Садко вздохнул, снова переводя взгляд на выжидающе смотревших на него повелителей вод.
– Благодарю за дар и за ласку, царь-государь морской. Гусли – загляденье, не налюбуешься, – тряхнул головой новеградец. – Да только простите меня, властители подводные… не буду я перед вами на гуслях играть!
Пройдись он по помосту на руках, как северному морскому царю давеча предлагал, застывшие на тронах владыки морей-океанов изумились бы куда меньше. У них аж лица вытянулись от неожиданности, каждый, видать, подумал в первый миг, что ослышался. Пестряк подался вперед, недобро нахмурившись и словно самому себе не веря: какой-то смертный с царями морскими препираться смеет да пир портить?! Синий Осьминог, как раз отпивавший из наполненной слугой-виночерпием чаши, едва не поперхнулся, а на Северянина смотреть было страшно. В царских очах снова зеленые гневные молнии заплясали, а могучая лапища стиснулась на древке трезубца так, что перепонки меж пальцев сделались белыми.
Вот прямо сейчас он меня и прибьет, отрешенно подумал Садко. На глазах у всех. Знатно сородичей-государей позабавит…
– Строптивый у тебя гусляр, собрат! – хохотнул опомнившийся первым Смугляк. – Не знаю, как он со струнами ладит, а вот дерзостью своей этот малый нас уже развлек!
– Наглостью, – поправил, как отрубил, Ледяной.
– Может, не в себе он с перепугу? – усмехнулся Расписной, тоже поворачиваясь к отцу Чернавы. – Или пьян?
– Скажи им, что припас взамен чудо куда как лучше гуслей! Не медли! – раздался в голове у капитана голос Али, и новеградец вдруг явственно уловил в нем, взволнованно-звонком, теплоту и радость. Будто только что на глазах у дивоптицы испытание важное с честью выдержал, а она до самого конца сомневалась, хватит ли у Садко на это сил. – Скажи, что я для них петь буду!
Неподвижно замерший на помосте капитан вновь весь заледенел, но не потому, что в лицо ему глядела гибель. Рваные, спутанные мысли понеслись вскачь, бешеным хороводом. Как – петь?! Нельзя! Даже чтоб меня спасти… не надо! Песня алконоста… она ведь или убивает, или калечит! А не станет владык морских – не будет и жизни в морях! Зацветут, высохнут, на нет сойдут! Как же тогда…
– Вы, люди, о волшбе нашей мало знаете. Морские цари знают больше, – нетерпеливо успокоила Аля, будто мысли его тревожные подслушав. – Скорей, а то твой знакомец уже расправиться с тобой готов!
Медлить и правда было нельзя: северный подводный владыка, словно не слыша насмешек собратьев, тяжело поднялся с трона. Вот-вот шагнет к Садко и…
– Постойте, цари-государи, дослушайте! – новеградец возвысил голос, успокаивающе разводя руки. – Не гневайтесь, если обидел кого невольно да по недомыслию. Я для нынешнего праздника свое чудо припас, только до поры до времени решил о нем молчать, чтобы и владыку морского северного, и всех вас пуще удивить да сильней порадовать. Гусли-то что? Безделица. На них у нас, на земле, в каждом трактире играют! А вот птица волшебная, из Ирия золотого родом… Часто ли такие под воду спускаются, чтобы ваш пир пением украсить?
Повинуясь наитию, Садко картинно повел рукой, и алконост, расправив пестро-переливчатые крылья, спорхнула с верхушки колонны. Пролетела через зал, разом замерший и обомлело на нее уставившийся, опустилась Садко на протянутую руку и величественно оглянулась по сторонам. Улыбнулась владыкам морским, склонила перед ними в изящном полупоклоне головку в золотистом венце из перьев, сложила на груди ручки и, охорашиваясь, расправила серебристый хвост.
Аля знала, что делала. Казалось, ничего уже не могло поразить да огорошить морских государей больше, чем недавняя дерзость Садко, но теперь они от изумления словно в каменные изваяния превратились.
– Очам не верю… – вырвалось у Носатого. – Алконост! Птенцов в моих водах они выводили, но песен их ни разу не слышал, не доводилось…
– Мне тоже… – с трудом разомкнул уста Синий Осьминог. – И его приручил человек? В подвластных тебе краях живут смелые люди, северный собрат! А еще у нас говорят, что небесные птицедевы благоволят лишь тем, кто бескорыстен и горяч сердцем…
Северянин медленно опустился обратно на трон. Выглядел он совершенно ошеломленным, и при этом до него уже дошло: победа в споре с собратьями безоговорочно доставалась ему.
Смугляк негромко отдал какой-то приказ одному из свитских, и в зал внесли высокий золотой шесток – такие насесты для ручных попугаев и других редких заморских птиц новеградцу не однажды доводилось видеть при дворах богатых вельмож. Установили посреди помоста, и Аля, вновь широко развернув крылья, перелетела на шесток с руки капитана. Устроилась поудобнее, обвела морских владык сияющим синим взглядом, горло дивоптицы дрогнуло, затрепетал воротничок из пушистых темных перышек вокруг шеи… и алконост завела свою песню.
Да такую нежную и светлую, такую ликующе-звонкую и летящую, что все тревоги и горести из сердца разом исчезли. Сгинули, словно их и не было, отступили-отодвинулись куда-то далеко-далеко, на самый край то ли сознания, то ли мира… И сердце у Садко замерло, наполняясь до краев сладкой и радостно-щемящей болью, вздрогнуло, оборвалось, а потом вновь взмыло куда-то на невидимых качелях. Ввысь, к звездам и к солнцу, в бездонную хрустальную синь…
Повинуясь чарующему голосу, волшебные огоньки, что плясали под сводом зала, опустились ниже, образовав над помостом искрящееся кольцо. Замигали еще ярче и закружились еще стремительнее. Будто снежинки, подхваченные ветром… Садко сперва завороженно следил за их танцем, а потом не выдержал, закрыл глаза. Голова тоже кружилась и точно плыла сквозь какой-то серебристо-алмазно-золотой звездный туман, делаясь невесомо легкой. Ноги стали ватными, колени подогнулись, он против воли, точно хмельной, осел на помост, слушая Алю и чувствуя, как под веками становится горячо, а губы растягиваются в улыбке…
Вспомнились «Сокол» и лица друзей, вспомнились путешествия и приключения, вольный ветер морских дорог… И тот восторг, когда стоишь на носу корабля, в лицо хлещут соленые брызги, разливается в небе розоватое вино рассвета, а ты смеешься, встречая новый день… Заветное, загаданное, дерзко приснившееся – всё это казалось сейчас готовым само упасть в ладони, точно созревшее румяное яблоко… Мечты и самые светлые затаенные чаяния волновались в груди, звали за собой… Звал голос алконоста в неведомые дали, в дни грядущие, туда, где нет места злу и тьме, а есть лишь счастье…
– Осторожней, Садко, мои чары песенные могут слишком крепко опьянить! Слышишь меня? Возвращайся, стряхни морок!
Встревоженный мысленный Алин голос ворвался в сознание новеградца – и словно разбудил его, разрубив острым стальным клинком сверкающий туман. Садко вздрогнул и открыл глаза. Алконост продолжала петь, покачиваясь из стороны в сторону на шестке, призрачные огни по-прежнему танцевали над помостом, но теперь, слушая дивную песню, от которой по-прежнему всё сладко холодело внутри, капитан сохранял ясность ума. Сплетения чар, утянувших его в мир грез, рассеялись, остался лишь буйный восторг перед красотой и могучей волшебной силой Алиного голоса.
– Вот так, хорошо. Прости, я позабыла, что ты сам – гусляр да певец! – в мыслях Али промелькнули виноватые нотки. – Тебя еще сильнее накрыло, чем их…
Стряхнув с себя остатки наваждения, капитан обвел глазами зал. Пиршественный чертог замер, а взгляды диволюдов и людей за столами, напрочь позабывших, кто они и где они, будто приковало к чудо-птице. Не шевелясь, слушали ее и морские владыки. На губах Смугляка блуждала светлая улыбка. Суровый лик повелителя льдов смягчился и потеплел, словно тот вспомнил что-то очень давнее и очень дорогое сердцу. Синий Осьминог о чем-то глубоко задумался-замечтался над недопитой чашей, темные глаза Пестряка сияли. Остальные тоже сидели вконец зачарованные, а у Северянина, опустившегося обратно на трон, по щеке ползла крупная слеза.
Садко не сомневался, что сейчас, в эти мгновения, на поверхности морей да океанов по всему бескрайнему Белосветью утихли бури, перестали бушевать штормовые волны, а над успокоившейся водной гладью развеялось серое марево тумана и разошлись тучи. И пока внимают морские цари пению алконоста, ни единому, даже самому легкому дуновению ветерка этого спокойствия не нарушить…
Когда же затихла песня, долго еще над пиршественными столами звенела ее последняя солнечно-радостная нота, будто рожденная хрустальным колокольчиком. И лишь после того, как она смолкла, рассыпалась круговерть взмывших вверх волшебных огней, а зал начал медленно приходить в себя.
– Благодарю тебя, дивная птица из Ирия – и тебя, северный собрат! – растроганно, с чувством, вымолвил хозяин дворца. – Выиграл ты состязание, можно его не продолжать, всё равно ничего чудеснее мы нынче не увидим и не услышим! Словно молодость мне на миг вернули…
В ладоши южанин ударил на сей раз громко, от души. Остальные морские владыки подхватили, а за ними – вся пиршественная палата. Аля, вновь перелетевшая на плечо к поднявшемуся с колен Садко, наклонила головку набок в ответ на рукоплескания и восхищенные возгласы и улыбнулась. А у новеградца будто гора свалилась с плеч, и ему немедленно захотелось сесть, чтобы унять дрожь в ногах, да влить в себя добрый кувшин вина. Крепкого, не чета здешнему, слабенькому да сладенькому… Эх, низкий поклон алконосту-птице и ее голосу волшебному! Кажется, пронесло.
Северный морской царь торопливо отер рукавом глаза и наклонил голову, кивком дозволяя капитану спуститься с помоста, но едва Садко направился к своему месту, властно поманил его к себе пальцем.
Новеградец послушно остановился у подножия трона, на котором восседал Северянин, но тот нетерпеливо поморщился, велев русичу жестом: мол, не стой столбом, поднимись ближе, на верхнюю ступеньку.
– Ну и хитрец ты, Садко! Как меня вокруг пальца-то обвел. И ведь ничем себя прежде времени не выдал, медузу стрекучую тебе за шиворот! – восхищенно вымолвил, понизив голос до полушепота, владыка Северного моря, склонившись к новеградцу. Выглядел он изрядно обескураженным, но довольным донельзя. – Экое чудо припас, и впрямь далеко до него твоим гуслям… А если бы не совладал я с собой, вспылил? Ты ведь с жизнью мог запросто расстаться, данник мой своевольный!