ехлил притороченный к седлу круглый щит с железной оковкой, обтянутый бычьей кожей, и закинул за спину. На всё это и на то, чтобы найти на месте побоища оба ножа, вытащить из тел тварей и оттереть от слизи, времени ушло совсем немного. Задерживаться у туши гуся-лебедя было некогда.
– Не оплошай, Бурушко, поторопись, – велел богатырь коню, и тот, перескочив овраг, захрапел и взял с места в намет.
Их ждала обратная дорога по уже знакомой тропе. И оба думали об одном – лишь бы не опоздать.
Вязкая чернота беспамятства отпускала Терёшку нехотя. Сначала возвратилось ощущение собственного тела. Только было оно, тело, совсем беспомощным, как у спеленатого натуго младенца. И пугающе непослушным. Парень попробовал пошевелиться и хоть голову чуть повернуть. Не получилось. Потом сквозь слипшиеся ресницы просочился слабый свет, и Терёшка почувствовал, как к вискам и лбу осторожно прикасается влажная холодная ткань.
С усилием он разомкнул веки. Это тоже удалось не сразу. Перед глазами всё расплывалось, но наконец из серо-кровавого тумана проступило женское лицо. Смуглое и тонкобровое.
Мальчишка узнал царицу Мадину и разом вспомнил, что с ним случилось. А склонившаяся над сыном Охотника Мадина громко охнула, увидев, что Терёшка открыл глаза и глядит на нее осмысленно.
– Очнулся наконец-то! Сам очнулся! – вырвалось у нее радостно, но так, словно алырка боялась себе поверить. Царица торопливо отложила в сторону тряпку, которой обтирала Терёшке лоб. – Парень, слышишь меня? Тебе получше?
Терёшка опять попытался приподняться, не смог, зашелся в кашле. Дышалось легче, однако в грудь всё равно точно железный кол вбили, тело сковывала лютая слабость, а язык да нёбо отчего-то противной горечью обложило.
Болеть парень ненавидел и, сколько себя помнил, болел редко: детские хвори и простуды к нему почти не липли. Но так плохо Терёшке не было даже позапрошлой зимой, когда он провалился на реке под лед и неделю пролежал в жестокой огневице, а мамка Зоряна растирала приемного сына барсучьим жиром и отпаивала сушеной малиной, девясилом и отваром багульника.
Вот тебе и цветы необычайной красоты, Чернобог их нюхай… Крепко же его скрутило. Хотел помочь Добрыне Никитичу да Василию Казимировичу, думал им в дороге пригодиться, а сам вместо того сковал отряду руки. Сколько же великоградцы драгоценного времени потеряли, пока с ним, болящим, возились? От мысли об этом Терёшку всего как варом обдало. Ох, одно хоть хорошо – алырскую государыню ядовитый цветок ужалить не успел…
Виски разламывались, в голове всё путалось, совсем как в то памятное утро, когда Терёшка, угодивший в плен к вештице Росаве, вот так же медленно приходил в себя в заброшенном охотничьем зимовье у Долгого болота. Как и тогда, парень насилу сообразил, что вокруг – не лес. И что лежит он, кажется, в избе, на лавке. Никак выбрался отряд из чащобы, покуда он, Терёшка, был в беспамятстве? Может, они уже в Кремневе?
Скосив глаза, мальчишка увидел, что рядом, на соседней лавке, сладко похрапывает Василий, подложив руку под голову. А вот рассмотреть толком, где же они, у Терёшки никак не получалось, хотя он вроде бы наконец-то проморгался.
Мадину и Василия парень видел ясно, но всё остальное перед глазами по-прежнему туман заволакивал. Оно казалось каким-то размытым и мигало, дробясь на цветные пятна и становясь то четче, то смазанней. Давеча так ведь уже было, кольнуло изнутри Терёшку… он еще перепугался, что со зрением у него неладно…
Мадина тем временем куда-то обернулась через плечо.
– Премила! – громко позвала царица. – Премила, иди сюда скорей!
И вот тут-то со слезящихся от острой рези глаз Терёшки, сумевшего чуть приподнять через силу с лавки голову, как будто пелену сорвало. Точно так же, как недавно в окрестностях Дакшина. На перекрестке двух лесных дорог у старой осины, во время боя с чермаком, напялившим личину светлого чародея.
Ловец душ с Лысой горы тогда едва не обвел поначалу Терёшку и его товарищей вокруг пальца, прикинувшись человеком. У здешних хозяев упрятать под морок свою странную и страшную избу получилось не хуже.
Стены горницы на первый взгляд казались бревенчатыми, но были осклизлыми, бугристыми и влажно блестели. И их, и потолок, и половицы, и черную громаду печи у входа пятнами покрывал слабо светящийся налет – то ли плесень, то ли еще какая дрянь. Из устья печи падали на половицы мертвенно-зеленые трепещущие отблески, а длинный стол посреди горницы и скамьи вокруг него сильно смахивали на затянутые бурой слизью обрубки пней. Узловатыми корнями, перекрученными, как змеиные тела, они уходили прямо в пол.
Пахло в избе гадостно. Свернувшейся, заветрившейся кровью, душком тухлых яиц… и еще какой-то пакостью, остро-едкой и кислой.
Что-то шустро пробежало у Терёшки по ногам и вспрыгнуло на стену над лавкой. Не вскрикнул парень только потому, что горло пережимала судорога: слюну и ту он сглатывать мог с трудом. Прямо над головой по стене распластался, раскорячив лапы, громадный паук величиной с раскормленного кота. Жирный, белесо-бурый, покрытый шипами, с подрагивающим вздутым брюхом. Выпученные черные буркала, каждое с добрый кулак, настороженно таращились на Терёшку с Мадиной. Еще одна такая же тварина, с тележное колесо, сидела в углу под потолком и пялилась на них сверху. За печью тоже что-то возилось и шуршало. И до похолодевшего Терёшки дошло, что он-то пауков видит, а вот Мадина – явно нет. Не замечала царица и других жутких странностей, а за плечом у алырки тем временем выросла темная тень, неспешно выплывшая из-за печи.
Дородная молодуха в красном повойнике и голубом сарафане, подошедшая к лавке, тоже вела себя как ни в чем не бывало. Словно в упор не видела, что всё вокруг нее с Мадиной напоминает оживший горячечный бред. А едва она над Терёшкой наклонилась, мальчишку не просто облило холодным потом. С сыном Охотника опять творилось что-то непонятное, и на миг Терёшке всерьез подумалось, что он еще не в себе.
Смотрели на парня с красивого женского лица ласковые, полные участия синие глаза… но, поймав их взгляд, Терёшка заледенел изнутри. Мальчишка глядел на незнакомку, и его всё стремительнее накрывало жуткое ощущение, перерастающее в уверенность, взявшуюся невесть откуда: это свежее румяное лицо – на самом деле не лицо никакое, а что-то вроде раскрашенной глиняной личины. Выглядит оно совсем как живое, человеческое… но вот-вот глина пойдет трещинами, с шорохом осыплется, и из-под личины проступит… что?..
– Смотри, хозяйка, он в себя пришел! – радостно сообщила молодке Мадина. – Теперь привезет Добрыня знахаря – и всё совсем ладно будет!
Та, кого царица назвала Премилой, алырку словно даже не слышала. Она уставилась на парня. Так же пристально, как Терёшка на нее. Сперва с недоумением, а потом васильковые очи молодухи полыхнули жгучей, тяжелой злобой. Их начала заливать чернота, затягивая сплошной пеленой сразу и зрачки, и белки, и из этой черноты на Терёшку, казалось, глянула сама Тьма. Холодно и брезгливо, как на таракана недодавленного. И к сыну Охотника пришло ясное осознание, что перед ним нечисть, а не просто ведьма, которая отвела гостям из Белосветья глаза чарами.
– Цари… ца… – каким-то чудом сумел прохрипеть Терёшка, снова дернувшись на лавке в отчаянной попытке привстать. Губы не слушались, точно чужие. «Государыня» и тем более «Мадина Милонеговна» он бы просто не выговорил. – Бере… гись!.. Она… не…
Алырка непонимающе вскинула брови. Зато хозяйка избы поняла прекрасно, о чем парень пытается предупредить.
Мадина не успела даже вскрикнуть, когда Премила, схватив со стола тяжелый медный кувшин и выплеснув оттуда на пол остатки воды, с размаху ударила ее по голове над ухом. Обмякнув, царица кулем повалилась с лавки на пол.
– Ах ты пащ-щенок! Поторопиться из-за тебя пришлось…
Это шипение уже никто бы не перепутал с женским голосом. Облик нечисти менялся на глазах, утрачивая всякое сходство с человеческим. Притворяться молодкой-красоткой никакой нужды у твари больше не было. Наводить морок на свою жуткую избу и на всё, что окружало в избе ее саму и пленников, – тоже.
Сарафан, вышитая душегрейка и рубаха, в которых щеголяла гадина, затрещали, расползаясь по швам в лохмотья. Слетел с головы повойник, брызнули в разные стороны серебряные подвески, украшавшие его у висков, лопнуло ожерелье на полной белой шее. По телу под одеждой пробежала дрожь. Тварь раздувалась, как копна сена, увеличиваясь в росте. А с лица, рук и всего тела Премилы – если это и впрямь было ее настоящее имя – лоскутами сползали лопнувшие кожа и плоть. Точнее, упругая студенистая мерзость, только казавшаяся со стороны человеческой плотью.
Так ядовитая гусеница выбирается из яйца.
И то, что пряталось в этом яйце, вогнало бы в оторопь любого.
Теперь у существа, деловито отряхивающего с себя обрывки одежды и ошметки наколдованной человечьей оболочки, не было даже намека на шею. Уродливая, вытянуто-раздутая голова росла прямо из плеч. Окружал голову воротник из четырех скользких и гибких серых щупалец. Два задних были чуть короче и чуть тоньше. За ними, на затылке твари, дыбом косматилась копна растрепанных сальных волос, свалявшихся в жесткие темные колтуны. Передние щупальца, покрытые ороговевшими зазубренными выростами, заканчивались костяными остриями. Серповидными и тоже усаженными с внешней стороны кривыми, бритвенно отточенными зубьями. Точь-в-точь у пилы или остроги. Как всё это помещалось внутри оболочки-личины, которую носила уродина, только Чернобогу известно.
Серая, бесформенно-оплывшая безносая морда чудища, вся в бородавках и струпьях, чуть ли не целиком состояла из одной клыкастой пасти. Маленькие, косо прорезанные глазки, поблескивавшие из складок кожи, походили на паучьи – и оказалось их не два, а шесть. Руки гадине заменяло что-то вроде гибких клешней. Бочкообразное брюхо защищали пластины, тускло блестящие, точно жучиный панцирь, спереди – два обвисших бурдюка, в которые превратилась высокая, налитая женская грудь. А туловище опиралось на загнутые толстые, мясистые щупальца. Их было с десяток, на них тварь и передвигалась, на диво ловко скользя по полу.