Когда Моше Меворах, находившийся на верхнем этаже дома, в котором залегли парашютисты, выстрелил из левого угла окна по позициям Полицейской школы, дуло пулемета засветилось в темноте пульсирующими вспышками, тотчас засеченными иорданской безоткатной пушкой, которая выпустила снарядв сторону квартала Паги и прямым попаданием накрыла цель. Огонь, пороховая гарь и дым наполнили комнату. Послышались стоны и хрип, но гарь и дым мешали разобраться с ранеными. Двое из них сами выбрались из-под груды обломков и помогли найти остальных. Моше Мевораху сделали первую перевязку и понесли его на носилках на сборный пункт раненых, обнаружить который в потемках иерусалимской ночи было весьма и весьма сложно.
«Мы понесли потери, — говорит Моти, — еще не вступив по существу в соприкосновение с противником. Иорданцы превосходно знали местность и пристрелялись к целям, так что первые же залпы вывели из строя десятки наших людей. Раненые сетовали: «Если б хоть успели вскинуть «узи» или швырнуть гранату; но просто так выйти из строя… Прежде чем ты успел что-либо сделать, тебя уже увозят в тыл — это не называется участвовать в бою». Увы, это случилось с десятками парней. Уже на пунктах сбора они очутились под артиллерийским огнем — из 25-фунтовых пушек, из орудий 81-миллиметрового калибра, а местами, возможно, и 120-миллиметрового. Наши первые действия заключались в эвакуации части раненых в тыл».
На каждом углу и на каждой лестничной клетке десятки солдат возбужденно и в напряжении ждали, «чтобы дело уже началось». Никто из них не подозревал, что «дело» уже на ходу — штурмовые группы двинулись вперед по отлогому подъему, отделявшему стену квартала Паги от пограничных заграждений.
Командир полка Иосеф повел штурмовую роту, и с первых же шагов наткнулся на сюрпризы. Прежде всего неожиданно обнаружился израильский пограничный забор. Иосеф приказал резать заграждения, чтобы не выдать себя подрывами. «Мы резали заграждения ^[^^рными ножницами под беглым огнем, — рассказывает один из штурмовавших, Дан Арази. — Первым в на шей роте ранило Ариэля, стрелка из базуки. Он пытался подавить боль сдавленными стонами. Тогда по мне пробежала неведомая ранее дрожь первого знакомства с войной. Взыграл инстинкт самосохранения, все во мне словно закричало: «Хочу жить!» Но мозг продолжал работать только в одном направлении: выполнить задачу как можно лучше и быстрей».
Во время подрыва заграждений в роту Додика поступил приказ продолжать продвижение. Взводы пошли вперед один за другим, и каждый шел при этом вперед с чувством, что вот, наконец, та минута — пугающая и вместе с тем долгожданная, — к которой готовились годами; минута, когда начнется кровопролитная борьба и определится, под силу ли с достоинством жить в своей стране; минута, которая положит начало великой битве.
Между ними и Полицейской школой лежало минное поле, до него оставались считанные секунды. «Нир! — крикнул Додик своему заместителю. — Ты ни в коем случае не побежишь ни первым, ни вторым, ни третьим: ты еще потребуешься людям на этой войне».
Было 2.30 ночи.
Парашютисты роты Додика устремились по подъему, ведущему к Полицейской школе, под подбадривающие восклицания своего командира: «Вперед, ребята, вперед!» («Делай шаг пошире, — уговаривал себя Нир, — нет, еще шире, еще; иначе для тебя все кончится прежде, чем все начнется, — на одной из этих проклятых мин, приготовленных для тебя этими гнидами»).
Авраам Катан тащил тяжелую базуку, «узи» и наспинный ранец с боеприпасами и пытался догнать бегущих впереди. Он упал и поднялся, снова упал и встал, а командир продолжал орать до хрипа в голосе: «Вперед, вперед!» У всех засела в мозгу одна-единственная мысль: «Не отстать». Только бы не оторваться'.»(«Поверь мне, не знаю, откуда взялись у меня силы падать и вставать, падать и вставать, — говорит Катан, — казалось, меня подгоняет высшая сила»). Вдруг он ощутил жжение в груди. Вот оно, Катан, вот тебе и конец, промелькнуло в его сознании. Он видел пробегающих мимо, они уходили вперед, словно охваченные безумным порывом.
«Что же, валяться мне здесь и закончить войну, не истратив ни одной пули? — спросил себя Катан. — О нет! Не бывать этому… Не бывать!»
Он потрогал кровоточащую ссадину, оставленную пулей, и побежал, пытаясь догнать товарищей по взводу. Они бы достигли уже стены Полицейской школы, если б буквально в нескольких шагах от нее не напоролись на четвертое по счету заграждение, самое мощное из всех (это заграждение не было подорвано штурмовой ротой, потому что не фигурировало в раз-ведывательных данных). Послышался крик: «Опять заграждение. Саперы, вперед!» Солдаты укрылись.
Пока они отбегали, минометные батареи и пулеметы Полицейской школы успели прополоть огнем их ряды. «Вдруг чувствуешь в темноте тяжелые пулеметы или что-то в этом роде, — вспоминает один из бойцов. Рубает в тебя, ребят косит справа и слева, и они кричат: «Ранен, ранен!» Понимаешь, что ты в самом компоте. Мы отбежали сколько-то метров назад. Помню, что пока бежал и падал, успел подумать: «Отсюда — не выйду живым». Однако вышел».
«Опять заграждение. Саперы, вперед!» — крикнул План Энджел, которому через несколько минут предстояло удостоиться величайшей чести — стать первым парашютистом, ворвавшимся в иорданский Иерусалим.
Дожидаясь подрыва заграждения, он заметил две группы иорданцев, продвигавшиеся из Полицейской школы в его сторону. Подрыв задерживался, и иорданцы добрались до гамого устья траншеи, начинавшейся за колючей проволокой. «Будет резня», — пробормотал кто-то над ухом Энджела. Он подумал о товарищах по роте, как они бежали вперед, с каким воодушевлением, а теперь томятся позади по милости вот этого забора, о котором никто не подозревал. Задержка с подрывом заграждений заставила их сосредоточиться и стать удобной целью для иорданцев, уже наводивших свои пулеметы.
Взрывчатка тем временем все еще отказывалась сработать.
«Я понял, — вспоминает Энджел, — что надо немедленно что-то предпринять, если я не хочу, чтобы скосило всех ребят». Он поднялся и побежал вперед. Заряд взорвался, и Энджел первым проник в образовавшийся проход и пропал в облаке, поднятом взрывом. Он взлетел на откос перед траншеей и увидал, что иорданцы не только установили и навели пулемет, но и подтащили полный ящик боеприпасов. «Через считанные секунды они открыли бы огонь по ребятам, — говорит Энджел. — Эта мысль стала моим первым сильным потрясением. Я начал стрелять и одной очередью уложил их. Я на момент застыл, замер на месте, обалдел. Из неподвижности меня вывел, оказавшийся позади меня солдат нашего взвода — он толкнул меня в спину. Я словно проснулся и побежал влево. Там были еще двое иорданцев с пулеметом. Их я тоже ухлопал».
На некотором расстоянии позади Энджела залегли парашютисты, остановленные задержкой с подрывом заграждения. Нир смотрел на своих бойцов, ярко высвеченных вспышками снарядов, бьющих в здание Полицейской школы. Все они внезапно показались ему приниженными и подавленными. «Вперед, ребята! — закричал он. — Это не минометы… Это наши рвут заграждения. Вперед!» Никто не поднялся. Он снова крикнул, найдя слова, отогнавшие страх, и парашютисты устремились вперед, как бурный поток, грозящий затопить траншею и все ее разветвления, ведущие круг за кругом к Гив’ат-Хатахмошет. Минута — другая, и они начнут преследовать в ходах сообщения противника, обмениваясь с ним в ночных потемках выстрелами в упор.
Но прежде чем соскочить с бойцами в траншеи, прежде чем вместе с ними продвинуться в сторону грозных укреплений Гив’ат-Хатахмошет, остановим ненадолго бег событий и времени и поразмыслим над характером места, к которому они приблизились, и над принципами борьбы, исповедуемыми двумя сторонами — перед тем, как они столкнутся в безоглядном стремлении уничтожить друг друга.
В статье, опубликованной в журнале Цахала «Бама- хане» сразу после окончания боев, но написанной незадолго до начала войны, министр обороны Моше Даян дал анализ тактического и символического значения того, чему еще предстояло произойти на Гив’ат-Хатах- мошет.
«В чем источник мощи Израиля? — спрашивал Даян в своей статье. — Техническое превосходство? Лучшая организация? Моральная высота? Что позволяет Израилю брать верх над его врагами, подобно тому, как Давид взял верх над Голиафом?»
Ответ на свои вопросы Даян находит в анализе поединка Давида с Голиафом. По-новому оценивая этот поединок, он придает ему смысл, существенный для нашего рассказа.
Давид, по мнению Даяна, отнюдь не принадлежал к простодушно-эмоциональному человеческому типу, бросающемуся в бой очертя голову, движимому лишь верой и готовностью к самопожертвованию. Это был осмотрительный и рассудительный воин:
«Он, прежде всего, выяснил и установил, какова награда, обещанная тому, кто осилит Голиафа. Затем он опробовал имеющееся снаряжение — медный шлем, кольчугу и меч — и отверг их, убедившись, что не слишком хорошо владеет ими. Лишь затем он вышел на поединок, вооруженный палкой, пятью камнями и пращей.
Кто знает, как закончился бы поединок, если б Давид вздумал соревноваться с Голиафом в искусстве владеть мечом? Отдав предпочтение праще, Давид не только не поставил себя в невыгодное положение, но более того — он фактически добился преимущества. У Голиафа не было лука, стало быть, он не мог поразить Давида с расстояния, и Давид, воспользовавшись этим, послал из пращи в лоб Голиафу камень. Иначе говоря, Давид сразился с Голиафом оружием, которое не только не уступало оружию врага, но было сильней. Величие его не в том, что он готов был выйти на бой слабым против могучего, а в том, что нашел средство, дающее преимущество слабому и превращающее его в сильного».
Танах[14] дает нам описание душевных качеств Давида. Он верил в себя. Знал, что нельзя отступать перед грубой силой. Он боролся с медведем и львом и одолел их. Давид обладал опытом, который свидетельствовал, что нет «проигранных войн». Бывают малодушные бойцы, бывают ошибочные военные планы, однако тот, кто готов к самоотверженной борьбе, изыщет средства одолеть и льва, и медведя, и Голиафа.