Именно поскакала, пригнувшись и отставив словно облепленный диковинным ковром зад. Зрелище было – отворотясь не насмотришься, но богатырь на всякий случай не спускал с вербовщицы глаз. Двигалась яга длинными, не похожими ни на что скачками. Лягушка тоже прыгает, но она приземляется на все четыре лапы, яге же хватало ярко блестевших на солнце ног, а руки она согнула, одновременно прижав к бокам.
«Мои дороги в небе, – припомнилось Алеше, – а вы по земле ползайте, коль ни ума, ни силы нет». Много ты со своим умом и силой без ступы налетаешь, жаба колченогая!
Только сейчас Веселина поняла, как устала и, чего уж там, перепугалась. Ныли непривычные к долгим прогулкам ступни, в голове шумело, было сразу и зябко, и жарко. Привести себя в порядок чародейке нетрудно, но девушка почему-то этого не делала. Так и сидела, глядя на скачущую краем леса беду.
– Заяц не заяц, блоха не блоха, – Охотник, не спросясь, присел рядом, хотя когда это он спрашивал? – А туда же! «Дороги в небе…» Ну лети, лети, горлица худова, коленками назад!
– Горлица?! – сперва волшебница растерялась, потом ее бросило в хохот. От усталости, пережитого ужаса, от осознания того, что она чудом не сотворила с собой, и от будущей пустоты.
Она никогда не станет ягой. Она никогда не станет такой, как все. Так и будет сидеть в своей башне, а к ней станут бегать со своими просьбами дуры, которым приспичило стать «прекрасными». Любой ценой.
В груди кололо, из глаз текли слезы, девушка задыхалась, но остановиться не могла, как заведенная твердя сквозь приступы смеха: «Коленками… назад… назад…»
А потом ее с маху ударило по щеке – слабо, почти ласково, – но все прошло. Веселина, все еще задыхаясь, сидела на лавке, руки упорно сжимали посох с жар-черепом, а на столешнице потирала ручку Благуша, и прежде угощавшая малолетку-воспитанницу тычками да оплеухами. Порой по делу, порой нет, но сейчас пришлось к месту.
Отшельница осторожно прислонила посох к столу и потерла щеку, глядя на несущееся вдоль опушки причудливое темное пятно, что уменьшалось на глазах.
– Такое уже было, – заплетающимся языком пробормотала Веселина, – только наоборот. Она летела сюда… За мной.
– А теперь – отсюда, – хмыкнул китежанин. – И не летит, а скачет. Ну и здорова же ты, подруга, смеяться!
– Сама не знаю, что на меня накатило, – девушка привычно затянула кошель. – Смеяться-то не с чего. Эта Гончая и без избы, и без ступы опасней любой ведьмы. Яг если что в узде и держит, то их закон, а эта… его переступила, когда жар-черепом завладеть надумала. Для себя, не для сестринства, а ты ее еще везти куда-то собрался! Да она бы вас в дурное место заманила и…
– Мы с Буланышем тоже не первый день живем, – отмахнулся китежанин. – Ну ее! Убралась, и ладно, хотя приличных яг предупредить и не мешает… Слушай, Мирава, а давай ты, как отойдешь, со мной поедешь.
– Что? – вот сейчас Веселина в самом деле растерялась. – Поеду? Куда?
– Для начала на заставу, – принялся объяснять богатырь и вдруг перебил сам себя: – Ты только чего плохого не подумай, я тебя не в игрушки играть зову. Время сейчас настает… непростое. Каждый, кто хоть на что-то годен, на счету, а у тебя мало что своей силы немеряно, еще и череп этот, и Благуша. Не сидеть же с таким добром в лесу, когда вокруг полыхает!
– Так ты хочешь… хочешь, чтобы я вам помогала?
– Не нам – Белосветью, – поправил Алеша. Ответь он иначе, Веселина бы разозлилась, а так непонятно с чего очередной раз стало обидно, но китежанин, к счастью, не заметил.
– Я тебя с Несмеяной познакомлю, – продолжал убеждать он, – это поленица наша. Ты ее смеяться научишь, а она, если что, ухажеров непрошеных от тебя отвадит, при ней не забалуешь. Ну, по рукам?
– Надо подумать, – увернулась чародейка, которой меньше всего хотелось знакомиться с какой-то Несмеяной. – Мне жар-череп на место вернуть надо, ну и еще кое-что… Обождешь?
– А то у меня своих дел нет! Как раз Буланко обихожу. Неяг-птицу-то куда деть прикажешь?
– Надо подумать, – повторила девушка, берясь за посох с жар-черепом. Он, кажется, спал, зато Благуша, стоило отойти на пару шагов, разбурчалась не на шутку.
Намолчавшаяся и к тому же сытая куколка всю дорогу от сосен до башни и от двери до горницы выговаривала Веселине за все – от промокшей обувки до нелепого смеха, а всего больше за то, что заморила верную советчицу голодом, а ведь можно было подлую ягу и на порог не пустить!
– Я и не пускала, – устало напомнила волшебница, водворяя череп на его подставку. – Это ты хотела, чтоб я вербовщицу в горнице ждала. Павлина в неяг-птицу переделала, всех нас под беду подвела…
Спорить с соломенной нянькой всегда выходило себе дороже. В детстве будущая чародейка могла лишь глотать слезы, потом тоже все больше отмалчивалась, лишь изредка огрызаясь, но сегодня не выдержала, уж слишком много на нее свалилось. В ответ раздались визгливые попреки. Благуша не забыла ни мачехиных злодейств, ни упущенных женихов, ни собственную Веселинину глупость. Была бы девка поумней-потолковей, сидела б сейчас в боярском, нет, в княжеском, в царском тереме! В злате-серебре купалась, прислугу школила, а что сталось?! Видела бы матушка-покойница, все бы глазоньки выплакала! Она-то дочке единственной счастье великое неизбывное наворожила, а та от него в лес сбежала, с ягами сговаривается, с шалыми Охотниками знается. А все потому, что уму-разуму никто толком не учил, прутом березовым не хлестал, в подполе не запирал…
– То-то ты мне пощечину залепила.
– Так по заслугам. Нечего было…
– Хватит!
Утро выдалось горьким, день, будто на качелях, швырял от безнадежности к радости и от радости к страху, но губить вечер Веселина не собиралась. Торопливо сунув расходившуюся куколку вместе с кошелем в сундук и захлопнув тяжеленную крышку, девушка, не глядя, переплела косу и заменила ленту. Вспомнила о запачканных сапожках, отчистила и вдруг взяла да и сменила платье на алое с золотым шитьем. Постояла перед зеркалом, подумала и вдела в уши яхонтовые сережки. А что? День-то, как ни крути, особенный, как же лето не проводить да осень не приветить?!
Нужно только усталость снять с себя… да и с Охотника, ну не железный же он! Ужин тоже придется делать, прошлый раз они всю ночь просидели, не заметили.
Прихорашивалась красна девица не так чтобы долго, но добрый молодец успел заждаться. Выбежав из башни, Веселина чудом не налетела на препиравшегося с каменными стражами Алешу. Особо усердствовала резная неяг-птица, ни в какую не желавшая докладывать хозяйке о настойчивом госте.
– Оставьте, – цыкнула на привратников отшельница. – Служба сослужена, спать ступайте. Экий ты, Охотник, нетерпеливый, или случилось что?
– Мирава, – странным голосом откликнулся китежанин. – К тебе гости пришли, да какие!
– Какие? – Про врагов бы Алеша сказал иначе, а друзей у нее нет. – И где они?
– Все там же, под сосенками. Ты леших с лешачихами прежде видала?
– Н-нет, – вот уж не было печали! – Им-то здесь что нужно?
– Пусть сами объяснят, но со злом средь бела дня да еще во всей красе лесожилы не ходят.
– Тебе не сказали разве?
– Сказали, только за глаза не считается. Ты, главное, не упади и рот не раскрой, глупо получится. Хотя после яг тебя вряд ли чем-то проймешь.
– Не после яг, а после тебя! Лешачиха, она какая?
– Да всё как водится. Была кикимора, а как замуж выскочила, раздобрела да подобрела. Теперь всех, кто под руку подвернулся, осчастливить рвется.
– Про меня за спиной тоже гадости говорить станешь?
– Тоже стану. Правду. Лешие на кикиморах женятся, только леших меньше, вот незамужние кикиморы с горя и пакостят. Или не с горя, некоторые это дело, в смысле пакости, любят. Ты, главное, самого Пущеслава не испугайся. Он, чтоб ты знала, сразу и на медведя, и на сохатого похож, да еще и с дубиной.
Лишним предупреждение не оказалось, однако не охнуть при виде вольготно расположившихся на траве под березой гостей волшебнице удалось. Веселина с легкой оторопью разглядывала ветвистые рога, сивую полумедвежью-получеловечью морду, тяжелый медвежий плащ, ожерелье из клювастых птичьих черепов…
Леший был громадиной, а вот лешачиха оказалась кругленькой, курносенькой, быстроглазой, обряженной в многослойные красно-желтые одежки и моховую безрукавку цвета болотной травы.
– Ой, здрасьте, – живо затараторила она, – наконец-то резвы ноженьки до соседушки дошли-добежали! Как живешь-поживаешь, чего к нам носу не кажешь? Ты молодешенька, тебе бы первой и почтить, ну да ладно, умные не чванятся, это глупые дурью маются! Рядом нам жить, одну водицу пить, одни ягодки собирать, пора в глазоньки друг другу взглянуть, медку хлебнуть, попеть-поплясать, гостинцами обменяться…
– Уймись, Моховна, – пробасил, поднимаясь, леший, и Веселина поняла, почему он уселся наземь, точно какой-то степняк: такой туши ни одна лавка не выдержит. – Ну, здравствуй, соседка. Ждали мы тебя, ждали, да после сегодняшнего решили все ж наведаться. Дело у нас к тебе, вот он знает.
– Так не сказал он мне ничего. За глаза, говорит, не считается.
Стоявшая рядом легковесная лешачиха не доходила мужу и до пояса, но это обвешанную монистами болтушку ничуть не смущало.
– Это от вежества, – встряла она. – За спинушками языками сплетники-склочники чешут, норов тешат, а он…
– Моховна! – великан чуток повысил голос, и словно в ответ наверху зашелестели ветви сосен. – Ну что, Охотник, теперь хоть скажешь?
– Теперь скажу, – китежанин учтиво поклонился гостям, и леший утопил в седой с прозеленью бородище довольную улыбку. – Хозяин Сивого леса батюшка Пущеслав Староёлович и супруга его любимая Купава Моховна тебя, Мирава, приглашают на праздник осенний. Лето проводить, зиму приветить. Редкая честь тебе оказана.
– Вам обоим, – поправил Пущеслав, – и по праву. Яги на угодья наши давно глаз положили, боялся я, что корни здесь пустят. А где яги, там и разорение ползучее. Доят они землю-матушку, от чего окрест душно становится, не можем мы, лесожилы, рядом с ихним подлым племенем жить-поживать, неуютно нам от чужести их.