Он охнул и издал тонкий протяжный крик. В секунды, оставшиеся до смерти, он успел взорвать цветную гранату, сигналя своим товарищам, что ранен. По-видимому, это было уже бессознательное инстинктивное движение.
«Мы смотрели, как он погибает рядом, и не могли даже подойти к нему и помочь, — говорит Авраам Эдут, — Все пространство было по-прежнему накрыто огнем. Нельзя было двинуться с места».
Рядом с местом, где погиб Иоав, находился Нафтали, посланный, как мы помним, Ниром в закуток одной из ближайших траншей, чтобы огнем из пулеметов пресекать попытки легионеров зайти парашютистам в тыл из кольцевой траншеи. Нафтали выбрал себе позицию чуть западнее и вел оттуда перестрелку то с одним, то с другим раненым легионером, которые прикидывались мертвыми и окапывались на низах траншеи. Так он дрался в одиночку, как вдруг увидел, что Иоав падает. «Он был в течение многих лет моим взводным, — говорит Нафтали, — и я его хорошо знал. Когда я увидал, как он падает мертвый, я больше не мог оставаться на месте: свихнусь, если тотчас что-нибудь не предприму. Кинулся с пулеметом наперевес в сторону блиндажа, откуда убили Иоава, и, когда начал стрелять, вижу, кончаются у меня патроны. Успел нырнуть в траншею, согнулся — меняю магазин. Вдруг толчок в спину. Оглядываюсь, думаю, кто-то из ребят по плечу хлопнул. Никого нет. Метрах в пяти от меня наш солдат — як нему: «На спине у меня что-нибудь вид-но?» Говорит: «В ранце дырка, и большая». Снял ранец, пополз к траншее. Понял, стряслось со мной что- то, а что именно, еще не догадываюсь. Забрал свое оружие — и к Ниру».
Нир увидел у Нафтали большую открытую рану и начал звать фельдшера. Но кровь лилась так обильно, что Ниру ничего другого не оставалось, как воспользоваться самым примитивным способом — засунуть в рану палец, пытаясь остановить кровь. Снова раздался крик: «Фельдшера!»
Фельдшер Игал, прошедший вплотную за атакующими всю дорогу по открытому склону, перевязывал людей Иоава, сраженных вражеским пулеметным огнем. Один из парашютистов, глядя, как он перебегает от раненого к раненому, как, лежа под беспрерывным градом пуль, накладывает повязки, восхищенно прошептал товарищу: «Глянь, вот это человек. Какое мужество!» Игал продолжал перевязывать под шквальным огнем, пока не появился ротный старшина и не заставил его лечь на землю: «Игал, права не имеешь подвергать себя такой опасности! — закричал он. — Ты единственный оставшийся у нас фельдшер». («Обошлось, — рассказывал Игал впоследствии, — пули меня не нащупали — я тощий»).
Игал бежал вперед, пока не добрался до траншеи, по которой продвигались солдаты Нира. По дороге ему попался один из взводных сержантов, паренек по имени Илан Арлем, лежавший на дне траншеи с распоротой ногой. «Будь они прокляты! — цедил он сквозь стиснутые зубы. — Они, гады, еще заплатят за мою ногу. Она им дорого обойдется». Игал опустился возле него на колени, чтобы наложить лубок, и обнаружил, что запасы его кончились. В соседнем блиндаже он нашел сломанное ружье. Оторвав от цевья ремень, вернулся к сержанту и с его помощью устроил ногу в импровизированном лубке. Затем, зарядив свой «узи», сказал на прощание Илану: «Жди спокойно еще немножко. Мы придем за тобой и вынесем».
Тем временем голос Нира продолжал звать фельдшера. Игал побежал вперед, пока не очутился перед Ниром, который все так же затыкал пальцем рану Нафтали. «Все в порядке, я беру его, — проговорил Игал. — Беги вперед». Между тем остатки взводов Иоава и Нира соединились. Вдруг траншею потряс сильный взрыв. Камни облицовки поколебались, в воздух взметнулся песок. Нир понял, что если он хочет уберечь людей от следующих разрывов, то должен немедленно уходить с этого места, где уже полегло так много солдат его роты. Он собрал людей и приказал тотчас отправляться на запад по траншее, опоясывающей холм Гив’ат-Хатахмошет.
Парашютисты Нира продвигались по западной траншее, переступая через трупы иорданцев — жертв артиллерийской подготовки и гранат, которыми безостановочно забрасывались блиндажи. Между павшими укрывались и притворившиеся мертвыми, поджидавшие наступающих парашютистов, чтобы заставить противника дорогой ценой заплатить за свою жизнь. Иорданцы встречали медленно продвигающихся солдат Нира гранатами. Путь перекрывался пулеметными очередями огневых точек на подъеме холма. Нир приказал двум пулеметчикам — Эйтану и Цуриэлю — перенести огонь из траншеи на эти цели.
Теперь каждый шаг стоил огромных усилий. Через каждые три метра — очередной, битком набитый легионерами блиндаж, соответственно и плотность огня, и расход гранат. Чем дальше, тем сильней становилось сопротивление, и продвигавшиеся, прокладывая дорогу по трупам, сами были на грани полного физического и нервного истощения.
Кровавый гнет боя и нечеловеческая усталость достигли критической точки. В самую последнюю минуту, казалось, за шаг до успеха все начинает рушиться и разваливаться. Огонь и рвущиеся под ногами гранаты довели это ощущение бессилия до. предела. В это тяжкое мгновение неожиданно сделал рывок Эйтан Наве, рослый, крепкого крестьянского сложения светловолосый красавец.
— Старайся незаметно двигаться поверху, — приказал Нир Эйтану. — Все, что увидишь, уничтожай.
Ни секунды не колеблясь, Эйтан выбрался из траншеи наверх, под огонь, теперь направленный со всех сторон на него, и быстро побежал вперед. Он опередил товарищей, шагавших внизу, в глубокой траншее. В него теперь били все стволы. Они строчили без устали, однако Эйтан, словно это его не касалось, продолжал свой сумасшедший бег.
«У меня было такое впечатление, — говорит Нир, — будто справа от меня стреляет тяжелый пулемет. Просто невероятная плотность огня, и такой же темп замены магазинов. В этот самый момент я вспомнил, что еще в дни состояния готовности Эйтан не давал мне покоя, требуя обеспечить всем необходимым для чистки пулемета снаряжением. «Иначе, — говорил он мне, — пулемет не будет работать». Когда я ему раздобыл все, что надо, я спросил: «Будет работать, Эйтан?» Он поднял большой палец: «И как еще!» Вспомнил я еще, что тогда все отправились в «Шекем»[15], а он не пошел — остался чистить свое оружие. Потом я видел, как он запасается огромным количеством патронов».
Эйтан по-прежнему бежал над траншеей, на ходу стреляя длинными и точными очередями. Они косили и тех, кто находился вне траншеи, и тех, кто засел внутри, на ее поворотах и извилинах, и в десятках блиндажей по ее бокам. «Я добирался до входа в блиндаж и находил там десятки убитых легионеров, рассказывает Нир. — Сначала я не мог сообразить, кто их уложил. Так мы преодолели около тридцати метров. Эйтан прикрывал нас сверху, а мы прочесывали блиндажи изнутри».
Так продолжалось, пока «эскорт» пулеметного огня, сопровождавший его бег вдоль изгибов траншеи, не настиг Эйтана. Он был убит наповал пулей в голову и упал на бровку траншеи, над головами товарищей, которым мужество его самоотверженного сердца проложило путь.
Спустя несколько часов, когда было завершено покорение Гив’ат-Хатахмошет, в блиндажах, на пути, пройденном Эйтаном, насчитали около тридцати мертвых легионеров. «Только тогда мы по-настоящему осознали, — говорит Нир, — от какого количества смертей он нас спас».
Огонь со склонов холма после гибели Эйтана не прекратился, и Нир был вынужден приказать своему второму пулеметчику Цуриэлю выйти вместо Эйтана, чтобы прикрывать продвижение. Цуриэлем овладело чувство человека, которому предстоит поставить на кон собственную жизнь. Еще сильней заныли мышцы, сведенные от необходимости передвигаться все время согнувшись (пулемет и ранец с боеприпасами были слишком тяжелы даже для такого силача, как он). Он вылез на бровку траншеи, растянулся на земле и принялся, по собственному выражению, «играть в покер со смертью». Он был весь на виду, но, поскольку и здесь не забывал о заповеди «Постойте за ваши души», то огонь по противнику старался вести в движении, — чтобы не превратиться в неподвижную цель для блиндажа напротив.
Что он испытывал при этом? Цуриэль не из тех, кто много распространяется. «Я выполнял, что мне было сказано, — говорит он просто, — это все. Не боялся. Все время надеялся, что не получу таких приказов, но когда приказали — повиновался. Эта война не была моим личным делом. Это была борьба целого народа, и я понадобился, чтобы внести мой маленький вклад».
Чем ожесточенней и упорней становился бой, тем острей чувствовал Нир, что силы, которыми он располагает, на исходе. Большинство его солдат лежало в траншее ранеными и небоеспособными. Каждое движение приводило к новым потерям, и не было иного выхода, как приказывать шагать по раненым и топтать их, даже тяжелораненых, — иначе нельзя было продвигаться вперед.
Одновременно совершенно иссяк запас гранат и боеприпасов. Выяснилось, что нет ни людей, ни оружия — того «поршня», который давил бы на попавших в ловушку легионеров. Чем дальше, тем гуще становилась сеть боковых блиндажей («Там было понатыкано рядом друг с другом восемь блиндажей», — говорит Нир), а бой за каждый из них был все более и более упорным. Мало того, чуть не стряслась еще одна совершенно неожиданная беда: несколько солдат Дади вызвали танк, провели его на западные склоны холма и оттуда, сверху, направили его пушку на расположенные внизу блиндажи западной кольцевой траншеи. Никто из людей Дади при этом, конечно, не подозревал, что танк ударит как раз по месту, где дерутся парашютисты Нира. Нир, услыхав голоса солдат, корректирующих наводку, своевременно сообразил, что снаряд сейчас накроет его самого. Он поднял свой «узи» над траншеей и начал сигналить танкисту. Опасность была ликвидирована еще прежде, чем начался обстрел блиндажей.
Теперь люди Нира находились на расстоянии считанных метров от Большого блиндажа — того самого, что уже давно превратился в своеобразный «тромб», застопоривший всякое продвижение подразделений, которые направлялись к холму с востока, юга, запада. Эти подразделения, за чьими запутанными маршрутами мы проследили в нашем рассказе, теперь со всех сторон приблизились к холму, подобно сбегающимся к месту слияния в единый поток ручейкам.