Никитич развернул коня и пустил вскачь. В ушах засвистел ветер, сзади оглушительно рыкнуло, в спину жарко ударило горелым смрадом. Обернувшись через плечо, Добрыня увидел, как ящер оскаливает клычищи-ятаганы и прикрывает-прищуривает алые зенки. Воевода уже приметил, что так тварь делает перед тем, как плюнуть огнем. Добро хоть она камней еще не успела сызнова нажраться и ничего увесистого да раскаленного докрасна не выхаркнет.
– Поберегись, дружок! – шепнул богатырь, припадая к взмыленной конской шее.
Боялся он сейчас не за себя, только за вымотанного любимца, выкладывающегося сверх сил.
«Я берегусь», – отозвался Бурушко.
Дивоконь прянул влево, потом, уворачиваясь от прошедшей сбоку широкой огненной струи, вправо. Вторая струя пламени тоже ударила мимо, богатырский скакун вовремя подался в сторону. Обычная лошадь, даже отменно выезженная и не раз бывавшая в бою, вряд ли бы смогла проделать такое, но Бурушко справился.
Сзади дохнуло третьей волной жара да облаком искр, сверху хлопьями посыпался пепел, вспыхнула рядом с конскими копытами трава. Багровый язык пламени, едва не обвившийся вокруг ног жеребца и выстреливший вверх, успел лизнуть Добрыне левое плечо.
Мазнуло горячим, но боли не было. Ожогов, знал Никитич, на коже под обугленными прорехами тоже не будет. Ни единого. Она даже не покраснеет.
А вот рубашку теперь только выбросить, мельком пожалел воевода, сбивая рукой огонь на занявшейся ткани. Эх, а Настенька-то старалась, вышивала, шелка в цвет подбирала…
Луговая стерня впереди горела, пламя вздыбилось над ней аршина на два, однако Бурушку этим было не напугать. Пылающую преграду жеребец, чутко откликаясь на посыл колен седока, взял играючи – и снова наддал, уходя от разъярившегося вконец преследователя.
Вот теперь играть в догонялки хватит, решил Добрыня. От городских ворот они гада увели, пора браться за то, что замыслили.
Тварь аж опешила, когда всадник-нахал, вырвавшийся вперед локтей на сто, круто повернул ей навстречу и выхватил из саадака лук. Ящер с полурыком-полушипением выбросил вперед шею, мотнул мордой и вновь до отказа разинул пасть.
Распахнулась она, как печное жерло. Не отводя взгляда от страшного ало-багрового зева, откуда тянуло гарью и сухим раскаленным жаром, Добрыня выдернул из колчана стрелу. Первую из трех.
Ну, помогай Белобог! Пусть и невеликий это груз – скрученная в жгут льняная тряпица с разрыв-травой, а всё одно заметно стрелу утяжелит и сделает неустойчивой в полете. Потому-то, опасаясь промазать, и разделил воевода заветный порошок на три части. Хоть одна стрела в цель да попадет. Благо коня быстрее Бурушки – еще поискать, и подобраться поближе к чудовищу они смогут. На то и расчет у воеводы с самого начала был.
Смогут. Справятся.
Должны.
Тетива, до отказа натянутая к мочке правого уха, резко зазвенела. Стрела сорвалась с нее, мелькнув в воздухе белым оперением, и понеслась вперед, виляя на лету. У Добрыни, привставшего в стременах, захолонуло сердце: а ну как мимо пройдет?
Воевода целился верно и не промахнулся бы, если бы чудище неожиданно не мотнуло мордой. Стрела ударилась о чешуйчатую губу, отскочила и ткнулась в траву.
Бурушко на всем скаку отпрыгнул вправо. Ящер рявкнул, багровые глазищи опять начали прикрываться громадными, как щиты, веками, тоже сплошняком покрытыми чешуей. Во второй раз запела тетива, и тут уж богатырь, воспользовавшись тем, что гад зажмурился, промаха не дал. Вторая стрела исчезла в дымящейся пасти, меж двух рядов оскаленных кривых зубищ. Следом великоградец твердой рукой послал и третью.
Загодя прилаживать к стреле запал и поджигать его перед тем, как спускать тетиву, Добрыня не стал. Пламени у страшилища в глотке и без того довольно, тряпица сама вспыхнет. Лишь бы разрыв-трава не подвела.
Сквозь частокол клыков хлынули первые струйки огня, и, хлопнув скакуна по лопатке, русич снова поднял его на дыбы. Чуть ли не перед самой оскаленной мордой.
Нет, не просто так Добрыня поснимал и с коня, и с себя всё, что только можно, уменьшая вес, который нес на себе Бурушко. Дивоконь оттолкнулся от земли сразу четырьмя копытами. Громко заржав, прямо с места взвился вверх. «Богатырский скок» у Добрыниного жеребца всегда получался на зависть, и нынче Бурушко, несмотря на усталость, сполна показал, на что способен.
Лязгнули жуткие клыки, да только попусту воздух вспороли. Мелькнули под ногами и брюхом жеребца широченные вывернутые ноздри, запоздало ударившие дымом. Полыхнули кроваво буркала – каждое величиной с огромное блюдо. Тварь вскинула голову, торчащий на лбу острый гребень нацелился было поддеть живот дивоконя, но Бурушко перемахнул и через него. Подковы скакуна опустились на загривок гада, загрохотав по отсвечивающей булатным блеском чешуе.
Со стороны глянуть – ну и зрелище, наверное: богатырь верхом на коне по громадному чудищу скачет! Жеребец вихрем пронесся по чешуйчатой спине. Соскочил с нее, пластаясь в новом длинном прыжке. Увернулся от ящерова хвоста, удар которого поднял с земли тучу пепла… а во второй раз садануть хвостом по ускользающей верткой добыче гад не успел.
Он вдруг замер, точно его чарами сковало. Или как будто, подвоха ниоткуда не ожидаючи, плюху по морде словил. Застыл неподвижно, вытаращив зенки, прислушиваясь к чему-то у себя в одышливо раздувающейся утробе, а потом заметался да завертелся на месте, тряся башкой. Ему было уже не до воеводы. Взревело Чернобогово отродье так, что у Добрыни уши на миг заложило, и тут же рев захлебнулся, словно гадина подавилась рвотой.
Остановив Бурушку на безопасном расстоянии от бьющейся в корчах твари, богатырь пристально смотрел с седла на то, что с ней делается, стараясь ничего не упустить и запомнить всё увиденное до мелочей.
Вспученное брюхо ящера сотрясали судороги. Зоб под горлом раздулся совсем уж жутко, пошел трещинами, как лопающаяся от спелости чудовищная серо-стальная ягода. Из покрывшей его сетки разрывов хлестануло огнем – уже не багровым, а яростно-белым, ослепляющим, брызжущим во все стороны. Закапали-заструились наземь ручьями и расплавленная плоть, и то, что еще несколько мгновений назад было чешуей, которую не брали ни стрелы, ни клинки. Страшный белый огонь, заживо пожиравший тварь изнутри, разгорался всё ярче, и Добрыню будто что-то толкнуло: хватит любоваться, пора убираться подальше да не медлить!
Богатырь развернул жеребца, тот взял с места крупной рысью, перешел в намет – и позади грохнуло. Так, что аж земля затряслась. Порыв горячего ветра толкнул Добрыню в спину, взвихрил гриву Бурушки, над головой пролетели, падая с маху в траву, какие-то горящие ошметки, и русич обернулся в седле.
Голова чудовища отвалилась от туловища. Развороченные остатки шеи и грудины доедало белое пламя, и не понять уже было, где там кости, где плоть, а где шкура. Всё спеклось в обугленное черное месиво. Лапы застывшего посреди луга тушей-горой ящера еще дергались, по шипастой спине и хребту перебегала дрожь, но тварь уже была мертвее мертвого.
Добрыня, вновь остановивший коня, медленно смахнул пот со взмокшего лба, не в силах отвести взгляда от того, к чему только что руку приложил. Его, змееборца, не понаслышке знающего, как тяжко дается победа над такими вражинами, словно ударом грома оглушило понимание того, какая в разрыв-траве кроется мощь.
Надо было радоваться хорошо сделанному делу, и воевода вправду радовался, как же иначе… но ему вдруг стало не по себе. Вот так просто… всего-то горсть безобидного на вид травяного крошева угодила в глотку к гадине, что едва целый город не погубила… и нет гадины. На диво полезная в битве штука этот порошок, спору нет, но Никитич даже вообразить не мог, насколько же страшная. Недаром творящаяся с помощью разрыв-травы огненная волшба по всей Славии считается запретной. Не приведи Белобог Руси столкнуться с врагом, против которого понадобится, вот как ему сейчас, пустить такую силищу в ход… Или схватиться с врагом, который добудет разрыв-травы.
Бурушко тряхнул гривой и звонко заржал, ударив подковой оземь. Его-то радость прямо распирала, бурля в каждой жилочке, несмотря на то что дивоконь был весь в мыле и тяжело поводил боками.
«Мы его одолели! Смогли! И чести не посрамили! Почему ты невеселый?»
– Да думы одолели, уж прости, – Добрыня, словно опомнившись, погладил шею жеребца. – Ты – золото, умница мой. Что бы я делал-то без тебя?
«Ты – тоже молодец, – вернул похвалу конь. – Будешь смотреть ближе на это, дохлое?»
– Потом. Наши ждут, да и тебя поводить надо. И, чую, ждет нас сейчас разговор по душам… кое с кем.
Приподнявшись в стременах, Добрыня обернулся на городские ворота. Из них уже высыпала толпа, а от моста через луг к воеводе несся во весь опор всадник на караковом богатырском коне. Прову хватило и выдержки, и ума не лезть на подмогу, когда Добрыня играл с ящером в догонялки, но, если бы им с Бурушкой пришлось плохо, царь-наемник вмешался бы наверняка. Никитич махнул рукой Прову – мол, давай за мной – и послал коня вперед. К развалинам, у которых, уже не таясь, Добрыню поджидали товарищи.
До цели они домчались почти одновременно, и с седла Пров соскочил, едва остановив жеребца. Торопливо расстегнув подбородочный ремень, стянул шлем. Лицо царя-наемника было чумазым, в копоти, лохматые темно-русые кудри – подпалены, над левой бровью красовалась ссадина.
Коротко охнувшая Мадина, не стесняясь никого, кинулась к мужу. И на нее, и на спешивающегося Добрыню, к которому бросились Терёшка и Казимирович, правитель Алыра глядел так, словно не мог поверить, что не спит и не во сне их видит. Но брови он тяжело насупил, серые глаза потемнели, как грозовое небо, вот-вот готовое молниями полыхнуть.
Кого благодарить за то, что посол князя Владимира отыскал дорожку в Иномирье, Пров, само собой, сообразил еще на мосту. И наверняка, покуда Добрыня сражался с чудищем, сердце у бесшабашного алырца не переставало леденеть от тревоги. Слишком хорошо царь-наемник знал свою Мадину, чтобы поверить: да нет, его лада ненаглядная всего лишь волшебные врата русичу показала, а сама в Бряхимове осталась, супруга у окошка поджидать. В безопасности.