Новым директором НАСА, которого Кеннеди назначил вместо Гленнана, стал Джеймс Э. Уэбб, бывший руководитель нефтяной компании и важная политическая фигура в Демократической партии. Уэбб был из той породы, которую так ценили в Вашингтоне: небаллотирующийся политик. Небаллотирующийся политик обычно выглядел как политик, говорил как политик, ходил как политик, любил общаться с политиками, перемигиваться с ними и сокрушенно вздыхать. О таких людях какой-нибудь конгрессмен или сенатор обычно отзывался так: «Он говорит на моем языке». Самые способные из небаллотирующихся политиков, вроде Уэбба, обычно получали высокие посты. Во времена Трумэна Уэбб был директором Бюро по планированию бюджета и помощником госсекретаря. А еще – закадычным другом Линдона Джонсона и сенатора Роберта Керра из Оклахомы, председателя сенатского Комитета по аэрокосмонавтике. Шесть лет Уэбб являлся главой дочерней компании, принадлежавшей нефтяной империи Керра. Он относился к тому сорту людей, которых корпорации, работающие на правительство (например, «Макдоннелл Эйр-крафт» или «Сперри Гироскоп»), любили делать своими директорами. И выглядел Уэбб соответствующе. Щеки у него были такие же пухлые и гладкие, как у Гленнана, а волосы даже еще лучше – волнистые, густые, прядь к пряди, темные, слегка тронутые сединой; зачесывал он их назад, как все серьезные люди. Уэбб идеально подходил для назначения во всевозможные комиссии – вроде муниципальной комиссии по кадрам, где он по большей части и работал с 1959 года. Уэбб был известен как человек, который легко справляется с бюрократическими проблемами. Он увешивал стены своих офисов омерзительными пейзажами, но был далеко не глуп. И как он мог отреагировать на то, что астронавт Гленн недоволен тем, что для первого полета «Меркурия» выбрали астронавта Шепарда? Ведь Гилрут сказал, что он сам принял это решение, основываясь на множестве критериев, большей частью – объективных. Например, Шепард лучше всех управлялся с тренажером. Когда Гилрут рассмотрел все критерии, – а не только результаты голосования равных, – то пришел к выводу, что Шепард должен лететь первым, а Гленн – вторым. Так что нечего ему тут возмущаться. Это даже немного странно. Так или иначе, Уэбб явно не собирался начинать свою работу в НАСА с вмешательства в какую-то непонятную разборку среди семи храбрейших парней Соединенных Штатов. Астронавт Гленн протестует потому, что это его последний шанс стать первым в мире человеком в космосе, – ничего, успокоится.
Тогда, в конце февраля 1961 года, возмущался не один только Гленн. Гилрут наконец-то опубликовал в прессе фамилии тех, кто совершит три первых космических полета: Гленн, Гриссом, Шепард – в алфавитном порядке, – добавив, что еще не принято окончательное решение о том, кто именно из них совершит первый полет через девяносто дней. Вышел «Лайф» с портретами Гленна, Гриссома и Шепарда на обложке и огромной статьей под заглавием «Первые трое». Журналистам все происходящее очень нравилось. Они пытались уговорить НАСА дать первым троим астронавтам название «Золотая команда», а остальным – «Красная команда». Золотая команда и Красная команда! Боже! Да перед прессой открывались просто сказочные возможности.
«Лайф» считался чем-то вроде бюллетеня братства, и заметка о «первых троих» была воспринята Диком Слейтоном, Уолли Ширрой, Скоттом Карпентером и Гордоном Купером как оскорбление. Ведь теперь они были «остальные четверо». Они… остались позади! Это трудно было сформулировать, но с точки зрения летчиков это было равносильно провалу.
«Лайф» старался быть на высоте. Репортеры слетали на Мыс – побеседовать с «первыми тремя», их женами и детьми, и в журнале появилось множество сделанных в Какао-Бич снимков неразлучной семьи астронавтов. Добропорядочный Джентльмен старался изобразить происходящее в подобающем виде. Прежде всего, график поездок астронавтов никак не вязался с представлениями о нормальной семейной жизни. Сказать, что астронавты отправлялись на пикники со своими семьями в одно и то же время, пусть и в разные места, было бы сильным преувеличением. А устроить такой спектакль на Мысе, – что было совершенно невыносимо для жен, – значило совершить грубейшую ошибку. Чтобы собрать на совместное веселье семьи астронавтов, журналистам пришлось бы иметь дело не с Гленнами, Гриссомами и Шепардами, а с кланами Дьякона, Индианца и Ледяного Капитана. А это было непросто даже в самые спокойные времена, а уж тем более сейчас. И тут уж ничего не мог поделать, даже «Лайф» со всеми его возможностями (отнюдь не малыми). Был сделан снимок на целый разворот: «первые трое» с женами и детьми, блистательное племя «первых троих» на пляже Какао-Бич на фоне экспериментальной ракеты (под фотографией имелась сопроводительная надпись), взлетающей на базе в нескольких милях поодаль. На самом деле они смотрелись как три семьи из враждебных друг другу и воюющих между собою частей нашей беспокойной планеты; члены этих семей никогда даже не смотрели на чужаков, пока их не выбросило после кораблекрушения на этот проклятый берег. Они стояли в своих праздничных костюмах и мрачно глядели вдаль, высматривая на горизонте спасательные корабли – желательно три судна под разными флагами.
А что «остальные четверо»? Они, похоже, провалились сквозь трещину в земле.
Гленн продолжал изображать из себя астронавта-дублера и мастера шарад, словно это были роли, на которые его выбрал пресвитерианский Бог. Он отдавался этим ролям «на все сто», пользуясь одним из его же излюбленных выражений. Кроме того, если вдруг (неисповедимы пути Господни) получится так, что Шепард по той или иной причине не сможет совершить первый полет, – Гленн «на все сто» готов был занять его место. К апрелю для «летучих жокеев» вроде Гленна появился спасительный выход – отказаться от личных амбиций и раствориться в самой миссии. Все чувствовали, что проект «Меркурий» стал именно миссией. Могущественный советский «Интеграл» только что запустил на орбиту еще два огромных космических корабля с манекенами космонавтов и собаками на борту, и оба эти полета были успешными с начала и до конца. Космическая гонка набирала обороты. Гилрут рассчитывал послать Шепарда в полет в марте, но Вернер фон Браун настаивал еще на одном, последнем испытании ракеты «Редстоун». Испытание прошло отлично, и теперь все, оглядываясь в прошлое, спрашивали себя, не потеряно ли драгоценное время зря. Полет Шепарда был запланирован на 2 мая, хотя публично пока не сообщалось, что полетит именно он. Игра в шарады продолжалась, и Гленн по-прежнему читал о себе в газетах как о вероятном кандидате. Представители НАСА, толкущиеся вокруг ангара С, предлагали 2 мая привести всех троих – Гленна, Гриссома и Шепарда – в скафандрах на пусковую установку, чтобы страна не знала, кто именно совершает первый полет до тех пор пока астронавт не окажется внутри капсулы. Причина такого решения уже давно была забыта.
Инженеры и специалисты из НАСА так выкладывались на Мысе в последние недели, что соглашались пойти отдохнуть только по приказу. Это было изнурительное время и, одновременно, интерлюдия к такому выбросу адреналина, который запоминается на всю жизнь. Это была интерлюдия к столь полному подчинению души и тела единой задаче, которое обычно случается только во время войны. Но ведь это и была война, хотя никто и не произносил этого слова. Люди, сами того не осознавая, подчинились исконному духу поединка. Через какие-то считанные дни один из парней действительно заберется на верхушку ракеты. Каждый чувствовал, что жизнь астронавта, кем бы он ни оказался (а что выбор сделан, знали лишь немногие), находится в его руках. Взрыв системы «Меркурий – Атлас-1» здесь, на Мысе, девять месяцев назад стал холодным душем даже для ветеранов летных испытаний. Тогда собрали вместе всех семерых астронавтов – отчасти для того, чтобы придать им уверенности в новой системе. И они, а также все вокруг, смотрели в небо и видели, как агрегат разорвало на кусочки. И вот теперь всего через несколько дней один из этих самых парней будет лежать в ракете (пусть и в «Редстоуне», а не в «Атласе»), ожидая взлета. Почти все в НАСА были хорошо знакомы с астронавтами. Да и те считали сотрудников НАСА кем-то вроде членов семьи. Уже с конца Второй мировой войны словосочетание «правительственные чиновники» неизменно вызывало насмешки. Но, в конце концов, они ведь сейчас делали одно общее дело. В ту тяжелую и восхитительную весну 1961 года все сотрудники Космической оперативной группы НАСА узнали, что столь жестоко высмеиваемая бюрократия двадцатого века вкупе с духовной мотивацией – в данном случае, с истинным патриотизмом и глубокой заботой о жизни идущего на поединок воина – может обрести подлинно религиозную ауру. Воодушевление, охватившее НАСА, выплеснулось и на жителей Какао-Бич. Даже самые заурядные обыватели, которые работали на бензоколонках трассы Al A и занимались браконьерской охотой на аллигаторов, говорили туристам во время заправки: «Да, от этого «Атласа» шуму было побольше, чем от майских жуков на веранде, но мы верим в Редстоун и думаем, что все получится». Каждый, кто чувствовал в то время «дух НАСА», хотел быть причастным к нему. В этом было нечто религиозное, что инженеры и пилоты не могли выразить на словах. Но все это ощущали.
Все, кто хоть сколько-нибудь сомневался в лидерских качествах Гилрута, теперь отказались от своих сомнений. Под его руководством все стадии проекта «Меркурий» целенаправленно двигались к финалу; при этом сам он был спокоен, как пророк. Визнер, советник Кеннеди по науке, затребовал полномасштабный обзор космической программы и велел доложить о достижениях, которых, конечно же, не было. Подчиненный ему специальный комитет продолжал направлять в НАСА запросы и служебные записки по поводу плохого планирования, пренебрежения мерами предосторожности и необходимости проведения полной серии полетов шимпанзе, прежде чем рисковать жизнью одного из астронавтов. В Лэнгли и на Мысе к Визнеру и его любимчикам относились как к совершенно чужим людям. На их писанину не обращали внимания, на телефонные звонки не отвечали. В конце концов Гилрут заявил: если они хотят провести серию полетов шимпанзе, то пусть переводят НАСА в Африку. Гилрут редко говорил что-нибудь резкое или ироничное. Но если уж говорил, то от всей души.