Произошел полный переворот в ощущениях, без чего в бою, по-видимому, невозможно: чувствительность уступила место безразличию, жалость сменилась нечеловеческим хладнокровием. Люди сами себя толкали в страшное колесо боя — и превратились в его частицу.
«Когда ты попадаешь в этот переплет, — говорит один из бойцов, — ты перестаешь думать о себе, о семье и друзьях. Справа и слева от тебя падают твои лучшие товарищи, а ты в отупении проходишь мимо. Ты не способен воспринять их смерть и осознать ее. Только после боя рассеется этот наркоз, и к тебе вернутся человеческие чувства. И тогда заново воскреснет перед тобой картина смерти твоих товарищей».
Продвижение в траншее шло в следующем порядке: автоматчики-«узисты» бежали вперед, расчищая автоматными очередями и гранатами дорогу в каменном проходе. Как только разряжался магазин, раздавался крик: «Магазин» в полном соответствии с боевым уставом («как записано в книжке»); тогда из-за спины вырывался вперед следующий автоматчик, поддерживая темп огня. «Мы продвигались по петлям траншеи постепенно, шаг за шагом, — рассказывает Нир. — Казалось, ей нет конца. Потом мы узнали, что прочесали триста погонных метров. На всем этом отрезке я был командиром головного отряда, и взводным, и автоматчиком, и просто рядовым».
Перед этим стало ясно, что ширина траншеи не позволит парашютистам обгонять друг друга. Поэтому последовал приказ: солдат, израсходовавший весь магазин или застрявший по любой причине в проходе, ложится на дно траншеи и служит живым мостиком для товарищей, пробегающих по нему вперед.
Через пять — десять метров от центральной траншеи ответвлялись боковые коридоры с бетонированными бункерами, расположенными попарно по сторонам'. В рукопашных схватках, завязавшихся возле входов в бункеры и внутри них, появились первые раненые. По траншее пронеслись их крики: «Фельдшера!» Пересохшие глотки ел пороховой дым.
Одним из раненых был Авраам Катан. Он громил из базуки бетонированные позиции, и тут в него выстрелили из-за спины. Оказалось, что пулю послал в него его собственный второй номер, который в потемках принял своего напарника за одного из легионеров, перебегавших между блиндажами. Катан закричал: «Перестань» — это оказалось для его товарища по орудию, по-видимому, слишком сложно, так как он смысла этого «перестань» не понял и продолжал жарить пулями.
Катан изо всех сил прижался спиной к стене траншеи и, когда огонь прекратился, начал себя ощупывать. Что-то тревожило его, но пока он не знал, ранен или нет («когда тебя ранят, — говорит Катан, — ты получаешь нечто вроде удара, но не знаешь, что с тобой, собственно говоря, случилось»). Ощупывая себя, он вымазал всю ладонь в крови, и подумал: «Один раз я спасся, но теперь мне конец». Однако, успокоившись, он понял, что и на этот раз ранение не из безнадежных. Он улегся в траншее, чтобы освободить проход, а парашютисты поневоле пробегали по нему.
Послышалось перешептывание: «Катан ранен, Катан ранен». Катан обиделся: будут по нему тут расхаживать, прежде чем он успел опорожнить хотя бы один магазин? Не выйдет! Он поднимется и будет продолжать драться. Пока он пытался встать на ноги, позади него появился новый взвод — на сей раз Иоава Цри Передние тоже приняли Катана за легионера и вскинули автоматы. Палец Иоава уже лежал на гашетке, когда Катан сообразил, что его опять по ошибке собираются расстрелять. Он снова прилип к стене траншеи и завопил: «Не стреляйте. Это Катан, я Катан, не стреляйте». На счастье Катана, несколько месяцев тому назад Цри спас его от гнева командира, и по такому случаю они свели знакомство: теперь Иоав узнал Катана по голосу и в момент, когда палец нажал на гашетку, успел мотнуть стволом, так что очередь ушла в сторону. В последнюю секунду он спас Катану жизнь.
Увы, после боя они не смогли поделиться пережитым в те мгновения. Иоаву суждено было погибнуть в считанных метрах от того места, где спасся Катан.
Взвод Иоава устремился вперед, шагая по Катану. «В чем дело? Почему я валяюсь здесь, как кретин? — спросил себя Катан. — Вставай, подъем! Ты на этой войне ничегошеньки еще не сделал». Он поднялся и попробовал потащить свою базуку. Локоть у него был раздроблен и болел все сильней. Поняв, что при таком локте, ему с базукой не справиться, он стал предлагать ее солдатам, прошедшим по нему. Желающих не нашлось, никто не хотел брать на себя обузу, которая еще больше осложнит и без того нелегкое продвижение. Тогда Катан сказал себе: «Быть кому-нибудь в тягость я и вовсе не собираюсь. Если они не возьмут базуку, уж я-то никак не брошу ее просто так. Оружие — это последнее, что я брошу». Он взвалил ее на свою израненную руку и потащился вперед, чтобы как-нибудь добраться до тех, кто штурмует впереди («раз мы уже здесь — сказал он себе, — постараемся быть, по крайней мере, в числе первых»). По дороге ему повстречался один из взводных, который увидел его пропитанный кровью рукав. «Немедленно перевяжи себя или пусть кто-нибудь это сделает», — приказал он Катану. «Есть», — отозвался тот, подумав при этом: «Как бы не так, устрою я тут перевязочную и остановлю все движение, как бы не так!»
Наш Катан уже миновал несколько позиций, когда одному из бойцов удалось его все-таки остановить и перевязать. Катан пошел дальше, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы не выронить базуку. Не раз приходилось ему ползти на четвереньках — иначе было не пробраться вперед. Когда приходил конец его терпению, он скрипел зубами и бормотал: «Будь что будет. А базуку не брошу». Так он шел и шел…
Позднее он встретил своего командира Додика. Додик кинулся обнимать Катана, хотя это совсем не было в его характере, а скорее наоборот. Додик терпеть не мог нежностей. «Слушай, Катан, — сказал он, — я слыхал от твоих парней, как ты тащил базуку. Тебе причитаются поцелуи. Тебе причитаются поцелуи, слышишь, парень».
В нескольких шагах от места сентиментальной встречи с Додиком Катан увидел мелкую траншею, откуда можно было выстрелить из базуки. Это как раз место для выстрела, подумал он. — Если не здесь, то где же? Силы оставляли его, рука болела нестерпимо. Как стрелять? Он сделал невозможное, и когда в конце концов ему удалось вынуть снаряд и зарядить базуку, оказалось, что алюминиевый ствол продырявлен пулями и стрелять из него нельзя.
«Напрасно столько сил угробил, тащил базуку, — проговорил он в отчаянии. — Напрасно…»
Рота Додика, продвигаясь в траншее, достигла подножия Гив’ат-Хатахмошет и залегла там в ходах сообщения западной стороны. Здесь установилась связь между командиром полка Иосефом и Додиком. Додик доложил, что рота выполнила задачу и овладела траншеями, ведущими к холму, и его западными подступами. «Ты готов продолжать и подняться на самый холм?» — спросил Иосеф. Додик ответил, что такая возможность есть. «Пока все шло легко, — сказал он. — Сумеем захватить холм сами».
Пока он вел переговоры с командиром роты, из траншей стали появляться раненые, и очень скоро картина окончательно переменилась: поле напоминало живодерню. Один из ротных фельдшеров бегал по траншеям под пулями и рвущимися гранатами. То и дело он спотыкался о согнутые приклады, разорванное и обуглившееся оружие. Рядом раздавались жуткие вопли и стоны. Фельдшер бежал на крики. К пересохшему от пыли и дыма горлу подкатывал ком, сердце бешено колотилось от всех этих несущихся со всех сторон воплей о помощи.
При первой нашей с ним встрече еще в начале пути он не тревожился за себя, — его беспокоила ответственность, возложенная на него. Он знал, что в этом бою многие падут, но что еще больше людей будет нуждаться в нем в самые трудные часы своей жизни — от него будет зависеть их судьба. Он считал, что у него слишком мало боевого опыта, и огромная, тяжкая ответственность угнетала его. Теперь он пытался доказать самому себе, что достоин оказанного ему доверия.
Он подбежал к солдату, безостановочно кричавшему «фельдшер, фельдшер». Оказалось, парня охватил припадок истерии, хотя ничего ему не угрожало. Фельдшер отвесил ему оплеуху и остановил нервный срыв. Перед тем как бежать дальше, он не забыл сказать ему несколько добрых слов. Через несколько шагов он наткнулся на тяжело раненного, исходившего страшным плачем: «Умираю… умираю…»
«Еще немного, и начнет светать, — сказал фельдшер. — За тобой придут и вынесут. Не бойся!» Он приласкал раненого, утешил его и побежал дальше, исполненный злобы, под пулями, продолжавшими полосовать по траншее. Упал на колени возле другого раненого, лежавшего в одиночестве, и ползком перетащил его в более безопасное место. Воздух снова завибрировал от пуль. Фельдшер помог раненому улечься поудобней. Тот захрипел, когда он попробовал его обследовать. Он расстегнул пропитанную кровью рубашку и отпрянул в ужасе. Под ней все было разворочено («Жуть! Жуть’»). Он принялся накладывать повязку за повязкой, усилившие боли раненого. Проклятые пули не переставали свистеть над головой.
«Я выберусь из этого живым? — спросил раненый. — Ты мне скажи, выберусь я из этого живым?»
Фельдшер кивнул в ответ и пополз на стоны третьего, лежащего в красной луже со смешанным выражением боли и удивления на сером лице. Казалось, все, чего он в жизни желал и не получил, — отныне не получит никогда, — запечатлелось в этом выражении. Фельдшер перевернул его и увидел обнаженные внутренности. Он ввел морфий, чтобы приглушить муки, а затем попытался как-то затомпонировать и перевязать брюшную полость.
Перед тем, как покинуть его, он посмотрел ему в лицо. Широко раскрытые, совершенно трезвые глаза. При полном сознании и явном понимании того, что его ожидает.
В течение всех этих часов боя фельдшер держался так, как он сам от себя никогда не ожидал, но теперь, когда рота собралась, чтобы идти на холм, его вдруг сломило. «Это случилось, — рассказывает он, — когда мне сообщили, что второй ротный фельдшер, Дидье Гутель, ранен в руку. Я отправился перевязать его. Держался он — честь и уважение. Затем хлынул поток других раненых. Их масса, а я один. Зрелище жуткое: истерзанные тела, один в сознании, другие нет, куда ни глянь — кровь. Я начал работать, как бешеный. Вводил морфий, глушил боли, отпаивал тех, кто без сознания, останавливал кровь — а были изрешеченные, как сито. Делал что мог, пока у самого вдруг не потемнело в глазах. Слабость страшная. Прислонился к стене траншеи, чувствую, накатывается на меня обмо