Рядом с волшебником на стене показались еще несколько бойцов, уже в доспехах. Один из них, в белом плаще поверх брони, рослый и плечистый, выше Остромира на две с лишним головы, первым кинулся к зашатавшемуся чародею и его подхватил. Явно богатырь. Кто-то из царских воевод? Или… неужто сам Николай – поспел все-таки обормот в Кремнев прежде Добрыни со спутниками? Отсюда не разобрать…
А вдруг это… Да нет, не может быть!
Добрыня мельком глянул на Мадину. Та тоже не отводила глаз от воина на стене, а побелевшие губы царицы что-то беззвучно шептали. Не иначе мелькнула у нее та же мысль, что и у воеводы. Или помощи у Белобога просит?
Что ж, на Белобога, знамо дело, надейся, но сам не плошай. Подмога защитникам Кремнева нужна – и немедля. Если сейчас не отвлечь ящера на себя, а того лучше, прикончить, ворота могут и не выдержать.
По большому счету уже все ясно. Тварь определенно не безмозглая, стремящаяся лишь тупо жрать и поливать без разбора огнем то, что на глаза попадается. Какие-никакие мозги в зубастой башке имеются, и справиться с гадом будет трудно. Но управу на всякого врага найти можно, коли просчитать всё как надо. Пока воеводе казалось самым разумным атаковать тварь с коня, вымотать, а затем ослепить стрелами. То, что не выходит сделать со стен, может получиться с земли, благо на открытом лугу простора много больше, чем было у ратников на площади, которым эта затея тоже не удалась. Зенки-то у чудища, похоже, самое уязвимое место, в них и надо метить. Главное, чтоб у дракона этого других подарочков для супротивников про запас не нашлось…
И вот тут-то над Ярмарочным полем снова раскатился густой рык. Тварь вздернула башку, и зоб, болтающийся под горлом, начал надуваться-распухать. Округлился, на глазах превращаясь из обвисшего складками мешка в тугой шар. Как у лягушки, собирающейся сыто квакнуть. Брюхо у гадины вспучилось, запульсировало, а горло дернулось – казалось, ящер, отдуваясь, готовится рыгнуть.
Огнедышащие горы Добрыне приходилось видеть, но совсем другое дело, когда извергает каменный расплав из себя живая злобная тварь… Из глотки ящера хлестанули уже не огонь с пеплом – струи жидкой багровой лавы. И вместе с лавой, рассыпающейся в воздухе пылающими брызгами, вытолкнулось еще что-то – круглое, охваченное пламенем.
Невозможная догадка оказалась верной. Чудище наглоталось валунов, чтобы раскалить их у себя в зобу, выкупав в слюне-лаве, – и шарахнуть по городской стене, как из осадной машины. Вот откуда взялись черные выбоины и следы ударов, покрывавшие кладку, и вот почему развалины, через которые ехал отряд, выглядели так странно. Словно в иные из домов то ли громовые стрелы били, то ли великан из пращи обломками скал запускал.
Выстрелившая из пасти вишнево-красная глыба с грохотом врезалась в угол многострадальной башни, прикрывающей въезд в город слева. И кладка, которой и без того успело достаться, не выдержала. Полетели каменные обломки, башню заволокла туча известковой пыли, смешавшись с дымом и еще не осевшим до конца пеплом, и остатки зубцов рухнули.
Обвалился и верх третьего яруса, из бойниц-скважней которого по ящеру били стрелки, да и на забороле от струй лавы и от посыпавшихся сверху градом каменных осколков убереглись не все.
Крики боли и бессильной ярости донеслись даже до Никитича и его спутников. Воевода увидел, как на площадке над воротами богатырь в белом плаще взметнул вверх щит, пытаясь прикрыть от каменного града сразу Остромира и еще какого-то дружинника, и как чародей, дернувшись из-под щита к парапету, вновь заслонил воинов на стене ярко засиявшим посохом. Да только пустить волшбу в ход толком не успел, а может, сил уже не хватило. Вторая раскаленная глыба, которой плюнуло чудовище, прорвала вспыхнувшую у нее на пути завесу из голубых искр и жахнула в упор по искалеченной верхушке башни.
Каменную облицовку рассекли трещины, побежали вниз, и, осев и накренившись, башня начала оползать в ров. По ушам опять саданул раскатистый грохот, и Добрыне на миг показалось, что из-под ног ушла земля. Следом городскую стену еще раз щедро окатил огонь, взметнув над ней жадные красные языки на высоту человеческого роста. И в кладку рядом с воротами лупанул третий валун.
Когда чуть рассеялась новая туча бурой пыли и серо-черного дыма, Мадина тихонько застонала, будто всхлипнула.
Ров у моста был засыпан битым камнем, а от наполовину рухнувшей башни, похожей теперь на раскрошенный, обломанный почти под корень клык, остались одни развалины. Слева же от ворот со стены снесло два зубца, и там зияла брешь.
Ящер добился своего. Уже неважно, что тварь выберет – продолжит обстреливать и поливать пламенем прясло, чтобы расширить пролом, заодно не давая защитникам его заделать, или сразу полезет через ров и примется разносить стену башкой-тараном. И так, и эдак городской дружине долго не выстоять. Сколько-то ратники продержатся, прежде чем чудище ворвется в город, но слишком многие полягут на стенах и под стенами… и останется на месте Кремнева дымящееся пепелище. Кто-то, конечно, укроется в детинце, но опять же – надолго ли?..
А людьми город сейчас набит под завязку, как бочка – солеными грибами. Хорошо, если кремневские воеводы, поняв, что внешний пояс укреплений столицу от такого врага не защитит, велели, пока чудище осаждает главные ворота, выводить народ с другой стороны. В любой большой город Славии можно попасть самое малое через два въезда – вряд ли здесь иначе, да и подземные ходы за стены тоже должны вести… А если всё же нет? И если не успеют люди уйти? Там ведь женщин полно, детей малых, стариков беспомощных…
Ящер пока близко соваться к воротам не спешил, решив дать себе очередной роздых. Горловой мешок обвис, брюхо мерно вздымалось и опадало – чудище ни дать ни взять запыхалось и пыталось отдышаться. И при этом измотанным не выглядело. Конец хвоста молотил-метался по обугленной траве, когтищи передних лап нетерпеливо скребли землю. На самострельные болты, вновь посыпавшиеся на него из бойниц, гад внимания не обращал – отвернул от заборола башку, и только.
Глядя на подавшееся назад от края рва страшилище, Добрыня опять не сумел отогнать от себя воспоминания, нахлынувшие незваными-непрошеными. Он словно наяву… ощутил, как сжимает обеими руками рукоять меча, занося отсвечивающий алым клинок для удара. Раскалена она, рукоять эта, до того, что толстая кожа боевых рукавиц начинает тлеть, дымиться и прогорать… но ладоням толком и не горячо даже, хотя боль от соприкосновения с почти прикипающим к рукам металлом должна быть дикой… В лицо тоже шарахает волной жара, от которого, нестерпимого и убийственного, должны сползать со лба и скул клочья кожи, выгорать глаза и трещать, вспыхивая, брови и волосы на голове… но не сукровица и не кровь запекаются на лице черной коркой – всего лишь пот, смешанный с золой и копотью… И воздух, превратившийся в жидкий огонь, упрямо не опаляет горло и легкие, хотя должен бы уже в хрипящей груди всё выжечь дотла изнутри… Богатырь шагает вперед… шатается, но меча из рук не выпускает…
И в трех парах огромных, нечеловеческих очей с вытянутыми змеиными зрачками, встречающих его взгляд, вдруг вспыхивает искрами не просто изумление, а оторопь и самый настоящий, никогда прежде не испытанный страх…
«Пощ-щ-щады… Милос-сс-сти…»
Воевода тряхнул головой, велев себе не думать о том, давнем. Посопротивлявшись, воспоминания отступили, и богатырь мысленно усмехнулся: бой с отступницей – это были цветики лазоревые. Ягодки спелые волчьи – вот они, но надо хоть костьми тут, на лугу, лечь, а гада остановить.
Десять лет назад Добрыня победил в схожей битве – обязан победить и сейчас. Ящера из Червоточины тупым не назовешь, соображает он неплохо, однако ума и хитрости у него всяко меньше, чем у хозяев Сорочинских гор. Какая-никакая, но все-таки удача.
– Что делать-то будем, Никитич? – Василий тоже не сводил глаз с замершего под стеной чудовища. – Силой-то эту гадину не возьмешь…
То-то и оно. Нет, вовсе не на свою богатырскую силу, наполовину повытянутую Иномирьем, надеялся Добрыня, прикидывая, как лучше провернуть задумку, стремительно, на ходу, складывающуюся в голове из пестрых кусочков в цельный узор. Надеялся он на кое-что иное.
Мадина молча ломала пальцы. Терёшка смотрел на воеводу так, точно ждал от него волшебства похлеще, чем от Остромира, но не ужас и не растерянность были в глазах мальчишки, а упрямая и отчаянная готовность действовать. Отдай богатырь приказ, и сын Охотника за ним в огонь шагнет.
– Драться буду, – просто и коротко бросил Добрыня. – Выйду против твари один. Ты, Вася, сейчас не боец, будешь парня с царицей охранять.
Выбить гадюке глаза стрелами, если получится, а там – как повезет. Булатный меч в ход пойдет, сухожилия на лапах подрубить попробуем… Эх, дурная, конечно, затея, но уж какая есть. Медлить-то нельзя!
– Да у него ведь шкура крепче железа! – не выдержала Мадина, подумавшая, не иначе, что посол князя Владимира рехнулся. – Как ты с ним справишься, Добрыня Никитич, будь ты хоть десять раз богатырь?..
«…крепче железа…» Железо!
Вот же оно! Встал-таки на место последний кусочек узора, которого так недоставало! Как раз туда встал, куда надо… А звонкий голосок Милены, Терёшкиной подружки, воевода услышал будто наяву.
«…Травка это не простая. Если из нее настой сделать и на железо капнуть – разъест в труху… Ее не только воры да разбойники, ее и чародеи на вес золота ценят. Есть ворожба одна, сильная да опасная: надо сухую разрыв-траву в порошок растереть и поджечь. Говорят, одна его щепотка может целую скалу в мелкий щебень разнести…»
Бурушко встревоженно повел на хозяина глазом, когда великоградец, ничего не объясняя товарищам, принялся быстро рыться в притороченных к седлу переметных сумах. Как всегда, нужное оказалось плотно упиханным на самое дно. Запасливый воевода за всеми заботами и передрягами о нем почти забыл – благо места в седельной сумке легкий похрустывающий сверток занимал совсем немного.