Что задумал Добрыня, Терёшка с Казимировичем сообразили, едва он коротко бросил: «разрыв-трава». Сын Охотника тут же кинулся помогать. Пока парень торопливо перетирал в ладонях сухие веточки, осторожно ссыпая зеленовато-серое, горько и резко пахнущее крошево обратно на холстинку, куда была завернута драгоценная Миленкина находка, Никитич вытащил из саадака лук и колчан. Отобрал три стрелы с широкими наконечниками-лопаточками и придирчиво проверил на луке тетиву.
Вернется он в Бряхимов живым – поблагодарит юную знахарку низким поклоном за то, что показала эту травку да растолковала, как ее правильно высушить. Хрупкие и ломкие стебли, усаженные серебристо-пушистыми листочками, легко растирались в пальцах. Из тугого снопика получилось всего-то полторы Добрыниных пригоршни невзрачной с виду сенной трухи.
– Ох, Никитич, а ежели не выйдет ничего? – пробормотал Василий, наблюдая, как побратим делит волшебный порошок на три равные части, увязывает каждую горсточку в тряпичный лоскут, свернув его вдоль, как обматывает древки стрел этими туго скрученными полотняными жгутами.
– Не выйдет – за меч возьмусь, – убедившись, что к древку последней стрелы тряпица с разрыв-травой прилажена у наконечника надежно, великоградец отправил стрелы обратно в колчан. – А ты, государыня, не смотри на меня такими глазами. Вы мне в этой драке ничем не поможете, только отвлекать будете и сгинете зазря.
– И всё равно ты голову смерти в пасть суешь, Добрыня Никитич, – не сдавалась алырка. – Разрыв-трава – разрыв-травой, я тоже слыхала, какие про нее сказки ходят… да только как тебе заживо сгореть-то не страшно?..
Ответить Добрыня не успел. Замешкался, пытаясь половчее подобрать слова, а сумрачное лицо Казимировича, повернувшегося к царице, уже осветила усмешка. Широкая и неожиданно почти веселая.
– Вот за это не переживай, Мадина Милонеговна. Никитич в Пучай-реке однажды искупался. Тех, кто после этого жив остался, огонь не берет. Ну, то есть не всякий огонь, знамо дело, а тот, который чудища змеиной породы выдыхают.
Обращался-то Василий к алырке, но Терёшка, ошеломленный не меньше Мадины, первым понял, на что намекнул побратим воеводы. Глаза у парня аж вспыхнули:
– Пучай-река?.. Это ж там, где…
– Там. У Сорочинских гор. Да, было дело, проверил на себе, на что та водица способна, – кивнул Добрыня. – Сразу, как на берег вылез…
– Ты-то, может, и заговоренный, – упиралась Мадина, – а конь твой?
– А конь мой – быстрый, – только и ответил Никитич.
За Бурушку воевода переживал, но в ловкости боевого товарища не сомневался. Быстро развьючил, оставив лишь чепрак и седло с подвешенным к нему саадаком.
«Я быстрый, я справлюсь, не волнуйся, – заверил жеребец, мягко ткнув Добрыню лбом в плечо. – Но за тебя боюсь. Это, мерзкое, не устало. Ты – устал. Сильно».
– И ты тоже устал, не обманывай, – русич ласково потрепал взмокшую лошадиную шею. – Но отдыхать потом будем, дружок. Сейчас надо показать, на что мы способны – да чести богатырской не уронить.
Терёшка с Мадиной слитно ахнули, когда следом Добрыня снял шлем, стальной ворот, наручи, отцепил от перевязи всё оружие, кроме меча, и потянулся к застежкам брони у горла. Оба догадывались, зачем это, но всё равно глядели на Никитича как на человека, который собирается налегке прогуляться в Чернояр.
– Опять забеспокоился что-то гад, – встревоженный голос Казимировича раздался, когда Добрыня, выпростав со звяком руки из рукавов брони, сдирал через голову кожаный подкольчужник. – И на стены вон народ как густо высыпал…
Затягивая на себе пояс с мечом поверх льняной нательной рубахи, Никитич поспешно шагнул к полуразрушенной каменной ограде, за которой укрылся отряд, и, пригибаясь, тоже из-за нее выглянул.
Что почуял ящер, насторожившийся, выпустивший из ноздрей две густые струи дыма и снова подползший ближе к краю рва, и отчего за зубцами изуродованного, черного от копоти заборола показалось столько голов в шлемах, Добрыня понял, когда распахнулись городские ворота. Поднятое звено моста начало опускаться, и воевода нахмурился: вылазку защитники Кремнева, что ли, задумали?
Но всадников из ворот выехало всего двое.
Один – на игреневой тонконогой лошади, хрупкий и черноволосый, с чародейским посохом в левой руке. Доспехов Остромир не надел, так и остался в своей хламиде с откидными рукавами. Ехавший рядом с волшебником воин восседал на широкогрудом богатырском скакуне караковой масти. Плаща, скрывающего кольчугу, на витязе больше не было – подпалил, видать, на стене, а может, решил сбросить, чтобы в бою не мешал. Отблескивают сталью броня и островерхий шлем-шишак, у седла – вытянутый, овальный белый щит и лук со стрелами, в правой руке – длинное тяжелое копье. А еще сразу бросилась в глаза Добрыне высокая, приподнятая посадка богатыря в седле и то, что на основание стремян он опирается только носками сапог. Так ездят в Кавкасийских горах.
До ворот было далековато, лица витязя не разглядишь, но сложение всадника, осанка и конь – всё это было знакомым, не спутаешь. Не знал их лишь Терёшка, который с царем Гопоном еще не встречался.
Кто это? Николай? Или всё же…
– Пров… – вмиг осевшим голосом выдохнула Мадина. – Это он по-кавкасийски любит ездить… Николай на коне иначе сидит… и стремена не так подтягивает…
Глаза царицы распахнулись еще шире, хотя великоградец думал, что пуще уже некуда. Алырка вскрикнула, рванулась вперед, но ее удержал Василий, не дав выбежать из-за руин изгороди. Без всякого почтения-уважения к титулу сгреб в охапку.
– Пусти! – забилась та в руках богатыря. – Пусти… я туда!..
– Не дури, Мадина Милонеговна! – Добрыня повысил голос. – Смерти хочешь – и ему, и себе?
Значит, вот оно как. Как-то все ж таки выбрался царь-наемник из темницы и выдал себя за Николая. Сам о себе умудрился позаботиться – или тот, кто Прова сторожил, пошел против царской воли? Увидел, что Кремневу грозит беда, и выпустил пленника из узилища? Ладно, не до того сейчас…
В храбрости Прову, конечно, не откажешь. Чародея с собой взял, чтоб издали помогал, а сам решился выйти на смертный бой, надеясь на свой опыт змееборца. Хоть и понимает наверняка, что надежды одолеть гада – с воробьиный нос. Сшибать головы морским чудам-юдам, которые на суше слабее раза в два, – это не с закованной в непробиваемую чешую огнедышащей горой сражаться. Один смертоносный плевок превратит всадника вместе с конем в головешку. Но алырец не мог усидеть за стенами, пока с ящером дерутся и умирают другие. За это сумасбродному царю-наемнику Добрыня сейчас был готов простить многое. Правит бестолково, взбаламутил весь юг Золотой Цепи, доставил немало головной боли Владимиру… но когда в трудный час дошло до дела, показал, что готов за старых да малых жизнь положить.
Только что пользы будет от этой жертвы, если, погибнув, городу Пров ничем не поможет? Остромир в драке с чудищем мало чем пособит. Чародей, видно, убедился, что на его заклинания ящеру чихать огнем да пеплом, и решил хотя бы богатыря прикрыть волшбой. Выйди они оба против того же аспида или чуда-юда, оно бы, может, и получилось… но не сейчас.
Спасать надо бесстрашных дурней. Немедля.
В седло Добрыня вспрыгнул, больше не раздумывая и мига. Время на размышления кончилось.
– Присмотри за государыней да Терёхой и в драку не суйся! – напоследок гаркнул воевода Казимировичу, посылая захрапевшего Бурушку вперед.
Сразу – рысью.
Неведомо, что уж там подумали ратники на стенах и сам Пров, остолбенело придержавший жеребца, когда увидели, как на Ярмарочное поле стрелой вылетает из развалин бурый конь, несущий на себе всадника-богатыря. Да еще когда разглядели, что всадник – без щита и доспехов. В самое первое мгновение ошарашенному царю-наемнику, наверное, помстилось, что на выручку ему явился Николай.
Только бы коронованному сорвиголове не взбрело на ум прийти на подмогу, от души попросил про себя русич не то светлых богов, не то предков, не то судьбу. Иначе вся задумка сорвется!
– Если попаду стрелой гаду в глотку – уворачиваемся и скачем подальше во весь опор, – прокричал Никитич Бурушке. – Не выйдет – закинь меня ему на спину, а сам со всех ног прочь. Придется мне тогда мечом поработать…
«Сделаю, – пообещал дивоконь. – Но лучше попади. Не хочу тебя бросать».
В глотку попасть проще, чем в глаза, главное, чтоб враг на наживку клюнул… Что ж, поднесем ее твари прямо к носу мало не на тарелочке.
– А ну-ка, дружок, окликни гада! – велел Никитич Бурушке. – Поздороваемся.
Новых противников ящер покуда не замечал – таращился на распахнувшиеся ворота и выезжающих на мост всадников. Ничего, сейчас ему не до Прова будет.
В песнях часто поется, как богатырские кони в битве с грозной вражьей силой «кричат по-звериному». Странно оно звучит лишь для тех, кто не только боевого клича дивоконя никогда своими ушами не слыхал, но и ни разу не видал, как дерутся обычные лошади. Рычат, визжат и орут они в сече так, что человек, с конскими повадками близко не знакомый, ни за что не догадается, какой это лютый зверь голос подает. А уж когда впадает в боевое бешенство дивоконь, скакуны простых кровей на задние ноги приседают и, дрожа всем телом, пеной покрываются.
Ржание Бурушки раскатилось на весь луг. Трубное, яростно-лютое, неистовое. «Звериный крик», полный дерзкого вызова – мол, выходи, вражина-супостат, на честную драку, не боюсь я тебя, будь ты хоть с гору, хоть с три!
Чудовище недовольно дернуло хвостом, повело вбок громадной башкой и развернулось к новому противнику. Темно-рубиновые глаза, уставившиеся на всадника с высоты в дюжину локтей, зажглись злобным удивлением: это кому тут жить надоело?
Дразня тварь, воевода вздернул жеребца на свечку. Бурушко снова заржал, забил в воздухе копытами, опустился на все четыре ноги и закружился-загарцевал на месте, выгибая в сторону страшилища крутую шею – дескать, догони да поймай! А русич еще и меч из ножен потянул, так, чтобы чудище видело. И ящер повелся. Взрыл когтями правой передней лапы землю, оставив на засыпанном пеплом дерне глубокие борозды, в глотке у гада глухо заклокотало, и он стремительно кинулся на наглецов. В точности как пустынный варан, что лишь притворяется медлительным и неуклюжим, но стоит ему заметить на бархане суслика-песчанку – отсечет резким, как молния, броском добыче путь к норе, опрокинет ударом хвоста и сожмет-стиснет мощными челюстями.