«Иерусалим наш! — с восторгом воскликнул кто-то, словно то, что до сих пор нам принадлежит здесь, не было вовсе Иерусалимом. Но окружающие не удивились. Наоборот, их лица хранили выражение полного понимания.
Глава XВОРОТА ПОБЕДЫСреда, 28 ияра 1967 года. После полудня
1
В разгар дня, в послеобеденные часы, по еврейскому Иерусалиму и во все концы страны разнеслась весть о взятии Старого города, хотя официального подтверждения по радио еще не было. К тому времени толпы иерусалимцев, перемахнув через минные поля ничейной полосы, потоками потекли по улицам иорданского города. На пути к ним присоединялись все новые и но-вые солдаты, которым не посчастливилось быть в числе освободителей Храмовой горы. Подойдя к Стене, они падали на колени, и обнимали, и гладили нагретые камни, и клали записки со своими молениями. Иные читали псалом «Песнь восхождения Давида: «Возрадовался я, когда сказали мне: «Пойдем в дом Господень». Вот стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим, — Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно».
Бесконечно много молитв, любви, тоски и страсти излилось в тот торжественный день у подножья Стены. Но картина будет неполной, если не упомянуть о тех, кто как бы со стороны созерцал опьянение своих товарищей, оставаясь холодным и одиноким.
Говорит парашютист по имени Ариэль:
«До 6-го июня Стена была для меня расплывчатым понятием, ассоциирующимся с иллюстрациями в книгах или медными сувенирами — каменная стена, в расщелинах которой растет трава и возле которой евреи молятся и плачут. Я вообще считал, что у меня не может быть каких-то сантиментов по отношению к Стене. И мне кажется, что я даже знаю, почему этих сантиментов не было — просто потому, что я в них не нуждался. Ведь я родился в еврейском государстве. Национальная гордость у меня была, а все, что Стена — обломок былого великолепия — символизирует для евреев галута, для меня было само собой разумеющимся. Не было у меня нужды тосковать по прошлому. Страна как Страна! А той прекрасной реальностью, которой следует гордиться, была для меня предшествовавшая ей Война за Независимость». Этот парашютист и некоторые другие остались равнодушными и холодными у тысячелетних стен. Они оказались духовно бедными. Нам бесконечно жаль их!
В послеобеденные часы наступила очередь больших торжеств с участием министра обороны Моше Даяна и начальника генштаба Ицхака Рабина.
Моше Даян подошел к Стене и поместил в одной из трещин сложенный листок. Он, некогда провозгласивший, что народ Израиля осужден вечно опираться на свой меч, написал на записке: «Да будет мир Израилю». Затем он обратился к солдатам:
«Сегодня утром Армия Обороны Израиля освободила Иерусалим. Мы заново воссоединили разделенный город, рассеченную столицу Израиля, возвратились к нашим святыням вернулись, чтобы уже никогда с ними не расставаться.
Нашим соседям арабам в этот час — с особой настоятельностью именно в этот час — мы предлагаем мир. Исповедующим другие религии — мусульманам и христианам — мы даем клятвенное обещание, что будем стоять на страже всех свобод и религиозных прав. Мы не явились в Иерусалим захватчиками чужих святынь и притеснителями других религий — мы пришли, чтобы обеспечить неделимость Иерусалима и жить в братстве с другими».
Затем выступил начальник генштаба Рабин. В дополнение к политической декларации министра обороны, его речь содержала несколько нот личного характера.
«В эту минуту у меня нет намерения касаться событий, свершившихся за последние пятьдесят пять часов. Мною сейчас владеют переживания, которые я вряд ли способен выразить словами.
Я родился в Иерусалиме, воевал здесь в Войну за Независимость, и час, когда я вместе с министром обороны вошел через Львиные Ворота в Старый город, является для меня, пожалуй, наивысшей наградой…
Под вечер к Западной стене прибыл глава правительства Леви Эшкол в сопровождении двух верховных раввинов. Масса людей в военном и штатском, которая стекалась к Храмовой горе, встретила их бурными овациями и приветствиями.
«Мне выпала великая честь стоять здесь, возле Западной стены, фрагмента нашего Храма, связывающего нас с нашим историческим прошлым, — сказал глава правительства. — Я считаю себя посланцем всего нашего народа, посланцем всех его поколений, прикипевших душой и сердцем к священному Иерусалиму».
Закончив речь, Эшкол вошел в праздничную толпу, пожимая протянутые ему сотни рук. Оказавшись возле корреспондента «Санди Таймс», он на минту задержался и спросил журналиста, откуда он. Тот ответил, что приехал издалека, чтобы писать об Иерусалиме.
«Расскажите своим соотечественникам, — сказал Эшкол, — что все они могут приехать сюда, чтобы отдать дань служения своей религии. Этот город будет открыт для всех». Корреспондент ответил, что опишет, как был взят Старый город. В этот момент где-то в районе торгового квартала послышался взрыв. Эшкол не повернул головы. «Расскажите им, — сказал он, — расскажите своим читателям и об этом».
Среди моря людей, затопивших хмельной радостью Храмовую гору, был молодой военный раввин. Он подошел к только что прибывшему на место министру религии и обратился к нему: «Господин министр, к вам просьба… Я был в рядах сражавшейся здесь роты, и перед решающим часом битвы меня просили, чтобы я передал одному из министров: если Стена будет взята, не забывайте о ней потом, после победы… Не забывайте… Многие в этом подразделении погибли. Убит и инициатор этой просьбы… Они мертвы… И это их последнее желание. Доведите его, пожалуйста, до сведения правительства…».
В выпуске новостей в 17.00 «Кол Исраэль» оповестил всех граждан и солдат Израиля, где бы они ни находились — в Израиле, на западном берегу Иордана, в полосе Газы или Синайской пустыне, — об освобождении Иерусалима. Диктор «Кол Исраэль» Рафаэль Амир находился в передовых подразделениях, пробившихся к Западной стене, и его голос, когда он описывал проис-ходящее, вздрагивал.
Весть об освобождении Иерусалима и взволнованный голос диктора словно на крыльях облетели каждый угол, каждую улицу, каждое село и город, повсюду пробуждая бурное ликование и погасшие было мечты. Люди, за долг ие двадцать лет почти примирившиеся с мыслью о разделении Иерусалима, воспрянули духом, поверив в новую действительность. Тут и гам в больших городах появлялись флаги и воцарялась атмосфера национального праздника.
2
Весть об освобождении Иерусалима донеслась до всех фронтов, где продолжались ожесточенные бои. Она была передана тысячами транзисторных приемников.
Рассказывает боец по имени Шай, сражавшийся в это время в северном Синае: «Мы выступили из взятой нами Газы на прочесывание Рафиаха. Выходя из города, слушали радио. И вот диктор объявил перерыв в передачах и зачитал заявление пресс-атташе Цахала о том, что мы овладели Старым Иерусалимом. Он прочитал заявление дважды, а затем раздалась песня «Золотой Иерусалим». Охватившее нас волнение было настолько сильным, что весь полк подхватил песню и запел. Помню, как люди плакали в автобусах и не стеснялись своих слез. Для меня это была одна из самых волнующих минут войны. В том, как мы пели, была высокая сплоченность. Мы ехали через наши поселения, так как не хотели возвращаться через полосу Газы, и все жители поселений выходили на шоссе и приветствовали нас. Автобусы останавливались, солдаты выходили и по-братски обнимались с местными жителями. Все мы были в радостном настроении. В тот момент мы не думали о тех, кто своей смертью приблизил этот час. То была ничем не омраченная радость. Были и до того моменты энтузиазма, подъема, вызванного нашими победами, но это, по-моему, была величайшая минута — вершина всей войны».
Рассказывает майор У ри:
«Мы стояли на окраине большого города в Галилее и дожидались, когда же, наконец, мы приступим к боевым действиям на Голане. Был отдан приказ собраться на планерку, и все сошлись возле командного пункта. Время было, если не ошибаюсь, около пяти вечера. Кто-то включил транзистор, чтобы послушать новости, и тут впервые мы услыхали сообщение об освобождении Иерусалима. Все мы были люди зрелого возраста, и большинство бывало в Старом городе до того, как он был захвачен Арабским легионом. Когда мы услыхали по радио эту весть и описание прихода наших войск к Западной стене, с нами что-то произошло. Руки невольно потянулись к правому карману за темными очками, чтобы спрятать глаза… Вдруг появился молодой солдат. Моше, наш ротный, посмотрев на наши лица в черных очках, остановил какого-то паренька, стоящего рядом с солдатами, отвел его в сторону и сказал ему на ухо: «Слушай, мальчик, оставь нас сейчас — здесь не место юнцам».
Рассказывает генерал Ариэль Шарон, находившийся в эту минуту за сотни километров от майора Ури, в глубине Синайского полуострова:
«Помню, это был третий день войны, мы проходили мимо военизированного поселения, а на западе алел красивейший из когда-либо виденных мной закатов. И вдруг слышу сообщение о том, что Старый город взят. Должен признаться, оно вызвало во мне смешанное чувство. С одной стороны, в эту минуту мне было бесконечно радостно — осуществилась заветнейшая мечта всех поколений. Но с другой — я был несколько разочарован: не ты!.. Быть в числе освободителей Иерусалима — ведь к этому были устремлены все мои помыслы с самого 1948 года…».
Некоторые из солдат в Синае испытали не только разочарование, но и «зависть». В течение трех первых решающих дней войны, до освобождения Старого города, они, находясь на египетском фронте, пребывали в уверенности, что именно здесь решится судьба конфронтации с врагом. И гордились тем, что дерутся на самом трудном участке. Но как только дошло известие о начале боя за Старый Иерусалим, их предположения лопнули… «Мы начали дико завидовать тем, кому посчастливилось драться за освобождение Иерусалима, — говорит один из бойцов. — Мы хотели быть там, рядом с ними, несмотря на то, что до нас уже дошли слухи о тяжелых боях и больших потерях там…».