– Благодарствую, красавица, – буркнул Чилига, но на девушку покосился с заметно возросшим уважением. – А что до обещаний твоих… То, что дела на Руси начисто свернуть придется, – это, врать не буду, подножка для меня крепкая. Хоть и был я к этому готов. За такое душа не просто поквитаться просит – вдесятеро с обидчиков виру взять… Ждет нас чужбина, да мы люди тертые, не пропадем, нужен разве что золотишка запас, потому и согласился я вам послужить за награду щедрую. Только поторопиться бы нам: в Аргунове на меня розыскную грамоту составили, теперь ее по всем большим городам да по заставам приграничным разошлют. Обвинений-то мне за дело с бакаутом еще не предъявили, но к Дознавателям на допрос сразу потащат, коли схватят. И сгорю я тогда как свеча – слыхала никак, у лихого люда такая присказка есть? Это у Гаврилы получилось выкрутиться перед судебным волшебником, у меня не выйдет.
– А как ты выкрутился? Я что-то, признаться, не совсем поняла, – Малка повернулась к Чилигиному подручному. – Чары какие-то в ход пустил, что ли? О таких я не слышала.
Ведьма хорошо знала, что Дознаватели – сами по себе волшебники слабенькие, никакущие. На зависть всем прочим чародеям, и светлым, и темным, получается у них лишь одно: безошибочно распознавать правду и кривду. Считается, что обмануть Дознавателя невозможно… но, выходит, лазейка в обход их волшбы все-таки есть?
– Да какие там чары! – хмыкнул Гаврила. – Из меня чародей, как из кабана – жар-птица. Чистую правду отвечал на допросе, вот и всё. Мол, затея с бакаутом – не моя, а оговорил я себя нарочно, чтобы хозяина спасти. Вот и выиграл для Чилиги Евсеевича время, а это нам важнее всего было. Мы уже давно так уговорились, на всякий случай. Вот он и настал. Пока со мной в Аргунове возились, он с заказчиками объяснился, золото наше с них стребовал и до Ольши добрался.
– А кто они, ваши заказчики? – Малку и вправду это заинтересовало. Она почти не надеялась, что Бурбело пойдет на откровенность, но вдруг да растает торгован после того, как его от синяков исцелили? – Тайком столько бакаута закупить – это невесть какими богачами надо быть! Вы же сказали, что из-за девки-воеводы да из-за того Охотника молодого только последний плот потеряли, остальное покупатели до бревнышка получили…
– Про то, красна девица, тебе знать незачем, – скривил пухлые губы Чилига. – У тебя свои тайны, у меня – свои… Лучше скажи, когда мы с твоими хозяевами повидаемся, чтобы по рукам ударить. За задаток-то спасибо, но, повторюсь, время поджимает. В Ольше мне даже на лишний час задерживаться никак нельзя, и без того который день как на иголках. Скоро приставы за мной охоту начнут, а мы из-за тебя нынче в городе и так наследили знатно…
– Когда будет надо, вас найдут, – небрежно бросила ведьма, снова давая купцу всем своим видом понять, что ссориться с ним не будет, но последнее слово в их разговоре останется за ней. – Отплывать можете хоть сейчас, не держу.
Зачарованный перстень Чилиги позволит отыскать его хоть на краю света, но купцу совсем не нужно знать, что он носит на пальце следящий за ним предмет. Подождав, пока сообщники удалятся, Малка подозвала метлу – та, спрятанная до поры до времени в кустах неподалеку, вынырнула из темноты, повинуясь приказу хозяйки. Спустя мгновение ведьма уже мчалась низко да вдоль берега, над плещущими о гальку морскими волнами, и улыбалась своим мыслям.
Нет, податливой гончарной глиной в своих пальцах ей Бурбело так просто не сделать, тут потрудиться придется, но все-таки, несмотря ни на что, с этим хитрецом Малке очень повезло. Повелитель Огнегор останется доволен, а там, дай владыка Чернобог, однажды придет день, когда старик спросит себя: а не чрезмерно ли он так осыпает милостями Малкину наставницу… и не пора ли приблизить к себе одну из ее лучших учениц? Ну а если с этим не выгорит… что ж, разве на хозяине Громовых Палат свет клином сошелся?
Жаль, не родилась Малка во времена Вторжения Кощея Великого! Вот такому господину она служила бы с беззаветной преданностью, радостью и гордостью. Но Белосветье большое, и если встретится ей могучий и щедрый чародей, готовый ценить усердие своих помощников по заслугам, девушка распрощается с Огнегором и Ниядой без всякого сожаления. Это мать Малки, деревенская ведьма из-под Вилова, всю жизнь довольствовалась тем, что соседкам тлю на капустные грядки насылала, молоко коровам портила да приворотные зелья в грязном горшке стряпала. С прозябанием в своем захолустье она смирилась, а то, чего дочь уже достигла, показалось бы старухе неслыханным счастьем и удачей, но Малка хочет большего. Куда большего.
И обязательно добьется.
Имя старое, имя новое, имя истинное…
елокаменная гроздь тихонько, по-синичьи, тенькнула и начала медленно наливаться красками, становясь розоватой, малиновой и, наконец, лиловой. Теньканье повторилось и перешло в раскатистую, соловей позавидует, трель.
Веселина поморщилась: она и так помнила, какой сегодня день. Сама ведь себе врала, когда стену зачаровывала, чтобы та о назначенной встрече напомнила: дескать, не так уж это и важно, могу позабыть. Как же, забудешь такое!.. Сегодня день сравняется с ночью, и она наконец избавится от того, за что другие готовы душу отдать. Веселину никто не спрашивал, хочет ли она такой судьбы и такого дара, они ей достались вместе с оказавшимся издевкой именем.
Обмануть других просто, обмануть себя не выйдет: ты знаешь, кто ты есть, и помнишь всё, что с тобой было. Можно сбежать за тридевять земель и укрыться в лесной башне, можно назваться хоть Грустиной, хоть Миравой, от себя не убежишь. Единственный выход – перестать быть собой, но как же это страшно!
Смотреть на лиловеющие грозди не хотелось, как и перекрашивать их, не хотелось вообще ничего. Волшебница рассеянно оглядела чисто прибранную горницу, а затем и себя. Равнодушное зеркало отразило бледное недовольное лицо. Веселина раздвинула губы в достойной упырицы улыбке и загнала зеркало вместе с виноградом-напоминалкой вглубь стены; немного подумала и переделала остатки резьбы в пару каменных ворон, заодно присобачив им павлиньи хвосты и венцы из перьев. Получились почти жар-птицы.
И что ей было не отправить Охотника Алешу за такой же, дав ему срок до следующей осени, а ягам сказать, что не все дела улажены, не все ответы найдены? Не догадалась, уж больно неожиданно все вышло, ну и пусть! Охотник со своим конем не расстанется, значит, нет-нет, да и вспомнит, может, даже заедет с какой-нибудь диковиной; такие гордецы в долгу оставаться не любят.
– Некому отдавать будет, – угрюмо объявила волшебница, водя пальцем по березовому гребню. – Некому и незачем.
– Ой, не дело ты, дочка, затеяла, – немедленно завела свое Благуша, хотя уж ее-то никто не спрашивал! – Одумайся! Ну зачем тебе с твоей красой этакие страхолюдины? Сами толком не живут и других с пути сбивают!
Веселина не ответила. Детское желание упрекать, орать, топать ногами у нее давно пропало, да и на кого топать? Матушка который год в могиле, и она дочке добра желала, а Благуша… В соломенную голову свои мысли не впихнешь, и кабы только в соломенную! Дурех, пытавшихся кто за курицу, кто за холстину выпросить любовное зелье, отшельница навидалась. Пыталась она с ними говорить – ни до одной не дошло, что счастья из морока не слепишь. Ну, станет за тобой милый как на привязи бегать, только не любовь это – ошейник с цепью. Завороженный хоть за уродиной побежит, хоть за старухой, хоть за козой… Будь на то воля Веселины, избавилась бы она от матушкиного подарка, только его не сбросить и не смыть, пропиталась она волшбой до костей.
Под ухом вновь настырно затенькало: загнать свою придумку вглубь стены волшебница загнала, а вот приказ отменить позабыла. Неживые помощники в душу не лезут и лишнего не говорят, зато пока не остановишь, будут делать, что единожды велено. Хоть кашу варить, хоть песни петь, хоть напоминать…
– Помню, – бросила отшельница. – Замолкни!
Разговор с ягой будет долгим, потому что она так до конца и не решила… вернее, не решилась. Жить как прежде сил больше нет, бросаться в новое, как в омут головой – жутко. Недоброе оно, это новое, чужое насквозь. Такое чужое, что в свой дом, хоть бы и напоследок, впускать больно. Под себя ведь всё устраивала, а тут эта… с железной ногой.
– Что за стенами? – Веселина раздраженно бросила гребень на расшитую лазоревыми цветами скатерку. – Льет или светит? Отвечай.
Павлинохвостая ворона тут же каркнула, что и светит, и греет. Осенний Солнцеворот редко бывает дождливым. Лето на прощанье улыбается, а осень до поры до времени прячет злобу, как будущая мачеха на смотринах. Сварливые дожди да ледяные иголки – это потом, когда в силу войдет, хозяйкой себя почувствует. Девушка поежилась, словно ей уже сейчас стало зябко, и взяла с подставки дождавшийся своего часа посох с жар-черепом.
– Хватит бездельничать, – объявила она не то себе, не то Благуше, не то черепу, – пора гостью встречать. На лугу поговорим, день теплый, солнечный.
– Да где же это видано, – тут же вскинулась куколка, – чтоб к пакости безносой-немытой-нечесаной навстречу выходить. Пусть на пороге топчется, ждет, когда смилостивишься. А всего лучше дай от порога поворот… И покушать дай, оголодала я.
– Вечером. Все вечером.
Благуша злилась, бурчала, то уламывая, то пытаясь приказывать, то прося покушать… Девушка слышала тоненький, памятный с детства голосок, но не слушала, выйдя из башни и готовя место для переговоров. Совсем недавно вокруг этих сосен носился прозревший конь. От радости, охватившей и негаданных гостей, и саму Веселину, только и осталось, что переломанные сухие травы, в полуденном сиянье ставшие золотыми. Золотыми были и тянувшиеся к небу высокие смолистые стволы, и жавшаяся к ним юная березка. Зато словно бы отступившая в сторону осина куталась в алый платок, а заросли боярышника на границе леса манили целым хороводом красок. Такими красивыми Веселина их еще не видела, денек вообще выдался дивным, но лучше бы небо стало серым: в серятину с прошлым рвать легче.