Но парашютистов на Виа Долороза уже не оказалось. Эстер очутилась в полном одиночестве в самом центре чужого, вражеского города, где за каждым углом прятались убийцы-снайперы. «Чувство было странное и тревожное, — рассказала Эстер впоследствии. — Неизвестно, куда податься. Побежала по первой попавшейся улице. Слышу за спиной шаги. От страха облилась холодным потом. Оглядываюсь — вижу бегущего за мной старика. В руках у него какая-то гро-мадная коробка. Когда он меня нагнал, я увидела, что это не что иное, как перевязанная желтой лентой коробка конфет, которую он мне подал с жестами благодарности. По-видимому, это был кто-то из родственников ребенка, возможно, дед».
Прогремел залп. Эстер прижалась к стене. На нее посыпалась отбитая пулями известка. «Ситуация, прямо скажем, трагикомическая, — говорит Эстер. — Бой, пули свистят, а я стою посреди Виа Долороза с исполинской коробкой конфет, размером чуть ли не с меня».
Очередной залп прогнал ее с места. Она помчалась бегом, на ходу не раз намереваясь выбросить конфеты благодарного старика. Но все-таки с коробкой не расставалась, хоть она и была ей помехой. Пробежав несколько десятков метров, Эстер благополучно присоединилась к своему отряду и добралась с парашютистами до Храмовой горы. Теперь сюда доставляли пленных легионеров. Их выстраивали в шеренги — руки над головой, глаза завязаны — и производили обыск, отбирали удостоверения личности, конфисковывали вещи, а затем отправляли для допроса на площадь перед мечетью Омара.
Эстер направилась в одну из рощ Храмовой горы, где был разбит перевязочный пункт. Там, среди носилок с ранеными парашютистами, она снова встретилась с бригадным врачом. Эстер обняла его и расплакалась, вручив перед этим доктору «шоколадный» подарок старика. Затем сразу же вновь принялась за работу.
Говорят, позднее, когда сопротивление врага в Старом городе было окончательно подавлено, Эстер исчезла так же внезапно, как и появилась. Всю ночь она провела за телефоном, обзванивая семьи солдат, с которыми бок о бок воевала и о которых могла сообщить, что они живы и здоровы.
6
На другом конце Старого города, поблизости от башни Давида, роты парашютистов Замуша и Мусы встретились с иерусалимской ротой пехоты Эли. Ни парашюштисты, ни пехотинцы не знали о местонахождении друг друга. Командование не поставило их в известность, что они не одни действуют в Старом городе, и на миг все настороженно замерли. Когда же оправились от неожиданности, начались объятия и рукопожатия, очень быстро перешедшие в спор на гему о том, кто вошел в Старый город первым. Хотя спор этот так и не был разрешен, первенство, по-видимому, все-таки принадлежит парашютистам.
После того как подразделения розошлись по разным переулкам Еврейского квартала, Эли, передав командование ротой заместителю, поехал в еврейский Иерусалим, чтобы привезти оттуда своего отца Раха- мима и разделить с ним волнение встречи с родными местами.
Рахамим, внешне очень напоминающий героя грузинского фильма «Отец солдата», находился в это время в своем доме в Немецком квартале, который он снял девятнадцать лет тому назад, когда вместе с сыном возвратился из иорданского плена. Он сидел у себя одинокий и печальный — все пять его сыновей воевали теперь на разных фронтах и пока он не имел от них никаких известий. Он сидел наедине со своими мрачными мыслями, когда вдруг в комнату влетел дрожащий от возбуждения Эли, точно чудом свалившись к нему с неба.
— Отец! — проговорил он. — Мы овладели Старым городом! Я забираю тебя д о м о й. Мы едем сейчас же на нашу улицу.
Отец поспешно переоделся в свое старое солдатское обмундирование, нахлобучил на голову каску, сел к сыну в автомобиль и через десять минут очутился в местах, где провел 20 лет своей жизни и которые с той поры видел только в мечтах, не надеясь, что когда- либо доведется сюда вернуться.
Теперь он остановился у площади Батей Махасе.
Он хотел посетить братскую могилу, в которой в 1948 году собственноручно хоронил убитых в осажденном квартале. Он хорошо помнил, что последних погибших ему так и не удалось предать земле.
«Здесь вот выкопали большой ров, — рассказывал он сейчас солдатам, — опустили часть убитых, тела накрыли снятыми с петель дверными створками, присыпали чуть-чуть землей — и так несколько слоев. Еле успели похоронить. По нам стреляли. Когда сдались арабам, здесь пылали костры: жгли мертвецов».
Он снова посмотрел на заброшенный, грязный бугор: «Теперь легионеры натаскали сюда всякой дряни. Превратили могилу в свалку».
Отец и сын шли от дома к дому, от улицы к улице. Отец называл имена жильцов каждого дома. Незаметно дошли до дальних построек, куда девятнадцать лет назад отступило население, спасаясь от легиона, проникавшего все глубже и глубже в квартал.
Отец потрогал дверь местной пекарни и двинулся к другим постройкам, где погибло тогда много евреев. Одни дома превратились в развалины, от других остались лишь пепелища. В 1948 году беснующийся сброд сжег их вместе с прятавшимися внутри ранеными, стариками и детыми. Следы пожара в некоторых местах были видны и поныне.
Под конец пришлось подвести отца к руинам, которые некогда были их родным домом. Подошли к до боли знакомому переулку. Араб, уже осмелившийся выйти из своего жилища, сказал им: «Здесь нет прохода».
— Что ты мне рассказываешь, — ответил ему отец.
— Пошли, Эли, пошли, покажем ему проход.
И вот они на месте. «Я уже больше не волновался, — рассказывает Эли. — Потому что был вынужден присматривать за отцом. Его так разобрало, что я не мог его сдвинуть с места, пока не пообещал еще раз привести его сюда на более продолжительное время».
Он отвез отца домой и вернулся в Еврейский квартал, чтобы закончить прочесывание. По ходу осмотра нашли жилье молодого араба, снабжавшего местное население оружием. Запертую дверь сломали и среди груды оружия обнаружили коллекцию снимков, на которых была запечатлена расправа с евреями. Выяснилось, что хозяин дома был старым участником банд, гордившимся учиненными им зверствами и позаботившимся их увековечить с помощью фотоаппарата. В его коллекции были снимки расчлененных на части трупов со следами гнусных надругательств. Нашелся снимок молодого араба, стоявшего с кинжалом в руке над истерзанным телом и ликующе улыбавшегося в объектив.
В памяти Эли ожили годы его юности…
Эли встретился в Еврейском квартале со своим прошлым. Замуш, продолжавший прочесывать дома и переулки, ведущие к горе Сион, обретал здесь наяву то, что прежде было только страстной мечтой. Он шел как во сне по улицам квартала, вспоминая тех, что в продолжение многих лет учили его любви к Иерусалиму. Ах, если бы мог он теперь приобщить их к своей радости! Он видел перед собой главу ешивы — раввина Цви Иехуду Кука и раввина-отшельника, возложившего на себя обет не переступать порог своего дома, пока Иерусалим не будет освобожден, а Стена Плача возвращена еврейскому народу. Потом он вспомнил своего наставника и прогулки, которые они совершали вокруг Старого города, вооружившись телескопическим биноклем, позволяющим приблизить недосягаемое. «Что бы старики сказали, — подумал Замуш, — если бы знали, что в эту минуту я хожу по всем тем местам, о которых мы вместе мечтали».
Он испытывал острую потребность немедленно приобщить их к своей радости и тотчас отправил один из джипов за раввином-отшельником. В этот день раввин, впервые за долгие годы, переступил порог своего дома.
Тем временем Замуш со своей ротой дошел до здания тюрьмы — кишлы. Иорданский флаг, вывешенный над одним из корпусов, был немедленно спущен, а многочисленные снайперы, укрывавшиеся на Западной стене, расположенной против еврейского Иерусалима, были обращены в бегство. Замуш двинулся дальше и достиг Башни Давида. Поднимаясь на башню, он на какую-то долю секунды высунул голову наружу. Тотчас прогремели выстрелы. Пули расплющились об облицовку в считанных сантиметрах («им чуть было не удалось меня ухлопать»).
Замуш продолжал свое путешествие, пока не вскарабкался на самый верх башни. Он посмотрел на запад и у своих ног увидел весь еврейский Иерусалим. Неподалеку от башни солдаты Мусы нашли два больших барабана. Они взобрались на Стену, стали на ней и начали что есть силы бить в барабаны. Муса, стоявший тут же, подзадорил их барабанить безостановочно, еще и еще. «Я не давал им роздыху, — говорит он, — лупили, пока не отнялись руки». На громкий бой барабанов хлынули иерусалимцы, стекаясь к Стене и скапливаясь в прилегающем к ней квартале.
Еврейские парашютисты, преспокойно разгуливающие на стене Старого города в ярких лучах летнего солнца, — это было совершенно фантастическое зрелище!.. Иерусалимцы приветствовали солдат, пели и плакали от радости.
Флаг Израиля, поднятый в это время на Башне Давида и реявший в поднебесье, усиливал общее волнение.
Постепенно у подножья Стены собиралось все больше израильтян, вышедших из убежищ, покинувших дома, защищенные мешками с песком. В воздух поднялись тысячи машущих рук. «Было в этом общем жесте что-то вроде выражения признательности, — говорит Замуш. — Неожиданно я понял, что освобождение Иерусалима имеет еще одну сторону, над которой я до этого не задумывался. Факт нашего присутствия на Стене был для этих тысяч иерусалимцев знаком избавления от существования под страхом смерти, длившегося целых двадцать лет. Многие родились, выросли и успели возмужать на прицеле у иорданцев. Увидев нас, они впервые вздохнули полной грудью».
Среди приветствовавших развевающийся на Стене флаг была Гили Якобсон, героиня начала нашего рассказа.
«Когда мы с маленьким возвращались домой, — рассказывает Гили, — на Стене и на куполе мечети Омара появились наши флаги. Может, теперь на нашем участке вид изменится? Может, кроме праздничной красоты, которая теперь станет доступной в любой час, мы будем знать, что в мир вернулся покой и война испустила дух? Хочется верить».