не стоило сюда через Червоточину протащить. Видать, ни Пров, ни Николай про нее не знали. Сейчас у нас поважнее заботы есть. И так в дороге замешкались, а Прова вытащить, чую, еще труднее будет, чем с ягой поганой управиться.
– А мне вот что невдомек, – подал голос Василий. – Ежели твоему мужу, государыня, с братом повидаться надо, как он Николаю об этом знать дает, когда в Кремнев приезжает? Во дворец-то открыто заявиться ему нельзя… Волшбой они для связи пользуются, что ли?
– Не знаю… – от такого вопроса алырка еще пуще растерялась. – Я об этом как-то не думала никогда…
Да ты много о чем не подумала – и сейчас, когда всю эту кашу заваривала, понадеявшись перехитрить великоградских послов, и семь лет назад, когда Пров в саду твоего батюшки вход в Иномирье нашел. Расскажи твое величество сразу об этом если не отцу, одной ногой уже на Ту-Сторону шагнувшему, так хоть дяде любимому, боярину Славомиру, не наломали бы близнецы столько дров. С другой стороны, тайну мужа хранила, никому не выдала, – за одно это уже уважать можно.
– Может, просто ларчик открывается, – предположил воевода. – Сдается мне, есть у Николая среди местных человек, который в царскую тайну посвящен. Должен же кто-то, Мадина Милонеговна, за твоим супругом присматривать, покуда тот в узилище сидит, а его братец – в Алыре?.. Надо бы к Николаеву советнику-чародею приглядеться, к Остромиру, вдруг да все-таки он это? Ну а если не Остромир Прова стережет, нужно ему всю правду рассказать. По твоим словам, государыня, он и чародей ученый, и положиться на него можно – авось получится уговорить нам помочь.
– Это если Николай нас не опередил, – жестко произнес Казимирович. – Тогда-то что делать будем?
– Образумить попробуем, – над переносицей Добрыни залегла складка. – А не прислушается к разумным речам – на рукопашную его вызову. С условием: коли проиграет, пусть Прова освободит… С мечом против царской особы мне на ристалище выходить невместно, но, может, хоть кулаки Николаю мозги вправят.
– Я ради такой надобности тоже с ним схватиться не откажусь. А то давненько мы с тобой на борбище не разминались, кулаки без дела аж затекли, – мрачно усмехнулся Вася. – Ну, а уж на крайний случай…
– Совсем уж на крайний, – не дал ему закончить Добрыня. – Кровь я лить не хочу, ни свою, ни чужую. Мечи в ход пустим, только если нас к тому вынудят.
С места Бурушко нетерпеливо взял первым, подчиняясь движению колен всадника. С синих холмов, цепь которых маячила по левую руку, тянуло настоенным на запахе спелых трав ветром, ерошившим конские гривы. Над головами пронеслась, звонко вскрикнув и заложив в воздухе круг, какая-то птица, сорвавшаяся с одинокого дерева у обочины. А сердце Добрыни вдруг сжала тревога. И впрямь как перед боем.
Такое с воеводой случалось не однажды. Приволье вокруг, ветер, отдувающий волосы со лба, скрип седла, дорога, верста за верстой ложащаяся под копыта коню, – слаще этого, щедро дарящего сердцу крылья, мало что на свете сыщешь. Пока не проснется внутри богатырское чутье – и не начнет нашептывать, что впереди караулит что-то пакостное. Вроде бы ничего беды не предвещает, но когда накатывает такое, лучше глядеть в оба, а не отмахиваться беззаботно от этого шепотка. Не раз и не два проверено.
Скоро меж пригорков и рощиц начали попадаться лоскуты полей. Сжатых, покрытых колючей щеткой стерни – и уже распаханных под зябь. Каменное небо вовсю дышало зноем, когда проселок вывел всадников на пыльный и широкий желтый тракт. По обеим его сторонам, как и вдоль проселка, тянулись поля, невысокие холмы, заросшие кустарником, и лиловые стены густых перелесков, а где-то версты через две дорога заметно пошла на подъем.
– С тобой всё там ладно, парень? – обернулся Добрыня в седле к Терёшке. – А то примолк чего-то, и голоса не подаешь.
– Задумался, – смутился сын Охотника. – У нас в селе уже тоже рожь с полей свезли и молотьбу начали… А бабы на угощение молотильщикам караваи из новинки пекут, дежень на кислом молоке стряпают да кашу варят.
– Стосковался, чай, по дому да по родным? – понимающе улыбнулся великоградец.
– Есть немножко, – не стал скрывать мальчишка. – Я-то всё мечтал поглядеть, какой он, белый свет, а вышло, что дом из головы не идет… Как там без меня малышня, не плачет ли мамка – да как тятька Пахом с хозяйством управляется. Снятся они все даже… Чуть не каждую ночь.
– Так всегда бывает, когда крылья первый раз расправляешь, – негромко ответил Никитич. – Привыкай. Мне тоже, орясине здоровенной, в первый-то год в Великограде, в княжеской дружине, мать снилась. И тоже думалось: каково ей там, дома, я ведь один у нее… Я тогда чуть постарше тебя был и малость помладше Яромира. Только матушка моя – кремень, она меня в Великоград без слез провожала. Да и не упомню, чтобы она при мне плакала хоть раз…
Душу свою перед чужими богатырь редко открывал, но от того, как широко и доверчиво Терёшка распахнул ему свою, внутри будто оттаяло что-то. Добрыне даже неловко отчего-то на миг сделалось, когда у него это признание вырвалось, не перед притихшим парнишкой, перед самим собой. Разоткровенничался да волю языку дал… ну и хватит, осадил себя Никитич.
– Родная сторона всяко милей чужой, – все же добавил он. – А коли знаешь, что ждут тебя там, любят да сердцем о тебе болеют, в бою словно вдвое сил прибавляется.
Эх, насчет сил – лучше бы про это не поминать… Добрыня повел плечами под кольчугой – затекшими, чугунными, будто его между мельничными жерновами мололи. В теле разлилась вялость, под ключицей ныло – от удара двузубой клешни там расплылся страшноватого вида синячище. Будь они дома, крепкий богатырский сон и от усталости бы великоградца вылечил, и от всего прочего… А тут, в Иномирье, пара часов беспокойной, вполглаза, дремоты не освежила ни на каплю. Ворочался-ворочался с боку на бок на застеленной плащом охапке папоротника, но толком так и не отдохнул. Да еще холодный бледный свет луны-солнца назойливо сочился под сомкнутые веки, мешая уснуть.
Воевода видел, что и Василию тоже муторно. Спасибо и на том, что хоть выглядел побратим уже не таким сникшим и потирать украдкой ладонью под ложечкой почти перестал. Каково же здесь, в чужом мире, приходится Николаю с Провом? Или притерпелись братья как-то за семь лет к тому, что Иномирье из них силы тянет?..
Мадину Добрыня об этом на привале все-таки спросил, и та озадаченно нахмурилась. Оказалось, близнецы про такое даже не заикались ни разу. Пров, не иначе, молчал, чтобы не пугать жену. А Николай – вообще из тех, кто скорей удавится, чем признается, что он не из булата выкован, а из мяса да костей слеплен.
Теперь, когда Добрыня об этой парочке сорвиголов размышлял, мучила его еще одна загадка. Если золота и серебра в Синекряжье хоть лопатой греби, чего ж Николай не пособит брату наполнить доверху пустую алырскую казну? Да и сам Пров о чем думает? Набрал бы золотишка да притащил в сокровищницу… Хотя тогда тайна близнецов запросто может наружу вылезти, такого длинного шила в мешке не спрячешь. Или что-то, в придачу к самоцветам для Мадины, хитрец-Пров в Бряхимов все же привозит? Потихоньку даже от Карпа Горбатого и других доверенных сановников? Понемногу, чтоб никто не заподозрил ничего?
Откуда-то ведь алырец, на изумленье всем соседям, звонкую монету на жалованье своему личному войску берет… Может статься, вовсе не случайно брякнул в запальчивости царь-наемник о чудо-доспехах, выкованных для Добрыни Железными мастерами: «Захочу – в такую же броню диковинную своих лучших ратников одену, уж наскребу на это золота!..» Не в Иномирье ли его наскрести Пров собирался, если подопрет?
И не потому ли сумасбродный правитель Алыра ведет себя так нагло с Русью, самой сильной и богатой державой Славии? Не вбил ли себе в голову дуроломную мысль, что коли, не приведи Белобог, дойдет до войны с Великоградом, золото в Бряхимов рекой потечет и даже с князем Владимиром позволит тягаться на равных?.. Хотя нет, как бы Пров ни бахвалился, не может быть он настолько глуп, чтоб самому войны с Русью искать, особенно, когда с Баканом вот-вот свара начнется…
– Никитич, слышишь? – окликнул меж тем Добрыню Казимирович. – Что-то у меня на душе неспокойно. Едем, едем, а дорога пустая… С чего бы?
Воеводу безлюдье на тракте тоже начинало тревожить. Если верить смуглянке-тараторке Млаве, до Кремнева было уже близко, но дорогу точно метлой вымело. Много ли в округе людей живет, неизвестно, однако окрестности любого стольного града всегда место бойкое. По тракту сейчас должны тянуться купеческие обозы и крестьянские телеги, нестись верховые, гнать коров и овец на скотные рынки гуртовщики, торопиться пешие, собравшиеся наведаться в город по делам… Отчего же вокруг ни души?
Где-то через полверсты забеспокоились и дивокони. Первым – Гнедко. Мадина в испуге ойкнула, когда он, тревожно захрапев, встал посреди тракта как вкопанный. Повел ноздрями, приподнял верхнюю губу. Гнедку откликнулся таким же встревоженным храпом замерший на месте Серко, а следом весь напрягся, повернув к ним голову, Бурушко.
«Гнедой говорит – гарью пахнет. Как бывает, когда впереди пожар и много дыма, – доложил Добрыне верный друг и добавил, обиженно хрюкнув: – И еще говорит – у нас с серым носы заложило, раз не чуем. Обзывается».
Мысленную речь богатырских коней слышат только хозяева, но меж собой они переговариваться умеют и охотно этим даром пользуются – и по делу, и просто так, коли поболтать приходит охота. А чутье у них – даже острее, чем у обычных лошадей, и самым тонким оно в отряде было как раз у Гнедка. Воевода знал об этом хорошо.
– Не было печали… – нахмурился Добрыня. – Далеко горит?
«Говорит, не очень», – Бурушко переступил с ноги на ногу, тоже шумно нюхая воздух.
– Может, торфяники занялись? – Казимирович подобрался в седле, а по его лицу ясно читалось, что побратим сам своим словам не верит.
Лес тут сырой, вряд ли займется. А торфяники загореться могли бы, но есть ли они вообще в этом чужом мире… кто его знает?