Моти в это время связался с Замушем и предложил ему в темпе двигаться в сторону Храмовой горы. Его слова подстегнули парашютистов, так и ринувшихся в Ворота. Но и им пришлось остановиться перед нагромождением камней, преградившим дорогу штурмовым бронетранспортерам. Замуш вызвал один из стоявших перед Воротами танков, чтобы тот пробил проход. Как только танк выутюжил проход, броневики юркнули в него и проникли в Старый город. Они остановились возле Виа Долороза, загородив вход в нее.
В это время парашютисты Замуша находились уже около Ворот Племен и отсюда как одержимые бросились со всех ног к Храмовой горе — порогу заветной цели: Стены Плача. Десятки мужественных ле-' гионеров, забаррикадировавшихся в мечети Эль-Акса, встретили парашютистов огнем. Но их усилий не хватило, чтобы остановить победителей, несущихся как шквал, сметающий на своем пути все.
На обочине дороги парашютисты увидели брошенный военный лагерь с палатками, джипами, лендрове- рами и полевой кухней, которая еще дымилась. Все это осталось позади — ряды бегущих солдат уже затопили начало 150-метровой тропы между Воротами Племен и Храмовой площадью и хлынули вперед среди вековых сосен и маслин к ступеням, ведущим к мечети Омара.
«Огромное возбуждение! — вскоре записывал в свой блокнот репортер газеты «Бамахане». — И сейчас еще не хватает дыхания и стучит в висках. Всем нам кажется, будто мы витаем во сне. Никто еще не может поверить, что до Западной стены — считанные метры».
Уничтожение грузовика устранило последнее препятствие на пути к Стене. Сумасшедший бег продолжался, но одновременно в сердцах у многих зародилось какое-то странное беспокойство. «Западной стены я до того ни разу не видел, — рассказывал вскоре один из взволнованных победителей. — Не видели ее и большинство ребят: все молодые. Но вот мы туда ринулись… и я не знаю как… трудно описать… бежим вперед, а дороги к Стене не знаем… Бежали как слепые… И напал на меня какой-то великий страх… самый сильный в тот день… что не на й д у…».
Первыми заметили Стену Замуш и Мойше, которые знали приблизительно направление, но не само место. Они блуждали в лабиринте тупичков и переулков, лестниц и переходов квартала Муграби, пока в одном из двориков не встретили женщину-арабку. Вид обступивших ее солдат так напугал женщину, что у нее отнялся язык. Все усилия выудить у нее что-нибудь насчет местонахождения Стены ни к чему не привели. Оставив ее в покое, Замуш и Мойше выбежали на улицу и вскоре наткнулись на старика араба, который, к их удивлению, разговаривал на иврите. Старик понял, чего они хотят, и ввел их в узкий двор, указав на видневшуюся в конце дворика крышу высокого дома. Как одержимые, оба помчались вперед и начали карабкаться на лестницы и стены, ведущие на крышу. Когда, задыхаясь от усилий^ наконец взобрались на нее, то напротив открылась Стена, бесконечно одинокая и совершенно заброшенная вот уже двадцать лет; та самая Западная стена, которой через считанные часы суждено было превратиться из символа поражения, тоски и плача в символ обновления, освобождения и великой победы.
«Вдруг увидеть Стену Плача, — говорит один из парашютистов, — это было как сон… Не мог поверить, что это правда… а не обман зрения…».
Легенда рассказывает: когда молодые жрецы увидели, что Храм неизбежно гибнет в огне, они взяли ключ от него и взошли на кровлю здания. Там обратили они свои лица к Всевышнему и метнули ключи от Дома Его к небесам. Затем бросились в огонь, пожиравший Храм. В этот миг в небе появилась длань и приняла брошенные ключи.
В среду 27 ияра 5727 года парашютисты, увидав Стену, испытали чувство, будто им возвращены ключи и они их держат в своих руках. Держат крепко.
Замуш извлек флаг, полученный перед боем от семьи Кохен, флаг, вынесенный девятнадцать лет назад из покинутого еврейского квартала старой госпожей Кохен. Прошло менее трех дней с того момента, как, свернув полотнище, он спрятал его у себя на груди, но ему казалось, что с тех пор прошло три века. Дрожащими от волнения руками он расправил флаг и двинулся по крыше к месту, где к ней примыкал край Стены. Рядом шагали заместитель комбрига Мойше и несколько парашютистов. Когда добрались до железной решетки, укрепленной на верхе Стены, Замуш прошел вперед и привязал флаг к двум вертикальным стержням. Неожиданно подувший летний ветер подхватил полотнище флага и поднял его ввысь.
Парашютисты смотрели на флаг. Радостное волнение захлестнуло их. Они выстроились в ряд и в ознаменование подъема флага дали ружейный залп.
«Мы… находимся в Старом городе… — возбужденно говорил кто-то. — Доходит это до вас?… В Старом городе… Стена…». В глазах у него блестели слезы.
После того как флаг был поднят, Замуш заторопился вниз, чтобы попасть на площадку перед Стеной. Но от спешки и возбуждения бойцы Замуша запутались в лестницах и проходах и отбились от него. Теперь он перескакивал через ступеньки в одиночестве, пока не добежал до узкой калитки, откуда очередная лестница вела к площадке перед Стеной. Он медленно спускался по ступеням, на которые вот уже девятнадцать лет не ступала нога еврея, и сердце у него колотилось так, будто вот-вот выскочит из груди.
«Я вышел на пустую площадку, — рассказывает он, — и очутился один, в полном одиночестве, лицом к лицу с огромными древними камнями. Я помнил их еще с детства, когда родители привели меня к Стене первый раз в моей жизни. Я помнил их пепельный цвет и помнил пучки травы, торчащие из трещин. Вдруг я ощутил непередаваемое, невыразимое безмолвие, пустоту вокруг меня. Вовек не забыть мне этой тишины».
В предшествующие недели рядом с Замушем перебывало множество людей, само присутствие которых создавало шум. А чего только не пришлось ему услышать с начала боев: крики команд, вопли раненых, мольбы умирающих, свист пуль, завывание снарядов, взрывы оглушительной силы…
И вдруг возле Стены, впервые за много дней — абсолютное б е з м о л в и е. Ни души, думалось Замушу. Все погружено в прохладу, тень, в полную немоту.
Он прикоснулся к Стене и прочел высеченную на ней надпись: «Пусть отсохнет моя десница, если забуду тебя, Иерусалим».
«Стена, Стена, — мы вернулись’, — проговорил он, не размыкая губ. Он вглядывался в каменные блоки, пласт за пластом вздымающиеся кверху, и думал о гибели Первого Храма, об Эзре и Нехемии, которые заложили фундамент, и о легионерах Тита, предавших эти камни огню.
Его ладони гладили камень, а ноги, напрягши мышцы, твердо стояли на земле. На мгновение у него возникла мысль, что эта поза странным образом напоминает ему другую — перед прыжком с парашютом.
«До прыжка, — рассказывал он впоследствии, — ты сидишь в самолете съежившись, не сопротивляясь предстартовой слабости и тревоге. Но как только ты поднимаешься на старт, все мышцы напрягаются, и ты ощущаешь, как крепко твое тело и как хорошо собрано и пригнано снаряжение. И внезапно проникаешься абсолютной уверенностью, чувством, что ты твердо стоишь на ногах, готовый к прыжку и освободившийся от всякой слабости и страха».
То же чувство пришло к нему у Стены. Как ладно сидит на нем форма и как грозно боевое снаряжение… Как мощно напряжены мышцы. Как крепко зажат «узи» в его руке. Он подумал, что тысячи евреев приходили сюда рыдать и изливать свою немощь, свои страдания, и вдруг его пронзило сознание того, что после разрушения Храма он первым из евреев стоит перед Стеной как победитель. «Стена, Стена, — безмолвно проговорил он, — мы вернулись. Евреи… Ин а этот раз мы прочно стоим налогах. Так, как над о».
То было святое мгновение, когда первый еврей после почти 20-летнего перерыва припал к Стене. Потом уже хлынул бурлящий поток парашютистов, пропыленных, в поту и крови — своей и собратьев, которым, не суждено было дойти. Они спешили навстречу камням — отесанным, полированным ветрами, согретым лучами солнца. «К ним припадали, целуя, восторженно ласкали ладонями. Иные, освобождаясь от перенапряжения, лили слезы. То были слезы душевного подъема, преклонения перед величием совершившегося, горя по мертвым и радости от сознания, что настал- конец войны («Когда я дотронулся до камней Стены, я знал, что война закончилась… Закончилась в ту самую минуту, в ту самую секунду…»). Здесь были священный трепет и тишина. Вдали же все еще гремели выстрелы.
Тишина прервалась, когда на место прибыли заместитель начальника генштаба генерал Бар-Лев, командующий сектором Узи Наркис и раввин Горен, который поднял над собой свиток Торы и затрубил в рог, протяжные и мощные звуки которого смешались с вдохновенным пением. Из всех уст летело:
Иерусалим мой золотой,
Мой город меди и лучей
Я буду скрипкой всех напевов
красы твоей.
Песня гремела под все еще продолжавшийся свист пуль.
«Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь вселенной, который дал нам жить, существовать и дойти до сего времени!» — провозгласил рав Торен, и бойцы заглушили его голос хоровым повтором благословения, раскатившимся могучим крещендо.
«Благословен Ты, Господь Бог наш, дарующий утешение Сиону и Иерусалиму!» — ответил на это рав Торен. Солдаты, замерев по команде «смирно», запели «Покуда в нас бьется еврейское сердце». Но пение это не могло вместить в себя всей бури чувств, затопивших их взволнованные сердца. Когда дошли до слов: «Быть свободным народом у себя в стране, на земле Сиона и Иерусалима», у многих пресекся голос и глаза стали влажными. Парашютист откуда-то извлек бутылку вина, и она пошла по рукам под крики: «Лехаим! Лехаим)»[20].
Торжество подходило к концу, и кто-то вдруг воскликнул: «Надо почтить память наших братьев по оружию, которым нс привелось дожить до этого счастлив вого дня и быть здесь вместе с нами». Эти слова разом прекратили шум. Многие парашютисты сняли каски и остались в молитвенных шапочках.