– Что случилось? – Мадина переводила взгляд с одного богатыря на другого, ничего толком не понимая.
– Неладно, похоже, в округе, – великоградцу очень хотелось надеяться, что тревогу кони подняли напрасно, но нехорошее предчувствие шевелилось в сердце у воеводы всё сильнее. – Не отставай, Мадина Милонеговна. Терёшка, никакой погани поблизости не чуешь?
– Нет, – отозвался парень, напряженно вглядываясь в пестрые заросли кустарника вдоль дороги. – И камень не светится.
На всякий случай богатыри быстро натянули тетивы на луки и проверили крепления мечей. Отряд тронул коней с места, переходя на рысь. Разговоры прекратили, ехали молча, готовые ко всему: впереди Добрыня, замыкающим Василий, посередке Мадина, которую прикрывали великоградцы. По сторонам смотрели с неослабным вниманием, но тракт по-прежнему был пуст, только ветер ветками придорожных деревьев шелестел.
Гнедко не ошибся. Скоро дым учуяли и кони побратимов, а потом и всадники. И не только учуяли, но и увидели, когда тракт вскарабкался на округлый пологий холм и деревья словно отпрыгнули от обочин.
В низине, куда плавно сползала с нагорья желтая змея дороги, голубело большое озеро. Дальний его край даже отсюда, сверху, был еле различим, ближний берег – кое-где заболочен, а кое-где покрыт редким мелколесьем и россыпями цветастых валунов. За трактом лежали черные и золотые заплатки полей, за полями опять поднимались неровной грядой-дугой лесистые холмы, а у берега озера, верстах в пяти впереди, стоял город. Обнесенный белокаменными стенами и опоясанный полукольцом предместий да разбросанных здесь и там среди пашен деревушек.
Это мог быть только Кремнев.
А над его посадом висел дым пожара. Слоистые клубы, вспухшие тяжелым облаком над столицей Синекряжья, медленно сносило ветром в противоположную от тракта сторону, потому и увидели дым богатыри лишь сейчас. Затянуло грязно-серое марево и городские стены с башнями, едва сквозь него различимые.
– Ах ты ж худова мать… – вырвалось приглушенно у Василия.
Что-то неразборчиво пробормотал сквозь зубы и Терёшка, а Мадина, замерев в седле, так и вцепилась в поводья.
Добрыня привстал в стременах, пристально всматриваясь из-под ладони в сторону Кремнева. Толком разглядеть, какая дрянь творится под стенами, отсюда, с холма, не получалось – уж слишком далеко. Но очень походило на то, что горел городской посад, причем не в двух и даже не в трех местах.
Ветер сек лица, раздувал плащи всадников, стальные подковы гулко и слитно грохотали по твердой утоптанной дороге. Мелькали мимо размытыми синими и багряными полосами деревья, а следом вихрем клубилась-стелилась пыль. Лошадей послали в намет, тем паче что тракт впереди по-прежнему пустовал. Сзади – тоже. Ни встречного, ни попутчика, ни конного, ни пешего.
Некого было остановить по пути и расспросить, что стряслось. Не доносилось со стороны Кремнева и многоголосого колокольного набата, как при большом пожаре всегда бывает. Скверные предчувствия, дравшие упыриными когтями Добрыне душу, крепли с каждой минутой.
Когда за очередным выгоном показались каменные изгороди и плоские, чуть покатые крыши прилепившейся почти к самому тракту деревни, воевода натянул повод. Слегка ослабил его и сжал бока Бурушки коленями, поворачивая послушно перешедшего на рысь жеребца к темнеющим недалеко от дороги домам. За Добрыней и Терёшкой свернули с тракта и Василий с Мадиной.
Деревня оказалась большой, утонувшей в лиловых садах. Невысокие ограды с кованными из железных прутьев калитками, хлева, амбары и приземистые, длинные жилые постройки были сложены из серого булыжника и черного плитняка. Кое-какие дома были даже возведены в два жилья [19]: над нижним, каменным, надставлено второе, саманное, с выбеленными известью стенами и открытой галерейкой-гульбищем. Так строят на юге Бакана и в Кавкасийских горах, где леса тоже мало, а нижнее жилье нередко служит хозяевам сразу и стойлом для скота, и сараем.
Повсюду было тихо. Странно тихо. Очажные дымки над глинобитными кровлями нигде не поднимались, и путники поняли, что деревня пуста.
Следы поспешного бегства виднелись повсюду. Распахнутые настежь калитки, дворы, где хлопали на ветру забытые на веревках рубахи, рассыпавшиеся узлы с каким-то пестрым тряпьем, втоптанные в лужу у круглого каменного колодца на маленькой деревенской площади, – от всего этого по спине бежали мурашки. Не лаяли за заборами собаки, не мычали коровы. Пустовали на подворьях и хлева, рядом с которыми под навесами был сложен сухой кизяк, шедший здесь на топливо, – скотину хозяева угнали.
– Что тут случилось-то? – пробормотал Василий, когда они, проехав деревню из конца в конец, ни на одну живую душу нигде так и не наткнулись. Если не считать стайки куриц, бродивших в одном из дворов, и рыжего кота, стрелой взвившегося при виде чужаков на забор. – Ни дать ни взять, набег вражеский…
Богатырям не раз приходилось видеть такое на востоке: и на границе с Мертвыми пустошами, и у Сорочинских гор, в селах и порубежных городках, спешно покинутых жителями во время налетов змеевичей. Это если успевает кто оттуда ноги унести. Да только после того, как в брошенном селе похозяйничают змеевичи или наемники-волколаки, в нем, выпотрошенном и разоренном подчистую, повсюду кидаются в глаза следы грабежа. А здесь всё, что не успел народ увезти и унести с собой, осталось нетронутым.
– Тут уже почти лет двести никто ни с кем не воюет, – растерянная Мадина повернулась в седле к Казимировичу. – Случались, Пров говорил, усобицы меж удельными князьями, пока Синекряжье единым не стало, да это когда было… Может, не дай Белобог, моровое поветрие? От него люди и бежали?
Голос у нее дрогнул.
– Скоро узнаем, – у Добрыни и у самого мелькнула мысль: уж не зачумленные ли дома в предместьях жгут? – Что бы здесь ни приключилось, стряслось оно после того, как Николай из Кремнева уехал. Коли он так гордится, что народ его заступником да надежей своей почитает, то столицу в беде не бросит.
– Это уж точно, – подтвердила Мадина. – Трусом прослыть для него – что нож острый.
Выбравшись из опустевшей деревни, больше нигде по дороге не задерживались. Оставшиеся версты проскакали единым духом, как на крыльях пролетели. И чем ближе подъезжали к Кремневу, тем плотнее становились клубы дыма над посадом. Мглисто-серая пелена заволокла белые городские стены, а запах гари в воздухе ощущался уже отчетливо – горький и едкий, от которого першило в горле.
У въезда в предместье никто их не остановил, хотя воевода ждал, что тракт будет перегорожен заставой, заворачивающей приезжих прочь от столицы. Не увидел Добрыня и того, чего больше всего боялся, – черных тряпок, развевающихся вдоль дороги на шестах и предупреждающих о бушующей в городе заразе. Но когда вдоль обочин потянулись булыжные заборы, из-за которых выглядывали крыши первых домов посада, стало ясно, что и здесь тоже пусто. Кованые узорчатые железные калитки и ворота там и сям – нараспашку, и снова – давящая, мертвая тишина.
Столица Синекряжья, насколько разглядели богатыри еще с холма, по величине мало чем уступала Бряхимову, и ее предместья, лепившиеся к городским стенам, были застроены густо. На окраине, как водится, теснились друг к другу лачужки победнее и попроще, окруженные огородными грядками да курятниками. Дальше шли дома из смахивающего на ракушечник желтовато-белого тесаного камня и из все того же черно-бурого плитняка, скрепленного известковым раствором. Узкие, стреловидные слюдяные окна, выходившие на улицу, были забраны медными и бронзовыми переплетами. За каменными оградами голубели и алели верхушки деревьев, ветер тоскливо скрипел приотворенными створками ворот. Глинобитных крыш в этой части предместья встречалось мало. Кровли, видневшиеся из-за оград, почти везде были или черепичными, или обитыми листами красной меди. Где новенькими, ярко блестящими, а где потемневшими, в зеленых разводах патины.
Пров с Николаем Мадину не обманули: в Синекряжье такое и вправду встречалось сплошь да рядом и роскошью не считалось. Зато – ни единой бревенчатой избы, крытой тесом или дранкой. И хоть забралась эта мысль в голову Добрыне ну совсем не ко времени, воевода, дивясь про себя на непривычный чужой уклад, решил, что завидовать местным ни к чему. Пускай в этом уголке Иномирья и железо гроши стоит, и каменные хоромы подвести под медную крышу может любой справный мастеровой, и девчонки деревенские, в домотканину одетые, щеголяют золотыми височными кольцами да перстеньками с яхонтами, Русь Белобог всё равно одарил куда щедрее. Редких руд, железа, самоцветов да хорошего камня, идущего на возведение городских стен и крепостей, в землях князя Владимира хватает, но Русь вдобавок еще и сплошь покрыта строевыми да корабельными лесами. Вековыми, дремучими, кондовыми. Переводу этому богатству нет и не будет, покуда Отец-Солнце Матушку-Землю греет.
Да ведь и Алыр – край лесной. Не стремись цари-близнецы так ревностно оберегать от подданных свою тайну, Пров мог бы завязать с Синекряжьем на диво прибыльную торговлю. Однако братцам, похоже, даже задуматься неохота о том, сколько бы она принесла обоим выгод. Один, беспечная и шалая голова, довел свое царство до ручки, отдав на растерзание советникам-казнокрадам да недобитым разбойникам с Вольного полуострова, другому в войну поиграть захотелось… а пока Николай в Бряхимове дурью мается, на Кремнев свалилась большая беда. Это уже яснее ясного, но что же здесь за худовщина творится?
Жители предместья тоже бежали из домов второпях, успев прихватить с собой из пожитков лишь самое ценное. У третьего по счету перекрестка отряд наткнулся на перевернутую двухколесную арбу с плетеным из лозы кузовом. У нее треснула и переломилась ось, лошадь выпрягли из оглобель, а подбирать ничего из раскатившейся утвари не стали – не до того было, пропадай нажитое добро пропадом… Среди свалившихся с телеги побитых глиняных горшков блестели два уцелевших пузатых, серебряных с позолотой кувшина. Голова кругом пойдет, как прикинешь, сколько бы они стоили в Великограде… А дерево, из которого были вытесаны оглобли, ось и обитые железными обручами колеса арбы, и впрямь выглядело диковинно. Т