Кроме доктора, его встретили оба фельдшера — Ноам и Дов. Доктор Хадас не знал их прежде, но по обращению с первыми ранеными понял, что нашел в них настоящих помощников, которые будут делать все, что необходимо, и без его указаний. Они работали на перекрестке, не раз оказывавшемся под огнем. Перевязывали, бинтовали, останавливали кровотечения, вводили морфий. Временами мины рвались буквально рядом. Когда вспыхнула осветительная ракета, выр-вавшая из темноты перевязочный пункт, каждый схватил своего раненого и прижал к обочине, укрывая его собственным телом. И здесь то и дело можно было наблюдать удивительные примеры победы человеческого духа над страданиями, примеры солдатского братства. Иные чуть не продолбили асфальт, колотя ногами от боли, но не закричали и не заплакали.
«Это на самом деле было геройство, — говорит доктор Хадас, — потому что там были раненые, простреленные навылет, с оторванными конечностями, но и они, стиснув зубы, терпели; порой, когда между ними оказывались здоровые солдаты, спасшиеся от огня, почти невозможно было различить, кто цел, а кто ранен».
Рассказывает один из раненых: «Вспыхнула ракета, и пока она горела, я вдруг почувствовал, что мне влепили. Раскаленное что-то. Фосфорную гранату, может? Не знаю — чувствовал только, что пришел конец. Я стал себя спрашивать, такое ли ощущение, когда умирают. Кусал губы и изо всех сил старался не застонать».
Молчание раненых вдруг нарушилось выкриком: «Доктор, доктор!». Из темноты отозвался доктор Ха- дас: «Что случилось?». Тот же голос ответил: «Ранен… ранен…». Кто-то третий, издали слышавший этот диалог не разобравшись, воскликнул: «Доктор ранен! Ранило доктора! Кто может, пусть сам добирается на бригадный перевязочный пункт у музея Рокфеллера!». И когда выяснилось, что доктор жив и здоров и продолжает заниматься беспрерывным потоком раненых, у многих вырвался громкий вздох облегчения.
«Я вдруг заметил нечто странное, — рассказывает доктор Хадас. — Рядом со мной все время стоит разведчик и копирует мои движения: опущусь на колено — и он опускается, выпрямлюсь — и он тоже. Сначала не понял, в чем дело. Во время очередного обстрела мы с ним остались под огнем вместе с ранеными. Тут до меня дошло, что парень просто старается прикрыть меня своим телом, чтобы со мной ничего не стряслось и я мог продолжать заниматься своим делом».
Но, кроме пострадавших, которым удавалось самостоятельно выбраться, на мосту под огнем оставались изувеченные, истекающие кровью люди. Их ранило во второй раз и в третий. Корчась в муках, они взывали о помощи.
Для Капусты и его подразделения основной задачей стало спасение товарищей. Сам он побежал в направлении музея Рокфеллера, чтобы оттуда привести два танка. «Я надеялся, — говорит он, — что, если они спустятся на мост, то послужат щитом между огнем со Стены и ранеными и под этим укрытием нам удастся их эвакуировать».
В окрестностях музея Рокфеллера он узнал, что связь с командиром танкистов Рафи потеряна. Капуста метался туда-сюда, пытаясь заполучить два танка, а между тем прошло уже полчаса. Для безнадежно застрявших на мосту раненых это были самые тяжелые минуты их жизни, а для многих из них — последние.
К этому времени до моста добрался дополнительный эвакуационный взвод и, поскольку существовало опасение, что танки, за которыми отправился Капуста, из-за огня не сумеют выехать на мост, была предпринята попытка установить пулеметы напротив Стены и отвечать на огонь. Попытка эта не дала особых результатов. Один из пулеметчиков был ранен в ногу и в бедро. Невзирая на то, он оставался под градом пуль и его пулемет продолжал обстреливать позиции на Стене. Он держался до тех пор, пока мог хоть что-то делать.
Ничего, однако, не помогло.
Но вот в гуще развернувшихся событий появился невысокий полный парашютист с мясистым круглым лицом и с завернутыми за уши короткими пейсами (он был возведен в сан раввина). Звали его Шиндлер. Когда несколько лет назад Исраэль Шиндлер — герой Израиля — попросил, чтобы его приняли в парашютную разведку, Капуста не торопился дать согласие: тот, кто неукоснительно соблюдает предписания религии, в некоторых случаях, при боевом обучении парашютистов, может оказаться не совсем подходящим соратником. В конце концов Капуста все-таки принял положительное решение. И сегодня ночью он убедился, что поступил правильно.
В эту страшную ночь Шиндлер находился в составе группы спасателей, отправившихся за ранеными на мост, когда выяснилось, что все иные способы спасения неосуществимы.
А теперь лучше всего будет выслушать героя дальнейших событий — самого Шиндлера.
«В момент, когда я увидал первых раненых, бредущих к перевязочному пункту, я находился в задней штабной машине, — рассказывает Исраэль Шиндлер. — Издали я различил горящие на мосту джипы. Раненые ложились на асфальт шоссе и корчились от боли. Выведать у них, что происходит внизу, было невозможно. Когда, наконец, ситуация несколько прояснилась, мы, несколько человек, в том числе капитан Бухман (Яаков Илам), двинулись в направлении моста. Нужно было посмотреть, что можно предпринять, чтобы спасти ребят. Около пятидесяти метров прошли вдоль Стены, послужившей нам укрытием. Так подобрались к мосту. Как только ступили на открытое место, взлетела осветительная ракета. Легионеры нас заметили и открыли сильный огонь. Мы вернулись под защиту стенки. Говорю Бухману: «Может, не пойдем туда? Никаких шансов уцелеть». Бухман промолчал, и я вдруг понял, что оставаться на месте нам просто нельзя, и тут никакие доводы логики не помогут; не бросим же мы наших товарищей на мосту, даже если виды на их спасение самые незначительные.
Подождали, пока ракета потухнет, и в промежутке между ней и следующей ракетой прокрались на мост. Рядом со мной был солдат, с которым вместе добежали до середины моста, подобрали быстренько одного из раненых — и назад. Нам посчастливилось вытащить его из зоны огня и сдать на руки другим солдатам для отправки на перевязочный пункт.
Я снова вернулся на мост и увидел среди раненых одного в пылающей одежде — человек заживо горел. Он был ранен в обе руки и не мог себе помочь, не мог потушить огонь. Заметив меня, он взмолился, чтобы я всадил ему пулю в лоб. Он кричал мне: «Убей меня, влепи мне пулю в лоб!». Я пытался его успокоить. «Я потушу огонь, — говорил я ему, — и ты выпутаешься из этого дела». Он рыдал: «Нет. Нет. Всади мне пулю в голову».
Со Стены продолжали палить, но послабее. Я начал срывать с него горящую одежду. Он был еще в полном сознании. Когда я стаскивал с него куртку — всю в огне, он закричал от боли: «Ты вырываешь мне руки!». Я вынул десантный нож и попытался распороть куртку и горящую рубаху, а она брезентовая, попробуй, разрежь. На это ушло время. Руками начал тушить одежду. Тушу — и вдруг со Стены осветительная ракета. По-видимому, они еще раньше засекли меня, заметив огонь. Все время стреляли в нашу сторону. Между тем раненый увидел, что мне удается совладеть с огнем, и немного успокоился. Снова запустили осветительную. И стали крыть по мосту из всех пулеметов. Просто не знаю, что делать. Бросить его не могу — горит. Тащить тоже нельзя — загорюсь сам. Вокруг трассирующие пули. Говорю себе: «Вот так… уж одна из этих пуль твоя». Считал, что мои шансы уцелеть — 5 против 95.
Продолжаю тушить огонь. Будь что будет! Просит снять каску — давит. Стащил с него каску — и как раз в этот момент выстрел сверху: прямо ему в голову. Я руками почувствовал отдачу от удара пули в его голову. Он взвыл: «Уу-у — голова! Голова!» — и онемел. Огонь усиливался, я видел, что надо смываться. А куда? Кроме ограды моста (она от меня была в каком- нибудь метре), ничего не видно. Прыгнул на парапет. При этом глянул, высок ли мост, ведь прыгать-то в пропасть. Тут, как нарочно, темно. Перекинул тело через парапет и повис на руках. Жду осветительной ракеты, думаю, как загорится, спрыгну. Только парапет был круглый, и в руках уже силы не было, руки-то в ожогах — не удалось удержаться. В общем, сыграл вниз с семиметровой высоты. Полежал несколько минут, смотрю, вроде бы ничего серьезного, полез наверх и вернулся к своим».
Когда Шиндлер вышел из вади, это был уже иной человек, переживший то мгновение чуда, когда милосердие освобождает человека от страха за его собственную плоть, превращая его в инструмент для свершения подвига во имя любви к ближнему.
«Твой ребенок остался в горящем доме, — пишет об этом в одной из своих книг Сент-Экзюпери, — ты спасешь его! Никто тебя не сможет остановить. Ты уже загорелся сам? Неважно. Ты бросаешь лохмотья своего тела любому желающему. Ты убедился, что не придаешь более никакого значения тому, что в прошлом так много для тебя значило. Если потребуется, ты отдашь свои руки, чтобы протянуть руку помощи. Ты существуешь только в твоих поступках».
Когда Шиндлер голыми руками начал рвать с горевшего на мосту товарища одежду, он стал причастен к этому чуду. Он не подумал, что ему придется пожертвовать собственными руками ради помощи другому, потому что в тот момент вообще не вспоминал о своих горящих руках. Они превратились для него в инструмент, и главным стало дело, а не выполняющий его инструмент. Потому, что в те звездные минуты, когда человек, — по словам Экзюпери, — добровольно пренебрегает собственной плотью, он оказывается приобщенным к великой милости раскрепощения от самого себя и слияния с ближним.
«Я верю в Высшую опеку, — говорит Шиндлер. — И убедился в ней вновь, когда был на мосту. Я верую в Высший приговор, который выносится каждому, — чему быть, того не миновать. Все, кто был в ту ночь на мосту, оказались либо убитыми, либо тяжело раненными… И если эта участь меня миновала, несмотря на страшный огонь, — стало быть, такова была воля Высшей опеки.
Есть правило у Рамбама[19], которое гласит, что в бою все свои физические и духовные силы человек должен сосредоточить только исключительно на бое и целиком ему отдаться, забыв о жене, детях, о всех близких. Когда мы вошли в огонь и вокруг засвистели пули, мне вспомнилось это правило. Вместе с идеей Высшей опеки оно придало мне мужество и заставило сделать максимальное. Я уже не боялся. Иорданские снаряды хлестали, хлестали и хлестали, а я думал: если человеку суждено жить, он останется в живых под любым огнем.