Вслед за алырцем в ту сторону повернули головы все остальные, а мигом позже над площадью разнесся заполошный крик:
– Госуда-арь!..
Запыхавшийся детина в прожженном зеленом кафтане подбежал к Прову и торопливо поклонился царю.
– Государь! Велезорича нашли!.. – стражник никак не мог отдышаться, грудь у него ходила ходуном. – И еще… там под завалом… кажись, живые есть!..
Ни Пров, ни Остромир впопыхах не успели рассказать великоградцам, что Годослав, кремневский воевода, был богатырем, но Добрыня понял это сразу, едва увидел полузасыпанный битым камнем труп жеребца под алым чепраком. Оказался жеребец дивоконем. Не таким огромным, как Бурушко и Серко, но определенно конем богатырским. А его хозяин, чье изувеченное тело застыло рядом в луже засохшей крови, ростом не уступил бы Казимировичу. Могучий, плечистый, темнобородый, облаченный в вороненый пластинчатый доспех и усыпанный самоцветами шлем с длинной кольчужной бармицей. С первого взгляда видно, что при жизни он был отменным бойцом.
Тяжкая потеря для Николая. Воевода Годослав успел ему стать такой же надежной опорой, как и Остромир… хотя тоже не заподозрил, что царь Гопон един в двух лицах.
В похолодевшей руке богатырь всё еще сжимал древко-ратовище сломанного копья – тяжелого, со стальным, украшенным позолотой подтоком. Почти такого же, с каким против ящера на Ярмарочное поле выехал царь-наемник. К поясу павшего воеводы был подвешен сафьяновый колчан, где не осталось ни одной стрелы.
Лоб в лоб сошелся в схватке с гадиной. Чтобы задержать чудище у завала и загородить собой отступающих вверх по улице товарищей… Сколько их жизней боярин-ратоборец сумел сохранить, отдав взамен свою?
Пров, склонившийся над мертвецом, осторожно закрыл ему глаза и поднялся с колен.
– Хороший воин был, – негромко пояснил он Добрыне. – Заносчивый, но честный. Это я ему копье подарил, когда он…
Пров не договорил, развернувшись, и окружившая тело воеводы толпа поспешно перед ним расступилась. Следом за алырцем прочь заторопились и великоградцы с Мадиной. Павшим – вечная память и вечная слава, а оплакивать храбреца-богатыря будет весь Кремнев… но сейчас надо, не мешкая, позаботиться о тех, кого, может, еще удастся спасти.
У груды тесаного камня и черепицы, навалившейся на покосившиеся остатки плитнякового забора, хлопотали люди с ломами и лопатами. Среди них уже сновал, отдавая им распоряжения, Остромир, а рядом с одним из горожан яростно орудовал лопатой Терёшка. И ведь только-только со смертью на волосок разминулся… но как у этого неслуха упрямого лопату отберешь?
– Стонет под развалинами кто-то! – тут же доложил неслух. Чумазое вспотевшее лицо парня было встревоженным и напряженным. – Мне сперва подумалось, домовой осиротевший плачет. А вслушался – нет, стон человеческий…
– Ну-ка, Вася, пособим, – бросил Добрыня побратиму. Шагнул к Терёшке и подставил плечо под закопченную кровельную балку, отваливая ее в сторону. – Осторожней только, не то поползет всё к худам.
Переломанные стропила пламя почти не тронуло. Остромир еще в городе объяснил воеводе, что бревна и свежераспиленные доски синекряжцы вымачивают в особом соляном растворе, замешанном на светящейся пахучей жиже, в какую растекается древесина. Эта пропитка, о которой поминала Мадина, неплохо защищала дерево и от огня. Даже, как оказалось, от драконьего… если повезет и поток пламени не ударит из зубастой пасти в упор.
Бок о бок с великоградцами без лишних слов встал и царь-наемник. Каменный курган богатыри раскидали быстро – хотя в родном мире у них это получилось бы еще быстрее. Первому погребенному под обломками рухнувшего дома, чье искалеченное тело Пров с Добрыней вытащили из-под руин, ничем помочь было уже нельзя. Мертвые глаза ратника припорошила известковая пыль, засохшая кровь стянула лицо и темными подтеками залила броню на груди. Второй дружинник, помоложе, был без памяти. Никитичу хватило полувзгляда, брошенного на раненого, чтобы увидеть: дело – сквернее некуда.
Вызволенного из-под развалин парня бережно уложили на Васильев плащ, и над ним в четыре руки захлопотали Остромир с Мадиной. Когда алырка обмыла синекряжцу лицо из протянутой кем-то баклаги, стало видно, что он в одних годах с Ваней Дубровичем. Скулы, подбородок и руки ратника покрывали красные пятна и пузыри ожогов, лоб был рассечен и волосы склеились от крови, а под глазами набрякли жуткие сине-черные полукружья. Но оно бы – полгоря. Дышал ратник со стонами, из ноздрей и угла рта тоже сочилась кровь, по успевшему залубенеть подкольчужнику расплылось темное пятно во весь левый бок. Грудь перекосило. Не спасла броня хозяина, половину ребер, видать, перемололо в крошево – чудо, что продержался столько… И как бы еще хребет не был сломан и внутри чего не размозжено.
Добрыня с надеждой метнул взгляд на Остромира. В целительстве чародей, ясное дело, разбирался, хоть и признался Никитичу со вздохом, что ставить щиты против огня и зловредных заклятий у него получается лучше, чем лечить. Когда потушили пожар на забороле, он, сам едва державшийся на ногах, сразу занялся ранеными, которых сносили в детинец, а Терёшку с Васей без лишних разговоров заставил хлебнуть каких-то зелий из своих запасов. По словам Казимировича, вкус у снадобий был преотвратным, но побратиму они живо вернули на щеки румянец. Может, и спасенному из-под руин бедолаге Остромир помочь сумеет?.. Однако лицо у волшебника, сжимающего ладонями виски раненого, было сумрачным.
Дружиннику смочили губы водой, он опять застонал и приоткрыл глаза.
– Госу… дарь… – прохрипел раненый, дернувшись под руками Остромира, когда понял, что наклонившееся над ним лицо Прова – не морок. – Чудище… Прикон… чили… его?..
– Лежи спокойно, – быстро велел алырец. – Молчи, силы береги. Всё хорошо. Убили тварь. И столицу отстояли.
Мутный от боли, блуждающий взгляд так и впился в царя, а в расширившихся зрачках вспыхнул слабый огонек. Услышанному парень, похоже, сразу даже не поверил. Боялся поверить.
– Цел… город?..
Каждый вдох и каждый выдох давались раненому с трудом, а шепот его богатыри еле разбирали.
– Цел, – твердо произнес Пров. – Не по зубам гаду Кремнев. И за посадских не тревожься, спасли вы их… Успел народ за стенами укрыться.
Углы спекшихся черных губ дрогнули – и раздвинулись в чем-то похожем на подобие улыбки:
– Тогда… и правда… хорошо… А наши… отойти… успели?..
– Кому сказано – молчи, говорить тебе нельзя, – ушел от ответа алырец. – Раны разбередишь. А о вашем с товарищами бое люди песни сложат – и в вашу честь сыновей называть будут… Слышишь, друже?
Губы парня снова шевельнулись – то ли он попытался в ответ что-то вымолвить, то ли хотел опять улыбнуться. А следом грудь ратника судорожно приподнялась, лицо исказилось. Воздух он втянул в себя с булькающим хрипом, и кровь хлынула у него изо рта густо, заливая подбородок.
В себя дружинник так больше и не пришел. Сотворить невозможное, как ни горько, не по плечу даже чародею, но главное Остромир сделал: ушел раненый на Ту-Сторону легко и без боли. Затих, и перед самым концом с искусанных губ сорвалось женское имя – умирающий звал какую-то Веснавку. Невесту? Молодую жену?..
Имени его самого великоградцы так и не узнали. Не знал этого ратника и Пров – в дружину к Николаю парень был взят недавно. Но всегда хочется тряхануть за грудки судьбу, когда вот так уходят в Белояр те, кто себя не жалел, других закрывая. И спросить ее хочется, зубами скрежетнув: да что ж ты творишь? Или о справедливости напрочь забыла, а совесть растеряла?.. Это ведь вранье, будто всякий воин со временем привыкает к смертям, а на сердце у него непробиваемая шкура нарастает на три пальца. Привыкнуть к такому нельзя, что бы там ни плели с теплой печки иные мудрецы, ни разу своими глазами не видевшие, как умирают на войне…
«Не печалься. Не надо, – Бурушко стукнул копытом по мостовой и вскинул голову, пытаясь утешить товарища-хозяина. – Бой – это бой. Смерть – это смерть. Зато теперь то, мерзкое, тут больше никого не убьет. Мы всё сделали хорошо».
Добрыня невесело усмехнулся, благодарно потрепав верного друга по холке. Да, сделали – но лишь полдела. Главное дело по-прежнему впереди, и оно обещает быть непростым, хотя Пров уже на свободе.
Превратить алырского царя в союзника, который будет крепко помнить, как великоградские послы подставили ему плечо, – на такое Никитич даже надеяться не мог, отправляясь на переговоры в Бряхимов. Но не только долг требовал от Добрыни прийти на подмогу Прову, открывшемуся перед русичами совсем по-новому. Сердце – тоже… Братец у царя-наемника, конечно, тот еще упрямый балбес, однако надо сделать всё, чтобы близнецы помирились. И нужно наконец разобраться, что за хитрую игру ведет Карп-казначей, столкнувший Николая с Провом лбами. Мутно там всё… и нехорошая это муть, печенками чувствовал воевода.
– Горестные вести мы Николаю привезем, что и говорить, – повернулся он в седле к Мадининому мужу. – Но если даже это его не образумит, то уж и не знаю тогда, как до твоего брата по-хорошему достучаться.
– Коли вожжа Николахе под хвост попала, по-хорошему с ним говорить без толку, – буркнул Пров. – Чтобы он что-то понял, ему надо сперва морду набить. Такой он человек.
– Оба вы – два сапога пара, – не удержалась ехавшая рядом с супругом Мадина. – Ох, и вправду Белобог всё видит!.. Николай же в лепешку готов разбиться, чтоб сбылось наконец пророчество. А тут такой случай упустил змееборцем прослыть да с тобой сравняться.
– Что за пророчество, Мадина Милонеговна? – подался вперед Добрыня. – Про которое ты давеча в Бряхимове поминала?
– Оно самое, – с сердцем выпалила алырка. – Пусть Пров рассказывает, я уже ни говорить, ни слышать про эту дурь спокойно не могу.
Жеребец царя-наемника напряг шею, застриг ушами, и хозяин, чуть ослабив повод, погладил его по гриве.
– Это дела давние, – неохотно пояснил алырец. – Нам с братом богатырских коней помогла добыть одна бабка-ведунья. И она же Николахе предсказала: мол, на роду тебе написано великими подвигами себя прославить. Здесь-то, у себя, он и правда первый ратоборец. Одна беда, в Синекряжье развернуться толком негде, а славы моему братцу охота большой…