Гончая в ответ что-то буркнула, и черная крышка, подмигнув багровыми огоньками, послушно поднялась, позволяя оглядеть не тронутое Веселиной содержимое.
– Все на месте, – холодно удостоверила вербовщица. – Будь ты честна, я бы тебя на том и отпустила, но ты зло замыслила, помощниц моих верных загубила, ступы меня лишила. Хочешь миром разойтись – возмести убыток, не то хуже будет.
– И чего же ты хочешь? – чужим голосом спросила волшебница, понимая, что ничего еще не кончилось. Объясняться с ягами сподручней было одной, но придумать, как подать весточку Алеше, Веселина не успела. Она вообще ничего не успела, китежанин оказался слишком быстр, хорошо хоть, сообразил, что боя не будет.
– Садись, добрый молодец, – процедила через губу вербовщица, но Охотник остался стоять, только слегка отошел, так, чтобы видеть их обеих. Суму с неяг-птицей он, похоже, оставил с конем.
– Была бы честь предложена, – яга поскребла крючковатыми пальцами скатерть, словно желая содрать золотое шитье, на Алешу она больше не глядела. – Не ты обман задумал, не с тобой и разговор. Много ты, девица, мне вреда нанесла, и все обманом, исподтишка! Воронушки мои мне триста лет служили, а ступа новая пока еще облетается… Если в цене не сойдемся, сестры с тебя спросят дороже.
– Говори, чего хочешь.
– Голову Охотника хочу, – осклабилась Гончая. – Из-за него убыток мне вышел, а уж приворожила ты молодца или купила, мне без разницы. Не отдашь его голову, свою потеряешь, чужой не спасешь.
– Я головами не откупаюсь, – услышала свой голос Веселина. – Алеша, уходи. Не про тебя разговор наш.
– Как раз про меня и про голову мою! – немедленно вскинулся Охотник. – Да и коли по совести судить, то неяг-птицу я приволок, мне и платить, это ты с ягами в расчете. Ступай в башню, я скоро.
– Не тебе мне указывать, китежанин, – одернула храбреца чародейка. – Гончая, нет того закона, чтобы жизнью человечьей за воронью платить, а за мертвое железо тем паче. Другое что проси, отдам.
– Ну, хорошо, – яга неторопливо поднялась, кажется, она успела стать выше и раздаться в плечах. – Отдай мне жар-череп и будем в расчете. Не отдашь – перед старшими ответишь.
– Бери. – Не просила она этого подарка, избавиться от него хотела, так и жалеть нечего! А уж Благуша-то обрадуется… – Цена справедливая. Я тебе больше ничего не должна.
– Глупа ты, – осклабилась Гончая, выбираясь из-за стола, – но то уж не мое дело. Давай плату.
Может, и глупа, но пусть забирает и уходит. Навсегда.
Волшебница без сожаления сомкнула пальцы на сразу и деревянном, и костяном посохе. Вербовщица ждала, не сводя взгляда с собеседницы, она была умна. Зачем нападать, зачем красть, если и так свое получишь, причем не обманом, а по доброй воле? Сестрам залог вернешь, как и положено, но череп – плата за нанесенный вербовщице ущерб. Личная плата.
– Не хотела я тебе вредить, – объясняться даже с довольными ягами нужно, не оставляя им ни малейшей лазейки, – не звала я Охотника, не заводила неяг-птицу. Ждала тебя в условленный срок, чтоб ответить честь по чести, расторгнуть договор и вернуть задаток, от сестры твоей полученный. Не было ничьего умысла в том, что случилось, но причиной твоих потерь и впрямь оказалась я, так возьми отступного. Ты из всего выбрала жар-череп, быть по сему. Сестрам-ягам скажи, что нет моего согласия и моей вины тоже нет.
– Быть по сему, – подтвердила вербовщица. – Сестрам ответ твой передам и скажу, что сполна ты расплатилась…
Два алых луча коротко ударили вербовщице в железную грудь, и она отшатнулась, испустив приглушенное рычанье, с которым сплелся бесстрастный негромкий голос.
– Не за свой ты кус принимаешься, ты этим кусом подавишься.
Заговорил череп, тот самый, на палке! Голос, по крайней мере, исходил от него, так же как грозовой запах, куда более сильный, чем в первый раз. Костомахи не разговаривают, а тут даже не цельный скелет – лишь мертвая голова, которую Охотник поначалу принял за обычную колдовскую штуковину из тех, что чародеи вешают на заборы, набивая себе цену и отпугивая нежеланных гостей.
Напугать такой череп и впрямь может, а если его накачать волшбой, то и припечь. Но разговор, да еще осмысленный? Но самочинные выходки?! О таком Охотник и не слыхивал, и еще вопрос, слыхивали ли об этом в Китеже. Мирава тоже растерялась, морду яги китежанин, успевший скользнуть вероятной противнице за спину, само собой не видел, но при первых же словах зараза встала, как вкопанная.
– Не тобой я был отдан, – не унимался пустоглазый говорун, – не тебе на меня рот разевать. Украсть не сумела, на обман пошла? Не выйдет, нет на то моего согласия! Я сам решаю, с кем остаться, так что убирайся, пока цела, и дорогу ко мне забудь. Да смотри, врать не вздумай! Сама кругом виновата! Ступу оставила, не зачаровав, ворон толком не обучила, а главное – на сторону глядишь, власти для себя ищешь, с того меня к рукам прибрать и надумала. Наведешь на нас сестриц-душегубиц – все им про тебя скажу, сама знаешь, что с тобой станется. Отвечай, поняла ли?
Спорить и тем паче лезть в драку вербовщица не стала: то ли приложило ее крепко, то ли в самом деле испугалась, что о ее самоуправстве проведают. Буркнула что-то на чужом грубом наречии, но череп, похоже, понял и успокоился. Красные точки в провалах глазниц стали тускнеть и почти погасли, остался лишь легкий отсвет, будто в непроглядной ночи за поворотом костер догорает.
Охотник утер рукавом взмокший лоб и быстро огляделся. Мирава с ягой так и каменели друг против друга, похоже, не зная, что дальше делать и говорить. Словно бы усохшая Гончая явно боялась, а вот знала ли отшельница, что за штуковина к ней в руки попала?
«Опять гроза. Пуще прежнего. Что делаем? Бьемся? Скачем?»
– Ждем пока.
Буланко верно унюхал: грозой пахло из-за черепа, то ли он так ярился, то ли дело было в вылетавших из его глазниц лучах.
«Я выйду. Видеть хочу».
– Выходи, – богатырь с сомнением покосился на ягу, с которой нужно было что-то делать, и решился. – Слушай, воительница, пора бы тебе и честь знать. Ступу ты из-за меня потеряла, так что, худ с тобой, подвезу до тракта и лошадь с телегой сторгую. Только обернись кем-то, не дело добрых людей железными ногами пугать.
«Чепрак смени, – ткнулся в плечо подоспевший Буланко – Этот я люблю, а после яги только выкинуть останется».
– Гончая – моя гостья, – опомнилась и Мирава, – мне ее и выпроваживать.
«Троих выдержу, только чепрак…»
– Спасибо, Алеша, но мое это де…
– Чепрак сменим, – шепнул в лошадиное ухо Алеша и добавил уже громко. – Гостья твоя, да конь мой. Втроем поедем и нечего тянуть, день короток, путь не близок.
– Не будет того, чтоб я пылью да духом конским дышала, – просипела опомнившаяся наконец-то вербовщица. – От вас, жеребцов, толку никакого, один вред!
«Обзывается! Проучить надо!»
– Уже проучили, – богатырь трепанул друга по шее, Буланко мотнул головой и прижал уши. Ему хотелось драться, хозяину – ехать сквозь вечер на одном коне с Миравой, но отшельница играла в гляделки с ягой.
– Голова твоя дурная! – карга пялилась на волшебницу, будто тут никого больше не было. – Пожалеешь еще, да поздно будет. Наплачешься и с бродягой своим, и с жар-черепом. Сама не ведаешь, чем владеешь, не по тебе ноша.
– То мне решать, – Мирава, не сводя глаз с вербовщицы, отступила к столу и села, красноречиво придерживая палку с замолчавшим черепом. – А ты на чем хочешь, на том и убирайся, только побыстрее!
– Не больно много радости здесь торчать, – огрызнулась яга, сжимая когтистые пальцы в кулаки, – пусто, холодно, да еще русским духом пахнет… Фу!
Фыркнула Гончая – впору хорошему битюгу, только на фырканье далеко не уедешь, а осколки ступы вязнут в дальнем болотце. Яга что-то бормотала себе под нос, крепко сжав кулаки, и Охотнику подумалось, что не пожелавшая глотать пыль колченогая страхолюдина зовет гусей-лебедей, на которых и улетит. А что? Здоровущие же, и поклажу таскать приучены, а из так и валявшегося на траве ковра соорудить что-то вроде люльки, какую меж двух коней прилаживают, раз плюнуть.
– Спокойно, – китежанин надавил на холку напрягшемуся Буланышу, – она носильщиков зовет. Летучих.
«Не верю. Лапы железные режут, колют, таких на себе не возят. И тяжело».
Алеша в ответ лишь плечами пожал, но прав оказался не он, а Буланко. Вместо того, чтоб таращиться на небо в ожидании подмоги, яга что-то развязала и к железным ногам упала юбка, под которой, к счастью, оказалась вторая, поуже и покороче. Воительница провела рукой над лежащей тряпкой, та замерцала и зашевелилась, точно куча багровых змей, нет, не змей – щупалец. Поблескивая на солнце и не переставая извиваться, они сперва поползли во все стороны, а затем принялись сплетаться, как сплетаются стебли повилики. Не прошло и нескольких минут, а на траве лежала густая плотная сетка вроде тех, что плетут в южных краях и продают корабельщикам, только поменьше.
Яга переступила с лапы на лапу и, переваливаясь, заковыляла к Мираве. Охотник подался вперед – при малейшем намеке на угрозу он бы вмиг оказался между девушкой и каргой, но обошлось. Вербовщица всего лишь набросила сетку на позабытый Алешей короб с залогом. По черной поверхности заметались багровые мурашки, сперва бестолково, потом повторяя очертания ячей, и словно бы раздвоившаяся сетка начала стягиваться, сжимая короб. Не прошло и минуты, как от него остался небольшой кошель, который яга и прицепила к поясу.
– Ковер, – раздвинула губы Мирава, – забери ковер и… вон!
Налетел ветер, взметнул жухлые листья, растрепал патлы яги, словно тоже велел убираться. Гончая фыркнула что-то непонятное, и валявшийся на траве ковер, как был комом, неуклюже подкатился к хозяйке и развернулся. Серебром блеснули вытканные гуси-лебеди, яга ловко закинула себе за спину грозящее острыми чужими башнями полотнище, еще разок фыркнула и… поскакала.