К полудню, когда холм был окончательно прочесан, а Гив’ат-Хамивтар — подавлен, все, кто участвовал в штурме и уцелел, начали собираться, чтобы взглянуть друг на друга. Это была их первая встреча с начала ночного боя. Зрелище оказалось удручающим. Отовсюду смотрели заросшие щетиной лица тех, кто уцелел и отныне, по слову поэта, будут принадлежать к «гражда-нам серого государства смерти»: усталые, безвременно состарившиеся, утратившие краски; в пыли, копоти, запекшейся крови. И на всех — один вопрос. Немой. «Кто из моих товарищей остался, и кто, упав в пылающий костер войны, сгорел?..»
Тут с жестокой наглядностью обнаружились размеры потерь. Пересчитывать людей не было нужды: считать-то, в сущности, было некого. От одного взвода уцелели четверо, от другого — семь человек. «Такое чувство, будто ты один и остался, — рассказывает Давид Шалом. — Избегали глядеть в глаза друг другу, потому что каждый пытался выяснить, что стало с его приятелем. Парни взглядами один у другого спрашивали: «Где он?.. И в ответ молчание или жест руки: «Пал». Один отошел в сторону и плакал. Я пытался утешить его. Тогда мы были не в состоянии радоваться победе. Ты победил; а лучшие твои товарищи погибли. Так что же это за победа?!..»
Хаим Тури, который явился на холм, чтобы подготовить приход своих «старичков» (они должны были занять Гив’ат-Хатахмошет после того, как овладевшие этим опорным пунктом парашютные полки отправятся дальше), стал свидетелем горького молчания парашютистов. «Я не нашел никаких признаков торжества, — рассказывает он. — Победители либо хранили каменное молчание, либо роняли что-то вполголоса. На мои вопросы о тех или иных подробностях мне, как полагается товарищу по оружию, отвечали, но даже тени улыбки я не увидел. То и дело среди имен погибших звучали знакомые имена. У парашютистов был вид контуженных людей, еще полностью не осознавших, что же с ними приключилось. Наряду с гордостью за свершенное, их души угнетал непосильный груз горечи. Словом, война выглядела здесь такой, какой была на самом деле: страшной, жестокой и безумной».
Опять пришло время ожидания, и хотя вокруг еще гремели взрывы, ощущение, что «как-ютбудь, а все же заканчивается», постепенно крепло. Изнуренные солдаты под знойными лучами солнца рассеялись у подножья холма, и все вокруг внезапно опустело. Лишь тут и там слонялись одинокие фигуры. Кто искал по закоулкам куда-то запропастившееся оружие, а кто собирал трофейное — на будущее, на всякий случай. «Скоро мы отсюда уйдем, — заметил один. Другой, услыхав эти слова, посмотрел на холм, и вдруг ощутил, что проведенные здесь страшные часы связали его с этим местом особыми, глубоко личными узами; и лишь смерть может расторгнуть их. Он знал, что отныне всю жизнь будет носить в себе это чувство. И ему стало трудно уйти отсюда. Теперь сюда явятся говоруны и политики. Но только те, кто сложил здесь головы, останутся с этим холмом навеки, навеки одинокие и покинутые. Вспугнутые птицы угомошглись и начали возвращаться на верхушки дальних сосен. Он снова по-смотрел на трупы, накрытые шерстяными одеялами, на разбросанный повсюду искареженный и обугленный холм войны. Вокруг накаленных солнцем траншей уже начала распространяться удушливая вонь от разлагающихся трупов сражавшихся. Любопытно, сколько тут на холме их было, подумал он, и сколько убито. «Еще немножко, и складываем манатки», — снова нарушил кто-то тишину. Вокруг все казалось надежно-спокойным. Как странно вдруг стало выглядеть это место, до чего по-другому — без свиста снарядов и вгоняющих в ужас взрывов, без затаптывания мертвых товарищей в узких расселинах траншей, и грома базук, без удушливого воздуха, пропитанного тяжелыми пластами пороховой гари, и без однополчан, которые жили, а теперь лежат бездыханные и уже никогда не пошевелятся. И без парализующего страха, потому что все кончилось. Все было, и — поскольку было именно так — отныне превратится в тяжкий груз воспоминаний, которому никогда не раствориться, нс рассеяться.
Появление командира Додика слегка разрядило атмосферу подавленности и усталости. Тут, впервые с начала боя, он встретился со своим заместителем Ниром. Оба всю ночь и половину дня воевали на разных участках холма, и все их попытки наладить между собой связь ни к чему не привели. Теперь Додик не мог поверить своим глазам. Нир остался цел и невредим! Командир и его заместитель долго не сводили друг с друга глаз, согретых выражением такого чувства братства, какое связывает только товарищей по оружию, вместе глядевших смерти в лицо — и оставшихся в живых.
После обеда Дади, Нир и Додик начали собирать остатки своих подразделений, чтобы переформировать и распределить их по территории холма на случай контратаки. На вершине холма соорудили мемориальную каменную пирамиду. Складывали камень за камнем в память покорителей Гив’ат-Хатахмошет.
Возобновилось прочесывание всевозможных укрытий — траншей, ниш, пещер, блиндажей. Последние легионеры оставляли свои норы и сдавались в плен. Они шли, как лунатики, переступая через трупы своих, с застывшей на лицах гримасой страха. Они боялись парашютистов, но восхищались тем, как они воевали. «Наши солдаты дрались, как герои, — сказал один, — но ваши бились как смертники».
Те из пленных, что вышли из боя невредимыми, были обмундированы и подтянуты на манер солдат британской выучки. Они, как и мертвые их товарищи, были очень молоды. Среди них не было ни одного офицера или сержанта в звании выше младшего. Они старались и в плену сохранить достоинство.
Один, раненный в горло, не хотел расставаться со своей винтовкой. «Месяц тому назад наш лагерь посетил король Хусейн, — объяснил он, — и наказал до самой смерти не выпускать из рук оружия. Я еще не мертв и в плен хочу уйти со своим ружьем».
Пленных собрали и приказали им заняться уборкой трупов своих однополчан. Тела были преданы земле в одной из траншей на подступах к высоте — той, по которой во время боя парашютисты прорвались в центр холма. Майк Ронан, собственноручно похоронивший семнадцать легионеров, засыпал траншею и укрепил табличку:
«Здесь похоронены 28 иорданских солдат».
Подошел парашютист, прочитал табличку и добавил: «мужественных».
На его сером лице не было и тени насмешки, высокомерия или ненависти.
Вскоре после окончания боев за Иерусалим Моти осмотрел траншеи, блиндажи и позиции Гив’ат-Хатах- мошет и вместе с бойцами и командирами восстановил перипетии боя за высоту. Он не мог поверить тому, что увидел и услышал.
В своей жизни, — рассказывает он, — я видел немало рукопашных схваток, штурмовых действий и боев за овладение укрепленными пунктами. Я дрался в Хусе- не, Митле и Нукеибе: это были тяжелые бои с многочисленными потерями. Должен, однако, признаться: то, что я увидел, переходя вместе с командирами от позиции к позиции, из траншеи в траншею, от скалы к скале, — просто невероятно. Был выполнен объем боевой работы, равного которому я не знаю — ни по общей длине траншей, ни по продолжительности времени.
Я думаю, что бой за Гив’ат-Хатахмошет — один из самых замечательных образцов штурма укреп ленной территории.
6
Во время штурма Гив’ат-Хатахмошет Моти, а вместе с ним и командир 6-го полка Иосеф, не имели даже отдаленного представления о том, сколь тяжкая и ожесточенная борьба развернулась в траншеях холма. Иосеф несколько раз выходил на связь с Дади и Додиком, запрашивая одно и то же: «Что у вас происходит?» Обоим, однако, не хотелось досаждать ему трудностями, с которыми они сталкивались. Ответ каждый раз гласил: «Еще немножко, и все будет в порядке». Они не просили ничего, пока не закончили бой, который подчас приходилось вести вчетвером, с последними, оставшимися от взводов, солдатами.
Прорыв, таким образом, развивался без перебоев и отступлений, и район северного Иерусалима (аристократический квартал Шейх-Джарах, простирающийся у подножья горы Скопу с) оказался к назначенному сроку в руках у Моти.
Шейх-Джарах был атакован оставшейся частью 6-го полка во главе с командиром Иосефом в то самое время, когда бой на холме был в самом разгаре. Несколько поздней к атакующим присоединилась часть людей Габи, овладевших, как мы помним, зданием Полицейской школы и очистивших его от врага без каких-либо особых затруднений.
Подразделения бегом прошли шоссе между Полицейской школой и Гив’ат-Хатахмошет, оставив позади знакомые нам три дома, что напротив холма, затем транспортные склады и гаражи ЮНРРА[16].
Группа солдат достигла испанского консульства в квартале Шейх-Джарах и прочесала дом, не открывая огня и не прикоснувшись к вещам. Другая группа, добравшись до бельгийского консульства, постучалась в дверь. На стук вышел консул с поднятыми вверх руками, в которых он держал грамоту, удостоверявшую его дипломатическую неприкосновенность. За ним вышло около десяти мужчин и две женщины. Консул сказал, что все они дипломатические работники. Солдаты проверили документы и отделили сирийских, египетских и иракских дипломатов. Последних отправили к командиру полка.
На перекрестке, откуда шоссе спускается в центр квартала Шейх-Джарах, парашютисты были вовлечены в перестрелку. Вскоре появились танки полка, и то, что началось как поединок снайперов, превратилось в настоящий уличный бой. Повсюду мелькали фигуры арабов, перебегающих с места на место под пристрельным огнем снайперов. С каждой второй крыши летели гранаты и хлестали пулеметные очереди. Танки стреляли, и после каждого их залпа пейзаж неузнаваемо менялся. Витрины разлетались вдребезги, двери хлопали, глыбы камней, выбитые из стен зданий, громоздились на мостовых.
Часть атакующих достигла госпиталя Сент-Джон в центре Шейх-Джарах и установила на его крыше пулемет. Ствол пулемета нацелился на шоссе Рамаллы, откуда можно было ожидать контратаки легиона, окопавшегося на холме Гив’ат-Хамивтар. Все схватки теперь сосредоточились вокруг госпитал