под тяжелым обстрелом и следить за противником в ожидании предполагаемого наступления.
Пехотная рота — «сорт 2-й». Естественно, что от ее людей не требуют дел, для которых предназначены парашютисты. В душе, однако, они были готовы на все, даже отразить атаку иорданцев.
Не будем к ним слишком строги за то, что они притихли под тяжелым многочасовым огнем. Они не родились гренадерами, а многие из них уже успели позабыть, когда они праздновали свое тридцатилетие.
Огонь не ослабевал. На одной из позиций Гури встретил бородача Бен-Иеши: он щупал свой пульс.
— Я на себе ставлю опыты, — усмехнулся он. — Пульс подскочил до 140. В минуты такого стресса кровь выделяет в ткани особое вещество — адреналин. Эта штука и вызывает ощущение страшной усталости.
Гури осмотрелся и увидел людей, засыпающих сидя. Что с ними будет, спросил он себя, если начнется предполагаемое наступление легиона? Он принялся их будить, приказал дополнительно раздать гранаты и быть готовыми ко всему.
Занимаясь другими, он, однако, прислушивался и к собственным ощущениям. Неужели он боится смерти? Нет! Он давно не боится ее. Казалось, он снова отброшен в 1948-й, в состояние той же душевной горечи. Только на сей раз все куда более трудно и запутано. Теперь он уже не юноша и в обстреливаемом Иерусалиме его дожидаются жена и дочки. Он не боялся. Он ненавидел тех, кто навязал ему эти тяжкие испытания.
Он продолжал ждать атаки иорданцев — ее все не было. «Кол Исраэль» по-прежнему сообщал о налетах иорданской и сирийской авиации («Как оно там в действительности-то, что кроется за этими мрачными известиями?»).
После полудня к Гури стали поступать донесения с позиций о раненых, разбросанных по линии границы. Особенно серьезным было положение отделения в уединенно стоящем доме, оказавшемся отрезанным на самой северной оконечности Иерусалима. Пехота застряла там поневоле: дом стоял на совершенно открытой местности и очутился в кольце разрывов, так что всякий доступ и эвакуация стали невозможными. Уже в самом начале обстрела в дом попал снаряд, тяжело ранивший одного из пехотинцев.
Отделением командовал карикатурист-газетчик Майк Ронан. Майк был контужен воздушной волной. Он оглох, в глазах у него двоилось. Все вокруг стало расплывчатым, словно покрылось пеленой. С головы сорвало и унесло каску. Он попытался нащупать ее, и тут снова разорвалась мина. Тогда он махнул рукой на попытки ее найти. Всю войну Майк прошел без каски, каждый посвист близкой пули напоминал ему о его невольном молодечестве.
Воздух по-прежнему спрессовывало и сотрясало огнем. Снаряды ложились так часто, что Майку, некогда воевавшему на Тихом океане, пришлось признать, что такой плотной концентрации огня он еще не видывал.
Говорит Майк: «Многочасовое ожидание под сильнейшим огнем с очень близкой дистанции… Такой опыт не забывается всю жизнь. Чувствовал тогда я себя неважно — неважно чувствую себя и сегодня, когда все это вспоминается. В таком же состоянии были и все остальные. Но паники все-таки не было никакой. Спокойно сидели и спокойно ждали. Очень хотелось что-то предпринять, но понимали, что это невозможно. Многие никогда прежде не служили в армии; другие за три дня до войны первый раз в жизни стреляли из винтовки. В таких условиях нам ничего не оставалось, как выжидать под снарядами и вести учет раненых, которых становилось все больше и больше».