т, хлынувших внутрь ничейной полосы.
В течение последующих пятнадцати минут — в то время как роты 7-го полка устремились в проходы и вперед — солдаты 8-го размещались на соседних с этим участком улицах. Они рассаживались под заборами, во дворах, около убежищ, только что покинутых 7-м полком, и ждали приказа подыматься в атаку.
Это был промежуток напряженного выжидания и страха перед неизвестностью. Парашютисты, уйдя в себя, сидели неподвижно, в то время как штурмовая рота как раз достигла заграждений. Кто-то взглянул на часы. «Время — 3.15 ровно», — сказал он товарищу.
Внезапно обрушился страшный огневой удар, в сравнении с которым предшествующий обстрел казался не более чем прелюдией.
Один из снарядов прямехонько лег возле автобуса полковых минометчиков. После мощного взрыва и общей сумятицы Ицхак Шнейдер, находившийся внутри автобуса, почувствовал острую боль в области таза. Исраэль Лахав, фельдшер, ощутив в темноте силу взрывной волны, кинулся к раненым. Он принялся бинтовать, переливать кровь, накладывать кровоостанавливающие жгуты и организовывать вывоз раненых в госпитали.
Очень немногие знали, где они находятся, еще меньше было таких, кто имел представление, где находится госпиталь и как туда добраться. «Стало страшно недоставать дислокационного инструктажа, которого мы не получили из-за нехватки времени, — говорит один из солдат. — Мне казалось, что кружу и кружу по Иерусалиму и никогда никуда не доберусь».
Группа бойцов тыловой роты пока оставалась на месте. Солдаты жались к стенам квартала Бет-Исраэль и опасно сосредоточивались в одном месте. Вдали послышался грохот разрыва. «Опять заботятся о нас, будь они прокляты», — проговорил кто-то, заслышав приближающийся вой. Вдруг раздался панический возглас: «Ребята, берегись!». Но было уже слишком поздно. Снарядом накрыло всех. Полк не сделал еще ни единого выстрела, а десятки его солдат уже лежали на иерусалимской улице. На их пятнистой одежде чернела киовь.
«Я находился в крайнем доме, перед воротами Ман- дельбаум, — рассказывает один из раненых, — когда получил удар: как будто меня стукнуло увесистым камнем. Я продержался еще несколько метров, пока не почувствовал, что силы меня оставляют и изо рта льется кровь. Кроме меня, там пострадали десятки. Каждый снаряд приводил к потерям. Даже те, что пролетали над головами и попадали лишь в стены, взрываясь, засыпали нас смертоносными осколками».
Раненых несли на носилках, некоторые сами тащились на перевязочный пункт. Но вот обрушился новый снаряд и расшвырял десятки новых жертв. В воздухе повис чей-то жуткий, нескончаемый вопль. Из огня и дыма начали вытаскивать изуродованных, залитых кровью людей, а свист снарядов все множился. Один из немногих уцелевших застыл на месте, слушая этот свист, покорно готовый ко всему. Другие уже ничего не слышали.
В течение нескольких секунд — около тридцати раненых, вдобавок еще прижавшихся друг к другу в самоубийственной тесноте. «Естественно стремление каждого солдата в такие минуты быть как можно ближе к товарищу, — говорит один из фельдшеров- ветеранов 8-го полка Дов Карми, известный среди парашютистов еще со времени ответной операции под кличкой «Доктор Тихо». — Волнение, страх, отчаяние тянут людей друг к другу. В минуту несчастья первое желание — прильнуть к товарищу. Человеку кажется, что это дает ему более надежную защиту. Я был свидетелем такого явления и в прошлых боях, а это, конечно, очень опасно: в такой ситуации одна пуля может ранить или убить двоих- троих. А снаряд — просто катастрофа».
Удары следовали один за другим, и среди первых пострадавших оказались полковой врач и штат фельдшеров. Практически перевязочный пункт со всем оснащением и оборудованием был разгромлен. Отовсюду неслись крики «Фельдшера, фельдшера!» или «Сюда носилки, здесь море крови!». Раненые, не потерявшие способности двигаться, пытались выбраться самостоятельно, но как только они начинали соображать, что с ними случилось, ноги у них подкашивались. Крики тех, кто хотел помочь, только усугубляли хаос, так как невозможно было понять, сам ли человек ранен или зовет фельдшера к другому раненому. «В этой ситуации, — говорит Карми, — люди порой кричат «фельдшера!» лишь для того, чтобы разрядить дикое возбуждение и успокоить себя».
В связи с тем, что врач и фельдшеры вышли из строя, вся нагрузка по перевязке и эвакуации раненых поначалу легла на плечи тех немногих солдат, которые в тот момент еще оставались невредимыми. Но и от них в первые минуты было мало проку. Вид раненых, противоречивые крики, дым и огонь ошеломили и деморализовали их. Через несколько минут на место начали прибывать команды фельдшеров из других рот. Многие из них проявили поразительное мужество, спасая раненых и вынося их под снарядами.
Так, Карми немедленно овладел ситуацией и взял руководство в свои руки. '«Я был взволнован не менее других, — говорит он, — но старался не показывать этого. По опыту прежних войн мне было известно, что самой атмосферы страха и испуга уже достаточно, чтобы даже легко раненный оказался в шоке».
Карми разыскал поблизости более или менее защищенный внутренний дворик и втащил туда одного за другим пятнадцать раненых, в том числе и работников полкового перевязочного пункта.
Часть пострадавших находилась в отчаянном состоянии. Они метались, как в лихорадке, пока их не внесли во двор. Там они получили первую помощь и услыхали первые слова ободрения.
Между тем, поток раненых, которыми уже был забит дворик, увеличился. Часть их добралась самостоятельно, часть прибыла на носилках или опираясь на плечи товарищей. Надо было срочно расширяться, и Карми это сделал за счет двух комнат, примыкающих ко двору. Но и эти комнаты в считанные минуты оказались заполненными. Лежавшие там старались пересилить боль и никому не надоедать.
Тем временем прибыли новые фельдшера и приступили к работе. Многие раненые отсылали их к своим товарищам. «Были примеры такой высокой человечности, каких я никогда не встреча! — рассказывает один из фельдшеров. — Я подошел к раненому, у которого буквально была разорвана рука. Он не позволил себя перевязать. «Подойди к нему», — сказал он, — показывая на парня, лицо которого, правда, было залито кровью, но который был относительно легко ранен. Пришлось объяснять, что первому раненому требуется куда более срочная помощь».
По затемненным улицам по-прежнему взад и вперед бегали солдаты, вынося оставшихся раненых на промежуточную остановку. Тем временем началась новая волна артобстрела. Весь район эвакуации погрузился в огонь и наполнился летящими осколками, наносившими новый урон. Невзирая на артобстрел, эвакуация продолжалась. Все принимавшие в ней участие, не минуты не колеблясь, оставляли укрытия и шли в огонь, лишь бы не задерживать спасения тех, кто истекал посреди улицы кровью.
«До самой смерти, — говорит лейтенант Авитал, — не забуду этой улицы, во всю длину забитой ранеными и среди них мечущихся под градом пуль фельдшеров».
В этой огненной свистопляске произошла роковая встреча между солдатом Иосефом Хагоэлом и фельдшером Шломо Эпштейном.
Хагоэл заметил Шломо, когда тот бегом тащил носилки с тяжело раненным. В этот момент позади прогремел взрыв, заставивший всех броситься на землю. «Хватит! Хватит! — взмолился про себя Хагоэл. — Больше невозможно. Нельзя. Эти вопли — «Фельдшера! Фельдшера!», от которых стынет кровь. Ничего не поделаешь. Жди очередного подарочка, который уже, наверное, долбанет рядом, чтобы пропустить тебя через мясорубку осколков. В конце концов они сотрут нас всех. Сейчас он взорвется. Куда? Куда бежать? Скорей. Скорей»…
Мина упала и взорвалась между Хагоэлом и Шломо с его раненым на носилках. Страшный толчок опрокинул Хагоэла плашмя на землю. Боже! — подумал он, — ноги! Полно крови. Точно, раздробило. Течет, как из крана. Нет, нет, не могу я взглянуть, не могу видеть того, что со мной случилось. Вот оно! Остался без ног. Забудь, мальчик, парашют и парашютистов. Вот оно: жить без ног. Боже, какие боли. И что же теперь?… Вокруг стоны и кровь. Надо что-то делать. Но что? Встать!.. Да! Подняться. Нет, невозможно. Не могу я, осколки внутри, режут ноги. Хоть бы воды, немножко воды. Умираю от жажды. Сели так пойдет дальше — превращусь в мумию. И жар внутри. Какой жар! Вставай, вставай, ох, черт, опять нет сил. Эй, парень, мил-человек, дай мне немножко воды. У тебя нету? Куда девалась моя фляга? Вот она, подо мной. А-а-а, больно. Не могу до нее добраться. Доканают меня эти движения. Эй, солдат, помоги достать флягу. Да здесь она, подо мной. Вот это хорошо, так… Еще воды, еще, еще… Пить… пить. Залить жидкостью пожар, который сжигает все мои внутренности…».
Один из солдат-эвакуаторов вошел в зону обстрела, поднял Хагоэла, взгромоздил себе на спину и понес в сторону дома с убежищем, на скорую руку превращенным в перевязочный пункт. Оно было уже битком набито, и Хагоэл очутился возле группы раненых во дворе, не защищенном от вражеского огня. Все спокойно ждали прихода фельдшера или эвакуаторов.
Тогда-то перед Хагоэлом и появился фельдшер Шломо Эпштейн и без долгих разговоров принялся распарывать ножом его пропитанные кровью брюки.
Эпштейн еще делал Хагоэлу перевязку, когда начался новый артналет. Заколебалась земля. Хагоэл успел услыхать крик товарища по роте: «Ребята, спасайтесь, кто может, мотай в укрытие!». Он опять попробовал подняться — напрасно. Не могу, подумал он, просто не в состоянии. Он сделал новую попытку, черпая силы в примере своих товарищей, которые из последних сил тащились в убежище. Окотательно убедившись, что у него ничего не выходит, он попытался ползти, сделал сверхчеловеческое усилие, но в таком положении ноги его не слушались. Они, казалось, приросли к земле. Снова и снова раздавались крики о том, чтобы застигнутые огнем солдаты любым способом уходили из-под обстрела. Хагоэл предпринял четвертую попытку подняться с земли («Ползи! Ползи! Иначе ты пропал»). И опять напрасно. Когда, обессиленный, он откинулся навзничь, перед ним снова вырос Эпштейн. С его помощью, метр за метром, он потащился вперед, и уже приближался к убежищу.