С другой стороны, эти слухи будили беспокойство и тревогу за судьбы друзей, которые воюют в Иерусалиме.
«У нас не было веселья при известии о взятии Иерусалима, — говорит солдат Рафаэль. — Помню, мы очень волновались за тех, кому пришлось там драться. Потому что бой на такой местности — не приведи Господь. Боялся я за ребят… To-есть за моих приятелей. Ведь вся моя бывшая рота и все ребята — в парашютистах… Просто боялся за них всех».
Порой весть об освобождении Иерусалима достигала фронта одновременно с вестью о смертях, и чувство радости тонуло в горе, вызванном утратами. Так случилось на окраине одного из городов в Синае — того, что был целью воздушного десанта Парашютной бригады перед тем, как она была переброшена в Иерусалим.
Незадолго до объявления об освобождении Иерусалима отряд разведчиков отправился в город на спасение двух раненых, оказавшихся отрезанными от своих и вот уже два часа лежавших на виду у вражеских позиций. Отряд повели командир разведки майор Шимон и его заместитель Дани.
Оба дошли до погруженного в темноту переулка и установили, что все попытки спасения, предпринимавшиеся силами целого полка, провалились. В прилегающих к переулку дворах засели, хорошо замаскировавшись, египетские солдаты, и это не оставляло никакой возможности доступа к раненым. Послать разведчиков в переулок означало обречь их на верную смерть.
Разведчики остановились у входа в переулок, не зная, что делать дальше. Помочь отрезанным товарищам невозможно (все предыдущие попытки привели только к потерям), но и бросить их на произвол судьбы нельзя. Командир разведки посмотрел на своего заместителя, который напряженно вглядывался в темноту, и заметил, что взгляд его сосредоточен и тверд.
Дани решил, что он не уйдет отсюда, пока не добьется своего. Он попытался с помощью базуки взорвать одну из стен переулка, а потом с ловкостью профессионального акробата взобрался на соседнюю крышу, чтобы оттуда закидать позиции противника гранатами. Ни то, ни другое не помогло.
— Пошли в переулок, — сказал он стоявшему рядом фельдшеру.
Он взял с собой еще одного офицера и своего связного. Они бросили в переулок дымовые шашки, рассчитывая на прикрытие. Тотчас по ним открыли огонь из автоматического оружия. Двое спасателей упали, обливаясь кровью. Дани выбрался невредимым и от своего не отступился. Он снова пошел в переулок. На этот раз следом за ним двинулся командир разведки Шимон. Им удалось пройти достаточно далеко — до раненых уже было рукой подать.
Снова загремели выстрелы. Дани согнулся и упал. Пули попали ему в живот. «Шимон, — позвал он, — я ранен, спаси меня».
«Я подполз к нему, — рассказывает Шимон, — он был весь в крови. Ранение в область печени. Я попытался его поднять, и он у меня на руках потерял сознание. С помощью фельдшера его удалось вынести, уложить на носилки и поместить в санитарный автомобиль, стоявший у входа в переулок. Дани скончался в Эль-Арише, по дороге в полевой госпиталь. Он пожертвовал жизнью ради спасения двух раненых».
Увы, когда Дани двинулся в переулок, обоих раненых уже не было в живых!
Незадолго до этого разведчики отряда расположились в финиковой роще на окраине города. С соседнего холма донесся шум приближающихся джипов, и распространилась весть о том, что Дани тяжело ранен. В эту минуту один из разведчиков включил приемник и услышал весть об освобождении Иерусалима. Он про- сто-гаки взвыл от радости («Ребята! Ребята! Иерусалим наш») и заразил своим восторгом всех.
«Наши замороженные от напряжения лица вдруг оттаяли, с души у каждого словно свалился непосильно тяжелый камень. Охмелев от радости, мы смеялись, обнимали друг друга и обменивались жестом победы, показывали друг другу отогнутый большой палец».
А по радио тем временем уже звучала заупокойная молитва раввина Горена по воинам, павшим при освобождении Иерусалима.
Молитва еще продолжалась, когда подъехал вернувшийся из города патрульный джип, и вылезший из джипа солдат, подойдя к разведчикам, сказал: «Дани убит, Дани больше нет». Все разом словно онемели, и в наступившей тишине звучали только слова молитвы и сопровождавшие их рыдания. Лица, только что пылавшие воодушевлением, погасли и словно подернулись пеплом.
Начальник оперативного отдела, тоже услышавший радостную новость, примчался с криком: «Иерусалим взят! Ребята, что вы носы повесили?». — «Дани погиб», — проронили ему в ответ и снова умолкли. В тишине продолжал разноситься голос раввина Горена: «Владыка милосердия укроет их под сенью крыл Своих навеки. И приобщит к союзу бессмертных их души».
«Мы слушали заупокойную молитву, — говорит один из бойцов, — для нас она возносилась и за душу погибшего нашего командира Дани».
Весть об освобождении Старого Иерусалима долетела и до раненых на Гив’ат-Хатахмошет, лежавших в различных иерусалимских госпиталях. Присутствовавшая при этом медсестра рассказывает, что солдаты, лежавшие на своих койках и’ слушавшие радио, в инстинктивном порыве закрывали лица — кто газетным листом, кто платком, кто рубашкой. В их числе был и герой первой части нашего рассказа Авраам Катан.
«Объявили о занятии Старого города, — рассказывает он, — и, по правде говоря, я пытался радоваться… Нет, вернее всего будет сказать, появилось чувство, что сейчас уместно обрадоваться, — ведь все кончилось благополучно. Уместно, а все-таки не могу, потому что в ту самую минуту, когда тебе говорят «Старый город взят», у тебя перед глазами встают все ребята, вся пролитая кровь — все, во что обошелся нам этот город… Не мог радоваться. Другие вроде бы были веселы. Но я сидел в стороне и смотрел то на одного, то на другого из ребят. По щеке у одного поползла слеза. Другой, не совладев с собой, повернулся и быстро вышел из комнаты.
Я подумал: момент в самом деле радостный. Но радоваться невозможно. После привели к там ансамбль песни. Поверь мне, в такой момент распевать веселые песни, при всей самой доброй воле, при всем желании — увольте, пожалуйста. Не в состоянии, не могу».
Катан, почувствовав, что не может больше высидеть среди поющих, удрал на верхний этаж и там уединился, пока его не нашли две медсестры.
— Что с тобой происходит? — спросила одна из них.
— Почему ты не внизу и не поешь вместе со всеми?
— Не хочу, — сказал Катан.
— Будь любезен. Внизу ансамбль. Веселятся, — сказала сестра.
— Сейчас не могу, — сказал Катан. — Притом Я очень стараюсь и хочу заставить себя, но это невозможно.
— Обо всех ваших подвигах мы уже слышали, — заявила сестра. — Теперь требуется подвиг другого рода. Имей мужество одолеть все, что с тобой случилось.
— Пытаюсь, но это займет еще много времени. Я вышел из этой войны цел телом, но разбит душой. Собирался поехать учиться в Соединенные Штаты. Думал сделать это до того, как разразилась война. Теперь я не могу взять в толк, как я смогу там учиться, забыть весь этот ужас, через который пришлось пройти. Но лучше оставим этот разговор. Знаешь, чего я желал бы сейчас больше всего на свете? Повидать ребят, с которыми дрался рядом на Гив'ат-Хатахмошет. Сейчас они наверняка у Западной стены. Как ты думаешь, они уже в состоянии радоваться?».
Однополчане Катана, потерявшие по дороге к Храмовой горе большинство своих товарищей по оружию, в это время сидели возле Стены. Они. подобно Катану, тоже не могли так скоро после гибели своих товарищей участвовать в общей радости, охватившей Иерусалим. Почти все они были подавлены. Пережитое оставило в их душах неизгладимый след.
«Подле Стены было много радующихся штатских. Они словно и не заметили, какая цена была заплачена за эту радость. Нам казалось, что слишком быстро позабыты те, кто не дошел сюда, идип ил реоит сказал, что все эти восторги не стоят ни одного погибшего друга. Мы стремились быть подальше от веселья. Оно причиняло нам боль», — воспоминает один солдат.
К чувству боли у тех, кто поделикатнее, добавлялось ощущение тяжелой неловкости. Оказавшись лицом к лицу с населением побежденной стороны в занятой части Иерусалима, они не могли играть роль всемогущих завоевателей.
«Мне просто не по душе эта роль завоевателя города», — сказал один из них.
В связи с этим стоит вспомнить одно из самых наигуманнейших высказываний, сделанных когда-либо военачальниками — речь начальника генштаба, произнесенную на горе Скопус после получения им ученой степени доктора философских наук:
«Весь народ встретил весть о взятии Старого города с затаенным дыханием, и у многих даже слезы навернулись на глаза, — сказал начальник генштаба. — Молодые сабры, к тому же солдаты, не расположены к сентиментальности и стыдятся проявлять ее на людях. Однако тяжкий труд войны и предшествовавшая ей тревога, осознание своей миссии освободителей и выпавшее на долю бойцов прямое соприкосновение с трудной историей еврейского народа, очевидно, сломали скорлупу жесткости и стыдливости и высвободили целые потоки чувств. Парашютисты, взявшие Стену, плакали, прислонившись к ней. Это символично. И это редчайшее явление, пожалуй, не имеющее прецедента в истории всех народов…
И еще: хотя победное торжество охватило весь народ, мы тем не менее все определеннее наталкиваемся на неожиданное явление в среде самих бойцов. Они не в состоянии отдаться радости всем сердцем, к их торжеству примешивается немалая толика потрясения и горечи. Есть и такие, кто не испытывает никакого торжества вообще. Дравшиеся на переднем крае воочию увидали не только сияние победы, но и во что эта победа обходится. Рядом в лужах крови погибали друзья. Глубоко ранила многие сердца — я знаю это — и страшная цена, заплаченная врагом. В еврейском народе никогда не существовала привычка наслаждаться военными победами, возможно, поэтому это событие и воспринимается им со смешанным чувством».
Весть об освобождении Иерусалима достигла не одного только фронта: она проникла и в тюрьму Эль- Маза в Египте, в которой находились в заключении люди-амфибии и летчики, взятые в плен в первые дни войны при выполнении заданий в глубине вражеского тыла и во время бомбардировок. Из ограниченной информации, полученной ими до плена, они могли составить себе некоторое представление о победе на египетском фронте. Что касается иорданского и сирийского фронтов, то тут было полное отсутствие сведений, не помогли и полученные позднее письма из дому. Письма эти (в одном из них попытались намекнуть на происшедшее, использовав уменьшительное слово «стенушка») вызвали в «израильской колонии в Каире» лишь споры и недоумение. «Стенушка» так и осталась нерасшифрованной…