– Да что ж такое… – начал Алеша и вдруг понял, что главного-то Мирава про них не знает. – А меня, меня врачевать взялась бы?
Ответа пришлось дожидаться долго: сдвинув брови, отшельница сосредоточенно смотрела на китежанина, точно мерку снимала.
– Взялась бы, – наконец решила она. – Если б ты всерьез захотел. Так захотел, что удача дороже жизни стала бы.
– Так исцели Буланко! Мы с ним два сапога пара, только он о четырех ногах.
– Погоди, значит… – начала Мирава, но договорить ей Алеша не дал.
– Буланко – дивоконь богатырский. Он всё понимает, только говорить, как люди, не может, я-то его слышу, другие – нет. Объясни ему, что станешь делать, как мне бы объясняла, пусть решает.
– Дивоконь богатырский? – васильковые глаза широко распахнулись. – Слыхала про таких, да не видала. А ты тогда что же, богатырем выходишь? Теперь понятно, чего сам не взялся. Я-то думала, все Охотники – чародеи…
– Так и есть, – скривился Алеша, – один я богатырь.
– А по виду не скажешь, – с язвинкой усмехнулась чародейка. – На первый взгляд – просто высокий, быстрый да… приставучий, как банный лист.
– Спорить не буду. – Не до споров тут! – Хоть горшком обзови, только возьмись.
Чародейка задумчиво погладила пальцем голову куколки и наконец кивнула:
– Что ж, тебя бы я вылечить точно сумела. Вы, богатыри, с Матушкой-землей связаны, из нее силы набираетесь, тебе она бы и помогла… А раз так, то и коню богатырскому помочь должна. Только б головы он от боли не потерял.
«Выдержу. Все выдержу! – для убедительности Буланыш, будто перед боем, топнул ногой. – Только ты не уходи, рядом будь».
– Куда я денусь? – с нарочитой лихостью хмыкнул Алеша, исподтишка наблюдая за чародейкой.
Мирава обходилась без скарба, на который так охочи не слишком сильные волшебники, – с чем вышла из башни, с тем и осталась, только косу за спину отбросила.
– Уложи коня на бок, – велела чародейка, сплетая и расплетая пальцы. Извлеченная из своего кисета куколка пристроилась на плече хозяйки странным алым цветком. – Сам рядом садись. Так, чтоб не зашиб он тебя ненароком.
Огрызаться богатырь не стал, просто опустился на траву рядом с дрожащим от возбуждения Буланышем.
«Что она делает?»
– Руками машет. Так надо.
«А ЭТО, оно с ней?»
– С ней. Говорю же, так надо.
«Я передумал, уходи. Не хочу, чтоб ЭТО тебя трогало».
– Будь другом, успокойся.
Буланко лежал, Алеша сидел рядом, положив руку на вздымающийся словно после хорошей скачки бок, а вокруг странным медным огнем горела и не сгорала сухая трава. Ни дыма, ни жара не ощущалось, просто исчезло все, кроме мечущегося темно-рыжего пожара. Это было красиво, но любоваться мешала тяжесть в затылке и невидимый обруч, словно бы сдавивший виски. Больше не происходило ничего, а наколки молчали. Еще бы, ведь самому Алеше не грозило ничего!
– Буланко, – потребовал богатырь, – не молчи! Говори, что с тобой.
«Змеи… – отмалчиваться Буланыш не стал. – Змеи! Много! Меня укусила… Серая, с раздутой шеей. Больно. Душно… Терплю, видеть хочу».
– Ты уж постарайся, – попросил Охотник и тотчас увидел чешуйчатые гибкие тела и почти почувствовал их касание. Буланыш и прежде делился ощущениями, которые не мог передать словами, сейчас это было особенно сильно.
Змея обвила сапог, змея проползла по руке, змея прикоснулась к шее. Буланко рванулся подняться, богатырь навалился всем телом, не позволяя этого сделать. Бесплотный огонь поседел, став серебряным. Конь вновь дернулся встать, его шкура взмокла, жила на шее билась, как безумная. Теперь он словно бы по брюхо в снегу пробивался сквозь сугробы, пытаясь уйти от волков, а вокруг бушевал буран, нет, песчаная буря. Раскаленный песок давил своей тяжестью, заживо хоронил, слепил, не давая ни видеть, ни дышать. Перейти эти пески невозможно, невозможно, невозможно…
«Все, не могу больше. Все!»
– Можешь! – рыкнул Охотник. – Вперед!
Снег и вдруг сразу песок? Почему? Уж не потому ли, что серебро бесплотного огня сменилось золотом. Змеи, холод, жар… Медь, серебро, золото… Оно должно быть последним!
– Буланко, немного осталось! Терпи. Слышишь?!
«Слышу… Терплю».
Они вечно идут друг за другом, три царства, медное, серебряное, золотое, три леса, три реки, три горы, и в конце или беда, или радость. Алеша надеялся, а что ему еще оставалось? Только не отнимать рук от взмыленной шкуры.
Они выдержали. Оба. Лесная трава отпылала червонным золотом и погасла, напоследок расплакавшись вечерней росой.
– Поднимайтесь, – велел из сгустившихся сумерек женский голос. – Что смогла, я сделала, а вот вышло ли, поймем, когда солнце встанет.
«Ждать… Опять ждать?»
– Ерунда, ночь как-нибудь скоротаем.
Поднимался Буланко тяжело, ноги жеребца дрожали и разъезжались, а глаза прикрывало что-то вроде туманной повязки. Неужели все было зря?
Подошла Мирава, протянула руку, кончиками пальцев коснувшись конской шеи. Буланко шумно вздохнул и опустил голову.
– Пусть спит, – негромко сказала волшебница, – утро вечера мудренее. Пошли, гостем будешь, заодно расскажешь и что вы натворили, и как меня нашел. А за коня не бойся, Благуша за ним приглядит, да и тихо у меня. Волки не заходят, люди – не находят.
Великой чародейкой Веселина себя не считала, бывают куда искусней. Силой молодую волшебницу судьба не обделила, но возиться со сложными заклятьями и творить волшебные инструменты ей было скучно. Зачем выкаблучиваться, когда все уже придумано: бери да работай, при необходимости что-то подправишь, поднажмешь – и порядок. Да и советчица-куколка, память мамина, всегда рядом – и подскажет, и поможет, пусть и все жилы при этом вымотает. Так она их и без дела мотает, а тут хотя бы с пользой.
До сегодняшнего дня промашек хозяйка башни почти не знала, а если что-то вдруг не выходило, злилась недолго. За невозможное она не бралась, а с остальным худо-бедно справлялась. Сглаз вольный и невольный Веселина снимала легко, нечисть домашнюю гоняла без труда, лечить тоже доводилось, но сейчас уверенности в успехе не было. Конь и впрямь терпел, как не всякий воин сможет, и вытерпел, но человеком он все же не был. А она не была целительницей в полном смысле этого слова.
– Хоть теперь скажи, – Охотник Алеша отодвинул нетронутый кубок с медовухой, – что в уплату возьмешь?
– Рано цену называть, – чародейка для вида отщипнула пару виноградин. На столе остывали и уже остыли достойные царских палат яства, но ужинать не тянуло. – Поймем, что вышло, тогда и поговорим. Скажи лучше, как ты меня отыскал?
– Местные помогли.
– Местные с лета мимо по малину да по грибы ходят, смотрят в упор, да не видят ничего. Укрылась я, надоели все.
– Ну, извини…
– Как вышло, так вышло, дело прошлое. Так как тебе удалось заклятье обойти?
– Говорю же, местные. До опушки – люди, дальше – леший. Скрытничать ты его не просила, а я с ним по-хорошему, с уважением… Справный у вас тут хозяин, солидный, потому и лес чистый, любо-дорого посмотреть. Познакомься при случае, не пожалеешь.
– Поглядим. – Ничего-то она глядеть не будет, незачем уже! – А вы, Охотники, значит, с духами дружбу водите? Не думала.
– Так для дела бывает нужно, видят они многое, да и помочь порой могут. Хорошие они, хоть и шутить любят, не без того. Меры порой не знают. Помню, было дело, водил меня леший по кругу вокруг двух озер, никак выехать к тракту не получалось. Я раз его пристыдил, два – потом пришлось за нож китежанский браться. Как всадил в дерево с северной стороны, так и увидел нужный поворот, чары-то совсем простенькие были. Только он не со зла, просто забавлялся со скуки… А того раньше, я тогда распашня не носил еще, с меня на скаку шапку ветром сорвало и в лес унесло. Ну что с ним поделаешь, с таким? Засмеялся да крикнул: «Носи и меня вспоминай, щеголь!»
Он и сейчас засмеялся, первый раз за кончавшуюся ночь. Права, права была Благуша – так смеяться умеют лишь бабники. Только бабник – не значит насильник, скорее уж наоборот, да и не до красы девичьей ему – как думал о своем жеребце, так и думает.
– С тебя станется, – задумчиво произнесла Веселина. – Кто с лошадьми ладит, тот и с духами договорится; лесожители, они все-таки ближе к животным, чем к человеку. И разумом несовершенны, как дети или умные звери. Что глядишь? Так в книгах написано.
– Поспорил бы с твоими книгами, да лень. Только жаль мне, что этих ребят и… девчат многие за вражью силу держат, – с горечью бросил китежанин, видать вспомнил что-то невеселое. – Они ведь и волю Белобогову чтут, и праздники знают, и гостинца желанней нет для них, чем хлеб с солью. А еще – когда совсем к горлу подступает, защищают они свою родную землю. На Руси после Кощеева вторжения мало леших оставалось. Старики говорили – перекинулись кто конем, кто человеком, ушли на Колобухово поле и не вернулись. Погибли. Сейчас, правда, выправилось все. Надолго ли?
– Ты о чем? – не поняла задумавшаяся отшельница. Когда свое на уме, чужое словно бы мимо течет.
– Так, ни о чем… – казалось, Алеша сам своим словам удивился. – Рассвета жду. И ведь знаю же, что нельзя прежде времени спрашивать, а язык так и чешется.
– Лучше не спрашивай, а рассказывай.
– О чем, Мирава?
– О себе, о Буланко, о том, как с вами такое вышло, – девушка заставила себя улыбнуться, – а то продешевлю еще, не знаючи. Слушай, а ты точно богатырь? Вы ж как не в себя есть должны, а ты который час за столом и хоть бы куренка какого попробовал.
– Прости, – гость словно бы впервые оглядел выставленную снедь. – Хорошо живешь.
– Не жалуюсь. Волшебница же как-никак. Так что с вами приключилось?
Теперь он ел быстро, но опрятно, все больше налегая на заливное и свежий хлеб, ел и рассказывал, кажется, не таясь. Не то чтобы душа совсем нараспашку стала, но то, что дров ее гость по младости наломать успел немало, Веселина поняла, коню же с хозяевами не везло отчаянно, вот тот и дурил и додурился до водовозной бочки. Зато как встретились Алеша с Буланко, так и сложилось у них. И странствовали вместе, и сражались – а тут беда такая…