– С чего ж ты мне раньше не объяснил? – только и смогла сказать Веселина. – Кабы я прежде знала…
– Что было, то сплыло, – блеснул ясно-зелеными глазками леший. – Обошлось, и ладно! Надо то, что грядет, привечать, а коли нужда выйдет, так и подправлять… Моховна, опять ты не доглядела!..
Светлый, чуть окутанный пылью шар выкатился из-за сосен так стремительно, что Веселина вздрогнула; следом, чудом не столкнувшись, выскочило еще два, но испугаться чародейка не успела.
– Лесавки это, – быстро шепнул ей в ухо китежанин, – детки лешачьи. На ежей похожи, да не ежи.
Первый шар налетел на отцовскую ножищу, отскочил от копыта и впрямь развернулся в большого ушастого ежа с длинными белыми иголками, на которых красовались розовые коробочки бересклета. Еж привстал на задние лапки, дернул курносым розовым носиком и вцепился в лешачихин подол. Как ни странно, они были похожи, только щеки Моховны были гладкими, будто яблочки, и щеголяла она в почти человечьих одежках, а лесавка довольствовалась иголками да шерсткой.
– Матушка-любимушка, – запищала она, – прости-извини, скучно-грустно нам стало…
– Скучно-грустно, – подхватил, разворачиваясь, второй шар, этот был весь в красных ягодках. – Без вас и мед не сладок, и миг долог! Тяжело ждатеньки…
– Тяжело ждатеньки, – затараторила и третья лесавка. Самая большая, она изукрасилась мелкими пестрыми листочками. – Лучше догонятеньки… Ой, а это кто? Ой, сарафанчик какой…
– Ой, ленточка аленькая…
– Ой, бусики яхонтовые…
– Цыц! – топнул леший, и колючая болтушка отвалилась от материнской юбки, совсем по-человечьи хлопнувшись на задницу. – Все бы вам шкодить да рядиться. Ужо разберусь я с вами…
– Прости, батюшка…
– Цыц, я сказал. Прежде чем на цацки зариться, с добрыми людьми поздоровайтесь.
– Ой, здрасьт…
– День добрый, красна девица…
– И добрый молодец…
Прежде не говорившая с ежами, пусть и особенными, Веселина замялась, а вот Алеша не сплоховал. Со словами «здравы будьте, лесавушки-красавушки», Охотник опустился на корточки и ловко пощекотал так и сидевшую лесавку по круглому розоватому пузику. Та что-то пискнула и блаженно опрокинулась на спину, выходка китежанина ей явно понравилась. Завидев это, оставшиеся сестренки подбежали к богатырю с двух сторон и тоже перевернулись. Алеша усмехнулся и взялся за дело всерьез, даже не глядя на нависшего над ними умиленно сопящего лешего.
– Нашим-то сейчас не до нас, – позабытая Веселиной лешачиха ухватила засмотревшуюся на разнежившихся лесавок девушку за подол и поволокла в сторонку. – Когда и поговорить по душам? Ты, девица, меня слушай, кто еще тебя уму-разуму научит, если не я? Ты слушаешь ли? Понимаешь ли?
– Понимаю, Купава Моховна, – волшебница покосилась на веселье под соснами. Алеша старательно чесал лесавок, умудрявшихся отпихивать друг друга даже лежа. Пущеславу тоже было не до жены.
– Ты, девица, это, – бойким шепотком тараторила Купава, размахивая пухлым пальчиком, на котором красовался человечий перстенек с синим камушком, – не зевай! Свезло добра молодца ухватить, его и держись, носом-то не крути! Хорошего мужа по нынешним временам днем с огнем не найдешь, особенно среди ваших, хотя и лешие нынче… Да ты слушаешь ли? Понимаешь ли?
– Слушаю, Купава Моховна…
– Не те сейчас лешие, ох не те! Мой-то еще ничего, работящий, белену не жует, дурман не нюхает, по сторонам не зыркает, а вот Колдобич из Буерачного леса… Это который за Долгим болотом. Беда! Сырость, гниль, комарье лютует, куда тебе волки! Сухостой не прибран, грибы поганка на поганке, а Колдобичу, балбесу эдакому, хоть бы хны! Пьет, как не в себя, да лешачиху свою колотит. Еще и вопит, как напьется, аж у нас слыхать! С таким жить – умом тронешься, а куда деваться? Доля наша такая, либо замуж, либо в приживалках по людским избам, и то прогнать норовят, дескать, кудель им путаем и по ночам шумим. А мы не шумим, мы помочь хотим да плачем от своей неприкаянности да от одиночества… Да ты понимаешь ли?
– Тебя, пожалуй, поймешь, – фыркнул подоспевший Пущеслав, своих лесавок он как-то сгреб в охапку, но они все одно порывались хихикать. – Цыц вам, проказницы! Ну как, соседка, придешь к нам на вечерней зорьке, не побрезгуешь? Дорогу к заветной поляне я вам с Алешей открою, мухоморами для верности укажу, не заплутаете.
– Приду, – потупилась Веселина, – спасибо тебе.
– Рады будем, – кивнул Пущеслав. – Ну давай, Моховна, забирайся.
Лешачиха вцепилась мужу в край рубахи – и проворно взобралась на огромное плечо, по дороге не умолкая ни на мгновенье:
– А уж как лесавушки-красотушки обрадуются! Семеро ведь их у нас, одна другой краше… Одна беда, ленточек-бусиков на всех не хватает, а по зиме и того не будет. Ложные у нее, у зимы, кружева да самоцветы, вроде и красиво, и богато, а дохнешь, и нет их, растаяли. Вот и со счастьем так обернуться может, – лешачиха подняла палец, и синее стеклышко в перстеньке весело блеснуло. – Так что, ты, девица, носом-то не верти! Держи-хватай, коли уж повезло найти-встретить…
– Ох, Купава, Купава, – покачал рогатой головой леший, – опять ты за свое. Ты, соседка, ее не шибко слушай, а то заговорит до смерти. Ладно, пошли, что ли.
– Ага-ага! – заторопилась и Купава Моховна. – Бежать нам надо, девица, а то вечер на носу, а готовить-прибирать еще немерено. Ну а ты гляди, не прохлопай своего счастья, чтоб живо бычка да на веревочку!
– Счастье у каждого свое, – Пущеслав слегка прижал пищавших в него в руках лесавок, и те вдруг взяли да притихли. – И у лягвы, и у волка, и у вас, людей, и у нас. Это красно солнышко одно на всех, а через то и осень с весной, и зима с летом. Глядишь, стоит осинка зеленая, а как зорька вечерняя встанет, вроде такая же, только красная. Все, солнце на зиму повернуло. Ну да сама увидишь.
Куда и как они подевались, Веселина не поняла. Вроде бы уходили, как положено, но до сосен не добрались. Засеребрился медвежий плащ, веселым огоньком подмигнул мухомор на плече, мелькнула заплечная дубина, и все – как корова языком.
Позади сухо зашуршало. Волшебница оглянулась, но это был Алеша.
– А бусы из птичьих черепов, – быстро спросила первое, что пришло на ум, Веселина, – они для чего?
– Дятлы это. Были. Лешие поспать любят, ну а дятлам без разницы, кто рядом, лишь бы долбить. А почему бусы? Может, предупреждение, чтобы не стучали, а может, чтоб добро не пропадало, а то и вовсе для красоты, лесожилы любят принарядиться, – объяснил не слышавший лешачихиных поучений Охотник и вдруг как-то сразу подобрался. – Утро вечера, конечно, мудренее, но как бы ты за медком да плясками ответить не забыла. Поедешь на заставу или здесь останешься, с Купавой Моховной беседы вести?
– Что бы соседушкам такого подарить? – ушла от ответа отшельница. – Неудобно без подарков идти.
– Неяг-птицу подари, – пожал плечами Алеша. – Объяснишь, что никакую ягу не подпустит, да и лесавушкам-красавушкам забава. За хвост ухватятся, над родимой чащей полетят, полюбуются-порадуются.
– Нехорошо подарки передаривать…
– Какой же это подарок? – суховато бросил Охотник. – Я долг тебе вернул, а дальше что хочешь, то с ней и делай. Хоть лесавкам отдай, хоть на волю отпусти, хоть суп свари. Ну, счастливо тебе повеселиться, отшельница.
– Тебя тоже звали.
– Звать-то звали, только нас с Буланышем другие пляски ждут. И в другом месте.
– Не в эту же ночь! – Вот так и решаются, сразу и безоглядно. – Отпляшем, уважим лесных хозяев, да и поедем на твою заставу… Соберусь я быстро, у меня и добра-то – Благуша да птица.
– Жар-череп еще, – совсем другим голосом напомнил Алеша. – Постой, ты ж мне сапоги грозилась отчистить! Чтоб стыдно не было.
– Не будет. – Чародейка сощурилась, пальцами повела – и бурая корка грязи, замерцав, рассыпалась пылинками, показалась видавшая виды черная кожа. Охотнику большего и не требовалось: чистые, и ладно, но Веселину уже понесло. Щелчок пальцев, и черное становится бересклетово-розовым. Чуть поднятая бровь, и по голенищу идут малиновые узоры в виде ежей, а каблуки расцветают красными ягодками.
– Готово, – волшебница отшагнула назад, любуясь делом рук своих. – А уж как лесавушкам-красавушкам понравится!
Сперва китежанин не сообразил, в чем дело, потом догадался глянуть вниз.
– Это… – только и смог пробормотать он, – это… что?
– Сапоги, – расхохоталась Веселина, – праздничные. Как раз по тебе!
Это был другой смех, не тот, которым она провожала вербовщицу, а веселый и легкий, как коробочки-цветочки бересклета. Да, это был другой смех, но остановиться было так же трудно.
– Нет, ты не Мирава, – глядя на нее, решительно объявил Алеша, – хохотушка ты! Слушай… а давай я тебя… Веселиной звать стану?
Она моргнула.
– Как? Как ты сказал? – дрогнувшим голосом переспросила чародейка. – Веселиной?
– Ну да, – расплылся в улыбке ничего не понимавший китежанин. – Имечко как раз по тебе. Ну какая из тебя Мирава, если ты, чуть что, в смех?
Знал бы он, когда она до встречи с ним последний раз смеялась… Слез, впрочем, тоже не было, только крепнущее, как зимний лед, отчаянье и желание вырваться из ловушки. Как угодно, но вырваться, а потом принесло этих двоих и почему-то захотелось помочь. Вот и помогла, думала, коню… оказалось, себе.
– Пусть будет Веселина, – медленно, словно пробуя забытые звуки на вкус, произнесла чародейка. – Зови, но чур, только ты. И Буланко, куда ж без него…
– Лады! – просиял китежанин и тут же окликнул своего красавца. Конечно, они же за версту говорят. – Такие дела, друже. Мирава нам с тобой больше не Мирава, Веселина она.
Да уж, дела так дела… И времени-то с первой встречи минуло всего-ничего, а кажется – полжизни. Она коню свет вернула, а китежанин ей – имя, внезапно оказавшееся и правильным, и желанным. Все, что мучало годами, отвалилось, будто… грязевая корка с сапог. Впереди – дорога, впереди – застава, впереди – жизнь, а с матушкиным даром она теперь совладает! Особенно если его не в одиночку тащить.