– Скажешь тоже – простыня! Это на юге зовется сари! – засмеялся Садко. – А девки да бабы у псоглавцев и верно боевые. В дружинах вместе с мужчинами служат, и на кораблях ходят, и торговлей занимаются… Ну а что у Руси с ангами дружба крепнет, то дело хорошее. Так что привечайте их получше!
– Ох, добрых гостей угощать – оно всегда в радость, да только иной раз такие охламоны попадаются, глядеть тошно! – неожиданно резко вырвалось у Даринки. – Вон сидят, красавцы. Еще днем заявились… Уж и не чаю, когда наконец уберутся!
Она досадливо махнула рукой, указывая на самый дальний от входа угол трапезной. Там, за сдвинутыми столами, пировала шумная ватага гуляк. Раскаты буйного хмельного гогота, то и дело долетавшие оттуда, разносились на всю харчевню.
– Кто такие? – нахмурился Садко, проводя рукой по бороде.
На этих весельчаков он внимание уже обратил, но покуда к ним не приглядывался.
– Лесоторговец, что ли, какой-то, с подручными, – Даринка скривилась так, словно что-то поганое раскусила. – Отвальную празднует: завтра с утренним приливом с якоря снимается. Похвалился, что он, дескать, большой человек с тугой мошной, все новеградские корабелы его знают… Круглая такая морда, холеная, а глаза – злые да колючие, будто два шила. Всё ему не так: и уха почему без шафрана, и мясо пережарено, и скатерть в пятнах… И у людей его рожи – надо б хуже, да некуда! Ровно и не купеческие охранники, а тати с большой дороги!
От возмущения она раскраснелась, как спелый шиповник.
– Под юбки нам при всех лезут, за грудь, не спросясь, хватают… Я не стерпела, так купцу и говорю: коли вежества не понимаете, гостюшки дорогие, ступайте в портовую забегаловку к дешевым девкам! А тут у нас место приличное – и такие дела по-другому делаются!..
Садко прекрасно понимал Даринкину обиду. Мореходу без женской ласки нельзя, и в Ольше, как и в том же Новеграде, нравы всегда были свободнее, чем во многих других городах Руси. В порту и в предместье здесь хватало кабаков и притонов, где моряк мог недорого сторговать любовь на час. Посадничья стража следила только за тем, чтобы в таких злачных местах обходилось, по возможности, без поножовщин и смертоубийств, а если подсыпали тебе там чего в дешевое пойло, без кошеля оставили и до портков раздели, сам виноват. Но работавшие подавальщицами в «Летучей рыбе» бойкие, хорошенькие и чистенькие девицы, не чуравшиеся пристального мужского внимания, цену своим достоинствам знали. С непотребными девками себя не равняли, и коли уж позволяли себе провести ночь с приглянувшимся посетителем, щедрым на подарки, то лишь по обоюдному полюбовному согласию.
– И пьют эти купцовы подручные тоже как ушкуйники – только подноси! – продолжала жаловаться Даринка, не на шутку раскипятившись. – Уже четвертую корчагу медовухи опростали, на вино перешли. Мы тут аж разволновались – а заплатят ли? Попросили рассчитаться, так те хоть и заплатили, да осерчали сильно. Сейчас вот сидят знатно подогретые, соседей задирают… боюсь, как бы драку не учинили… И разговоры промеж собой ведут мутные. Не таятся даже. Болтают при нас с Анфиской о своих делишках преспокойно, будто и нет рядом чужих ушей…
– И о чем болтали? – лениво спросил Садко, цепляя ложкой из ухи кусок рыбы.
– Хвастались, что сорвали какой-то жирный куш. Кругломордый, значит, говорит: давайте за это выпьем, ребята, удачу спрыснем. А один из подручных его, верзила бородатый в кафтане раззолоченном, ругаться начал: дескать, сорвали-то сорвали, да в последний раз, – принялась припоминать Даринка, перейдя на громкий горячий шепот. – Тут и сам купец помрачнел было, как сыч. Но опять захорохорился: ничего, мол, Гаврила, небо для нас на землю не рухнет из-за того, что человеку с мозгами среди дураков-недоумков дела вести нельзя… А потом брякнул еще этому Гавриле – будто ядом плюнул: мы, мол, и за морями не пропадем, по Руси смрадной да болотной рыдать не станем…
– Прямо так и сказанул? – перебил девчонку Садко.
Вот теперь ему правда стало интересно, и про уху новеградец позабыл разом. Даринке с ее наблюдательностью да памятью в княжьи приставы бы податься, татей ловить! А самое главное, у капитана кровь в жилах взбурлила: это что же за паскуда позволяет себе Русь и русичей срамными словами крыть?! Да еще вроде бы с Новеградом гад торгует… Может, знакомый какой?
– Слово в слово так и ляпнул, не вру! – пылко заверила Садко подавальщица. – Еще какую-то девку-воеводу они поминали. Сдохнуть ей на княжеской службе поскорей от разбойничьей стрелы желали, да хвалились, как вокруг пальца ее ловко обвели. И Охотников китежских, не в свое дело полезших, на все корки по-черному костерили, житья, дескать, от них не стало…
Любопытства пополам с разгорающимся негодованием Садко сдержать больше не мог. Знакомый зуд в крови, так часто толкавший новеградца на безрассудные и отчаянные поступки, опять подбивал его на приключения. В воздухе повеяло заварушной потехой, и кулаки зачесались нешуточно. Не обращая внимания на нахмурившегося Милослава, который всё это время прислушивался к разговору друга с Даринкой, капитан торопливо глотнул вина и привстал со скамейки, всматриваясь в гуляк, пирующих в дальнем углу зала.
На зрение Садко никогда не жаловался, оно у него было отменно острым, а к полутьме трапезной уже притерпелось. Так-так, охраны у купца где-то полтора десятка человек: и впрямь, значит, не мелкая сошка. Во главе стола сидит какая-то бородатая рожа в дорогом кафтане. Надо думать, тот самый Гаврила. Рядом с ним – кто-то плотный, в шапке с меховой опушкой, одетый тоже солидно и небедно. Видать, хозяин… только, как назло, морду не разглядишь. Ковш ко рту обеими руками поднес и никак от него не оторвется… а вот сейчас наконец поставил на стол, вытер губы и потянулся к блюду с наполовину растерзанным пирогом…
Отблеск свечей упал на круглощекое лицо, отороченное кудреватой бородкой, и узнал Садко торгована вмиг. Хоть и далековато было. Сперва ошарашенный капитан даже самому себе не поверил.
– Чилига! – это имя новеградец, подавшись вперед, прошипел, как черную брань. – Чилига Бурбело, акула меня сожри!
Садко сорвал с плеча перевязь с гуслями и торопливо, не глядя, пристроил их на скамью рядом со своим кафтаном. Ярость ударила ему в голову горячей волной, не хуже, чем вино. Из-за стола капитана «Сокола» аж вынесло. Он не видел уже ничего вокруг – ни ошеломленных и непонимающих глаз товарищей и Даринки, ни того, как следом поспешно вскочил со скамейки Милослав.
Нет, справедливость на свете все-таки есть! Давно напрашивался подлец-лесоторговец, чтобы морду ему расквасили, – и судьба снова свела их с Садко на узенькой стежке-дорожке!.. И где? Посреди ольшанской харчевни!
Друзья не раз журили капитана «Сокола» за то, что он ни в чем не знает меры. Коли любит – так без рассудку, коли рубит – так сплеча, коли терпеть кого не может – так всем сердцем… Богатому гостю Чилиге Евсеевичу по прозвищу Бурбело, что уже лет десять сбывал корабельный лес новеградским мастерам, Садко не подал бы руки, даже если бы ее отсечь пригрозили. Чилига платил в ответ тем же, и всякий раз, когда оба ненароком сталкивались лицом к лицу, взаимная неприязнь вспыхивала с новой силой.
Давненько они уже не встречались. В последний раз полаялись в новеградском порту почти три года назад, вскоре после того, как Садко стал хозяином «Сокола». Тогда на плечи капитану, рвавшемуся к торгашу, навалились сразу аж четыре человека, не дав ему сцепиться с Бурбело – только потому тот и остался с целой, непобитой рожей. А началось когда-то всё с того, что Чилига подсунул одному из приятелей Садко большую партию гнилой сосны и разорил бы наивного корабела подчистую, не схвати совсем молодой еще купец-гусляр сладкоречивого плута за руку…
Трапезную Садко пересек стремительно, невежливо расталкивая народ плечами, и догнавший его Милослав остановить друга не успел. Да и не смог бы. Внутри у капитана всё клокотало, но, шагая к столу Чилиги, он как-то ухитрился заставить себя пересчитать подручных торгаша еще раз. Все-таки их оказалось не полтора десятка, а больше. Семнадцать. Рослые, крепкие, с загорелыми ухарскими мордами, красными от выпивки. Гаврилу, плечистого щеголя-красавца, Садко тоже теперь вспомнил. Людей Бурбело он в лицо знал плохо, не было никогда охоты к ним присматриваться, но эту приметную рожу рядом с торгованом-хитрованом однажды видел.
Чилига как раз что-то оживленно втолковывал своему помощнику. О чем у них шла речь, было не разобрать из-за ржания купцовых охранников, громогласно обсуждавших достоинства какой-то Матрёнки, у которой «и вот тут – ого-го, и вот там – не обхватишь». Но, уставившись на выросших перед столом Садко и Милослава, Бурбело аж икнул. Хватанул ртом воздуха и разом замолчал, будто подавился. Вытаращил глаза, медленно ставя кружку на стол, и заморгал, как сова, вытащенная на белый свет из дупла.
– Ох ты, кого я вижу, продажная твоя рожа! – широко ухмыльнулся Садко в лицо торгашу, подбочениваясь. Унимая злую дрожь, он заложил ладони за пояс. – Не думал не гадал тебя в Ольше встретить. Ну что ж, со свиданьицем!
Бурбело уже справился с собой, и, надо отдать ему должное, быстро. Прищурился, и глаза торгована так и полыхнули ненавистью. Какие там два колючих шила – блеснули они, будто два стилета стальных… Изменился в лице и Гаврила – тоже узнал новеградца, а прочие подручные торговца затихли и напряглись, злобно уставившись на Садко. Кто-то на дальнем конце стола, скрытый кувшином, громко выругался. Еще один знакомый по Новеграду, что ли?
– А, это ты, дружок нечисти, скоморох-песельник! – издевательски протянул Чилига. Отодвинул скамью, выбираясь из-за стола, и, выпрямившись, тоже упер пухлые кулаки в бока. – Еще не утоп вместе с кораблем своим проклятым, за который морскому царю душу в заклад отдал? А гусельки твои звончатые где? Даже рыбы с каракатицами, видать, за песенки дурацкие тебя засмеяли – мол, ни складу в них, ни ладу, – и ты гусли с горя в море зашвырнул?