Один из солдат полка включил в это время транзистор, передававший выступление военного комментатора генерала Хаима Герцога. Он услышал:
«Вспышки рвущихся мин и рокот легкого оружия наполняют сейчас воздушное пространство Иерусалима. Стрелки на часах Истории движутся, и мы все, затаив дыхание, следим за ними. Поколения евреев тысячелетиями будут вспоминать нас, маленькую горсточку евреев в государстве Израиль, которые не просто существовали, но создали эти минуты великого истори-ческого значения для народа Израиля».
И думая об этих минутах, которые мы переживаем, и о тех, что — я верю — еще впереди, я вспоминаю стихи поэта И.Д.Камзона:
У Иерусалима семь Врат.
Одни — Золотые.
Две тысячи лет они —
Запертые,
В них ангел небесный
Несет караул
И денно, и нощно.
Пока не вернется Иерусалим,
Пока не спасется.
3
Напротив Золотых Ворот — и бесконечно далеко от простосердечных строф Камзона, согревавших в эти минуты народ Израиля, — на мосту продолжалась тяжкая и кровопролитная борьба за спасение раненых.
Один из двух танков, вызванных спасателями в качестве дополнительного прикрытия, сполз к въезду на мост и попал под плотный, интенсивный пулеметный огонь, не прекращающийся четверть часа. После первого же удара танк вспыхнул и начал гореть. Три человека экипажа успели вовремя выскочить из кабин и спрыгнуть в вади. В тот же момент танк превратился в гигантский факел, а боезапас, взрываясь, стал во все стороны брызгать осколками. В течение двух часов в горящем танке рвались снаряды, и пламя беспощадно высвечивало беспомощно лежавших на мосту. Чего не успели снайперы, — а успели они многое, так как мишени были ярко освещены, — довершили горящие осколки. В такой ситуации от второго танка не могло быть проку. К тому же он был поврежден, еще не добравшись до моста. Командиру танка оставалось лишь повернуть назад и тащиться на захлебывающемся двигателе и полуразбитой ходовой части.
После долгих часов отчаянных усилий спасателей, лишь увеличивших число жертв, на мосту воцарилась тишина. Никто не мог сказать, есть ли там еще раненые и живы ли они. Тогда Капуста решил предпринять последнюю попытку — на сей раз, как он выразился, «по системе «тихо». Он собрал остаток своих людей, построил их в затылок друг другу и повел под мост в надежде установить связь с лежащими наверху. Когда солдаты со всеми предосторожностями приблизились к мосту, тишина стала абсолютной. Ракеты, взлетавшие то тут, то там, освещали мост, покинутый спасателями, поэтому Стена молчала. Моя идея, — говорит Капуста, — заключалась в том, чтобы поддержать у легионеров впечатление, что спасатели окончательно отчаялись и ушли. Поэтому, когда со Стены раздавались отдельные выстрелы, мы не отвечали, а при взлете осветительной ракеты весь наш ряд припадал к земле и не шевелился». Тишина нарушалась только взрывами танка. Он по-прежнему извергал свое горящее нутро.
Капуста достиг русла вади и прочесал его, выясняя, нет ли здесь кого-нибудь из тех, кто спрыгнул с моста и не мог уйти из-за ранения или перелома.
К этим поискам присоединился Меир Хар-Цион — прославленный участник ответных операций. В дни готовности он попросил, чтобы его зачислили в отряд Капусты, — тот самый, который сам он некогда основал и которым командовал. «Я, конечно, дал согласие, — говорит Капуста. — Сначала я даже хотел передать ему командование, но он отказался: «Всегда я командовал тобою, заявил он мне, — теперь покомандуй ты».
Так оно и было. Два ветерана, вместе воевавшие в одном взводе и одной роте (в знаменитом 101-м подразделении) и даже одновременно раненые (в операции при Эль-Рава), вместе оказались и в Иерусалиме. Теперь они шарили по дну вади, натыкаясь на разбросанное обмундирование, но не находили ни души. Капуста начал громко выкликать имена пропавших. Ответа не было. Он боялся, что его крики снова вызовут огонь со Стены, но вражеские пулеметы и минометы молчали. Капуста снова закричал: «Бухман, Гросс, мы здесь! Ребята, мы здесь!». Капуста взобрался на водопроводную трубу, поднялся до мостового ограждения и повис на парапете. От горящего, продолжавшего взрываться танка на мосту было светло, как днем.
Капуста обежал взглядом мостовой настил и при свете рвущегося танка увидел зрелище, которое ему никогда не забыть: в левом конце моста лежало тело офицера-спасателя, совершенно истерзанное взрывами танка. На некотором расстоянии от него, на выжженной земле, лежал солдат, которого пытался спасти Шиндлер. Труп весь обуглился. Между ними лежало еще два тела. Одно нельзя было опознать, так сильно оно было изуродовано миной.
А танк все горел. И по-прежнему стояла угнетающая тишина. Внезапно произошло что-то необъяснимое. Со Стены донесся голос иорданского легионера. Очевидно там, на Стене, тоже не могли отвести глаз от этого жуткого зрелища, и вот кто-то из арабов запел. Песня отчетливо разносилась во мраке и тишине, и у разведчиков, лежавших на перевязочном пункте, сжалось сердце. Мелодия звучала (по крайней мере им так казалось), как восточное погребальное песнопение. И не было в ней ни злорадства, ни упоения торжества — тоскливые похоронные переливы.
Разведчики под мостом не могли пошевелиться. Ком подступил к горлу. Кто-то снова начал выкликать имена пропавших, но на эти имена никто не откликал ся… Продолжать поиски не имело смысла.
Разведка возвращалась к музею Рокфеллера. Через громкоговорители передавали обращение к осажденным за древними стенами: «Король Хусейн бежал. Ваши войска потерпели поражение. Старый город окружен израильскими войсками. Складывайте оружие. Вывешивайте белые флаги. Не проливайте напрасно крови».
Когда ехали к музею, один из разведчшков решился обернуться и посмотреть назад. При свете горящего танка издали он увидал обугленные останки своих товарищей. В ночной мгле они одиноко чернели на мосту на фоне стены Старого города, могил у ее подножия и церквей на склоне возвышающейся напротив Масличной горы. Где-то там вдалеке, возле надгробий, смотре- ли в ночь Золотые Ворота, они же — Ворота Милосердия. В легендах сказано, что на эти врата снизошла Божья благодать и через них в неведомый час вступит в Иерусалим Мессия — сын Давидов во главе войска Израилева.
Теперь же войска Израиля расположились в домах в районе музея Рокфеллера на ночлег — готовые завтра чуть свет подняться на историческую битву за освобождение Старого города.
Пока солдаты погружаются в сон, почтим память одного из погибших на мосту — Яакова Илама — изложением его последнего письма, отправленного жене и детям за два дня до начала войны:
«Рути и Алон, дорогие дети, нет такой цены, которую я не заплатил бы за то, чтобы свидеться с вами хотя бы еще раз. Я живу жгучим желанием, чтобы это исполнилось. Так ли будет? А мы тем временем сидим все под теми же апельсиновыми деревьями, в их тени, и ждем каждую минуту начала. Все ушли в себя, в мысли о своем доме и не думают о войне. Война слишком страшна, чтобы воспринимать ее как возможность, однако же нам известно, что даже самое страшное не считается с представлениями о том, что возможно, а что нет. Все во мне возмущается, кипит, протестует. Внутри уже несколько дней идет эта зряшная, напрасная борьба. И снова воз-вращаются хаос, разрушение, утрата наших дорогих. А на великом кладбище растут себе могильные плиты, много плит, и на каждой — как бы вопросительный знак. Если бы только знать, что это будет последняя война человека с человеком, война, где нам не считать себя хорошими, а наших врагов — плохими. Если б так, я бы не задумываясь принес в жертву каждую капельку своей крови и каждую частицу души, чтобы подарить тем, кто за мной придет, мир на земле. Увы, я ухожу на войну, неся в себе разочарование, боль и ужасное отчаяние — от всего, что зовется «мир» и «человек», от всего, что зовется «надежда на лучший завтрашний день», — потому что нет надежды, и нет завтра, и нет добра. И совесть, которую каждый из нас в себе взращивает и лелеет на основе того, что зовется «культура» и «нравственность», остается хромоногим недомерком, лишенным речи перед лицом надчеловеческих сил, попирающих простых людей, чтобы играть ими, ведя свою игру. А нам остается роль бессловесных зрителей в представлении, где мы и актеры, и публика, не имеющие права сочинять текст. Будьте здоровы, мои дорогие, люблю вас всегда, что бы ни случилось.
Будьте добрыми и сильными, что бы ни ожидало вас —
Ваш Хови»
Танк, горевший на мосту в ночь на 6-е июня 1967 года, продолжал полыхать похоронным факелом над брошенными останками. И пока юности было уготовано сгорать, истлевая трупами на мостах и по руслам вади, Золотым Воротам, взирающим на это с высоты, подобало бы стать Воротами Милосердия. Но Ворота Милосердия — на запоре. А рядом — Погребальные Ворота.
«Бог полон милосердия», — так начинается одно из стихотворений Амихая, любимых Лаковом Иламом и найденных после смерти Яакова в его ранце:
Бог полон милосердия.
Был бы он так полон им —
Хватило бы милосердия на весь мир
И еще бы осталось.
Я, таскавший трупы с холмов,
Утверждаю:
Нет в мире милосердия.
Непроглядная ночь укрыла Иерусалим. Наглухо замкнувшись в своих стенах, чернел среди зловещей тишины Старый город. Тянуло запахом паленой серы. Осажденные легионеры дремали на Стене, изнуренные днем разрушения и убийств. Они пока держались, но то была их последняя ночь в Иерусалиме. Пламя победы, разлившееся вокруг Старого города, назавтра вспыхнет с новой силой и перекинется через Стену.