– Богато? – приподняла бровь Мадина. К разговору она прислушивалась с легкой усмешкой. – То, чем красавицы эти обвешаны, по здешним меркам – побрякушки дешевые. У золота самородного, серебра, меди да железа в Синекряжье цена бросовая, слишком уж этого добра в земле много. Николай с Провом говорили, в Кремневе миски в корчмах – и те серебряные да золотые, а крыши медью кроют. И с самоцветами так же… Гранатовый мой убор помните? Камни в нем отсюда. Муженек их столько надарил, девать некуда.
– Из чего же тогда синекряжские цари монету чеканят? – на сей раз скрыть изумления Добрыня уже не смог.
То, что рассказала алырка, казалось небылицей, но если не Мадининым словам, то своим глазам верить приходилось.
– А ее, монету, тут не чеканят. Ее из дерева режут, – еще пуще удивила русичей царица. – Гляди, господин посол, что у местных настоящим богатством считается. И ты, парень, тоже – у тебя в селе такого точно не видали.
Она забросила повод на луку и отцепила от пояса вышитый замшевый кисет. Развязала, вытряхнула что-то на ладонь – и, подавшись в седле к ехавшим рядом Добрыне с Терёшкой, протянула богатырю.
Это были плоские четырехугольные кусочки дерева, черного с зеленоватыми прожилками, густо-красного и желтовато-белого. Размером чуть побольше великоградского златника и толщиной с половину Мадининого мизинца. Добрыня взял с ладони царицы парочку, с любопытством покрутил в руках. Деревянные плашки оказались теплыми на ощупь и неожиданно тяжелыми – крупная серебряная монета на весах потянет примерно столько же. Были они гладко, до шелкового блеска отшлифованы и с обеих сторон покрыты искусной и затейливой резьбой, воевода невольно залюбовался. На одной стороне каждой плашки красовалось изображение крепостных ворот с двумя островерхими башнями по углам, на другой – царская корона и знакомые скрещенные сабли, обрамленные вязью каких-то неведомых Добрыне рун. Придумывая себе гербы, близнецы из села Большие Вилы долго не мудрили, только у Прова на гербе корона была о пяти зубцах, а у Николая – о трех.
– Эти денежки мне Пров отсюда как диковинку притащил. Лежали-лежали без пользы, а теперь, глядишь, пригодятся, – пояснила Мадина. – Черные у местных – всё одно что наши златники, а красные и белые – что серебряники да медь.
– Чего на свете только не водится, – присвистнул Казимирович, подъезжая поближе к алырке, чтобы тоже разглядеть как следует странные монетки. – Даже деньги деревянные.
– Подделать такую денежку умелому резчику легче легкого, – хмыкнул Добрыня. – Или на них какое-то редкостное дерево идет?
– Толком не знаю, но, похоже, так и есть, – кивнула алырка. – Да это еще не самое главное диво, а полдива! В тутошних краях всё не как у людей… Помнишь, Добрыня Никитич, что та молодуха про ваши луки обронила? Как думаешь, почему?
Богатырю, сказать по правде, и самому слова Млавы показались странноватыми. Луки, собранные из посаженных на осетровый клей ясеневых и можжевеловых планок, у них с Василием хорошие, это верно. Но отчего ягодница из деревушки со смешным названием Малые Чугоры зацепилась взглядом именно за саадаки проезжих витязей? А не за мечи в узорчатых, обтянутых сафьяном ножнах и не за кольчуги, сработанные лучшими великоградскими мастерами-бронниками?
– Здесь вообще всякая древесина – драгоценность, – снова огорошила спутников Мадина. – Лесные урочища в Синекряжье густые, сами видели, но деревья, когда умирают, в светящуюся жижу расползаются. И поваленные, и сломанные, и сухие. Пров говорил, что она на мед подтаявший похожа… Ой, а я и не сообразила – этой жижей, не иначе, в лесу и пахло так сладко!
Царица неприкрыто наслаждалась изумлением русичей, у нее даже глаза лукаво, с озорством заблестели.
– Срубишь дерево – через час-два оно мокрым пятном растечется… Ветку потолще с живого ствола срежешь – и с ней то же самое будет. Я вам про это хотела рассказать, еще когда те цветы поганые на кустах засветились, да не успела. А потом не до того стало…
Василий с Терёшкой дружно впились недоверчивыми взглядами в алырку. Нет, Мадина не шутила. А Добрыня тут же припомнил, как его удивили в лесу пни с оплывшими верхушками и как насторожило, что дремучая и старая чащоба – чистая, будто прибранная. Значит, вот в чем разгадка… Почему они с товарищами не заметили в попадавшихся по пути деревьях ничего необычного, кроме цвета листвы да коры, тоже понятно. Костра-то на привале решили не разводить: мало ли что на огонь из чащи выползет, да и света от солнца-луны ночью хватало. Топорики дорожные из вьюков не доставали, на подстилки, устраиваясь на ночлег, нарезали папоротника, а с ним никаких чудес не происходило. Как и с травой здешней, которую щипали лошади – сначала недоверчиво, а потом распробовав и войдя во вкус.
– Ничегошеньки себе… – протянул Казимирович, задумчиво подкручивая усы. – Выходит, на эти денежки чары какие-то наложены – или что?
– А из чего же здесь избы рубят? – выдохнул сын Охотника. – А печки топят чем? Да и как же в хозяйстве-то совсем без дерева – на что оно только не надобно! Ни топорище не выстругаешь, ни корыто не выдолбишь, ни телегу не смастеришь…
Лесному жителю Терёшке поверить в слова Мадины было еще тяжелее, чем великоградским богатырям. Тем-то, много чего на своем веку повидавшим, доводилось сталкиваться с самым причудливым волшебством – и со светлым, и с темным.
– Пров с Николаем сказывали, что топят кизяком да соломой. Еще вроде бы горючий черный камень в горах добывают, на нем же и железо из руды плавят. Простой люд тоже из камня да из самана строится, а бревенчатые терема себе ставят прихоти ради лишь наипервейшие богачи да знать, – объяснила алырка. – Есть тут искусники, которые умеют особый состав готовить – не ведаю, в чем там хитрость, но пропитаешь им срубленное дерево, высушишь, и тогда оно уже киселем не растечется. Одно плохо, зелье это – дорогущее, а древесина от него так затвердевает, что совсем не гнется…
– Понятно, – прищурился Добрыня. – На телегу или на корыто такое дерево сгодится, а вот лук из него попробуй сделай. Тут без чародея точно не обойдешься.
– Ох, государыня, знай мы про всё это раньше, к отступнице-то, поди, в избу соваться бы поостереглись. Увидали бы хоромы деревянные посреди глухой чащобы – и сразу неладное заподозрили, – пробурчал Василий, а воевода, хоть уже поулеглась у него в душе былая досада на Мадину, не смог про себя не признать, что побратим прав. – Да и Николай, чтоб ему икалось, тоже раззява хороший. Такое кубло гадючье у него под носом пригрелось, а он – ни сном ни духом…
На лицо Милонеговой дочери, еще миг назад улыбавшейся, набежало облако. Алырка вздохнула, перебирая в пальцах повод. Точно перед каким-то новым и очень неприятным признанием храбрости набираясь.
– Николаевой сабле три года назад тут работы и так хватало, в ножны вкладывать не поспевал. Да я решила, вам про это тоже знать ни к чему – дело-то уже прошлое… Когда Николай на престол сел… ну, в общем, в Синекряжье частенько Червоточины открывались. И лезло из них… всякое…
Воевода развернул коня к Мадине, и Бурушко всхрапнул, почуяв, как охота седоку снова выбраниться. Резко полуобернулся к алырке в седле и Казимирович. Оба богатыря хмуро уставились на царицу.
– Ну, государыня… – еще бы чуть-чуть, и у Добрыни с языка слетела одна из его любимых поговорок. Про то, что бабий ум – ни дать ни взять коромысло: каким концом ни поверни – и криво, и зарубисто. – С тобой не соскучишься. Деревья зачарованные – еще ладно, но про такое ты почему молчала?
– А Червоточины – это что? – непонятное слово, разом заставившее помрачнеть великоградцев, Терёшка явно услыхал впервые.
– Дрянь еще та, парень, – Василий произнес это так, будто что-то мерзкое выплюнул. – Дырки такие, сквозь которые из Иномирья к нам в Белосветье чудища разные зловредные пролезают. Никитич лучше растолкует, он умных книжек больше читал.
– Да что тут рассказывать. Иногда случается, что невидимая граница меж мирами Карколиста разрывами идет. Чародеи эти прорехи Червоточинами прозвали, ну и прижилось словечко, – продолжая хмуриться, объяснил мальчишке Добрыня. – Предсказать, в котором месте Червоточина распахнется, – всё одно что угадать, куда из тучи молния ударит. Она где угодно отвориться может: хоть в лесу дремучем, хоть на болоте, а коли какой город волшбой не защищен, так хоть на площади торговой в ярмарочный день. В том и самая пакость.
– А отчего оно бывает-то? – охнул сын Охотника.
– Никому не ведомо, ни нашим мудрецам, ни китежским, – покачал головой воевода. – Может, и впрямь сама Тьма руку приложила. Добро еще, открываются Червоточины ненадолго, а схлопываются быстро, но и этого порой довольно, чтобы больших бед наделать… Про аспидов слышал, небось – змеев-людоедов летучих, которые из пасти яд выдыхают? Они на Русь как раз через Червоточину попали, а потом у нас в горах плодиться начали.
– Похожие беды и в Синекряжье творились, – решилась выложить всё до конца Мадина. – У нас и не слыхать про тварей таких страшенных, с какими тут Николаю схлестнуться пришлось. Они и на людей охотились, и скотину давили, и на деревни нападали… А года два с лишним назад непотребство это вдруг взяло и прекратилось. Как отрезало. Народ здешний спокойно вздохнул, а деверь мой с тех пор на стенку от скуки лезет. Славу-то, как костер дровами, надо подвигами питать, а с подвигами здесь нынче туго.
Добрыня видел, как неловко всё это из себя выдавливать наконец-то разоткровенничавшейся алырке, пусть и потянуло ее на откровенность с запозданием. То, что они пережили вместе в логове людоедки, раскололо трещинами ледок настороженного недоверия между русичами и царицей. Были союзниками, оценивающе друг к другу приглядывавшимися, а стали товарищами, вместе смотревшими в глаза смерти. Мадине, видать, очень не хотелось, чтобы этот ледок опять окреп.
Воеводе – тоже.
– Ладно уж, Мадина Милонеговна, – прервал Никитич царицу, подбирая поводья, – чего из пустого в порожнее переливать – повинную голову меч не сечет. А если Тьма в Синекряжье нахоженную тропку проторила, ей и отступницу ничего