– Вот он и войну с Баканом ради этого затеял, – резко перебила мужа Мадина.
– Ты ж вроде говорить про это устала? – усмехнулся Пров.
– Устала, не устала, а если вы слепые? Вас же за руку вести надо! Кто братца твоего подогрел да распалил? Карп твой Горбатый! А тебя он предал! На прямую измену пошел – открыто на сторону Николая встал!.. Ты ему и это спустишь?
– Ну уж нет, – Пров еще сильнее потемнел лицом. – Много чего спускал, на многое глаза закрывал, но этого не спущу! Закончим здесь, вернемся в Бряхимов, поговорю с казначеюшкой так, что небо ему с овчинку покажется. И с Николахой – тоже…
– Дел тут невпроворот, твое величество, а времени у нас нет, – вмешался Добрыня. – Придется тебе Синекряжье на Николаевых бояр оставить да на Остромира. Думаю, не подведут, справятся, а сам ты уж изволь ехать в Алыр немедля. И без того боюсь, как бы нам не опоздать.
Пров хотел что-то возразить, но поймал взгляд великоградца… и промолчал. Понял: посол князя Владимира прав. Им удалось потушить один большой да страшный пожар, пожравший сотни человеческих жизней. Сейчас нужно гасить второй, пока он не пожрал тысячи.
Кончился переулок, по которому растянулся цепочкой отряд царя-наемника, возвращающийся в детинец, и всадники свернули на открывшуюся за ним улицу, тоже наполовину превращенную в развалины.
Старое кряжистое дерево во дворе полуразрушенного дома на углу огонь пощадил не иначе как чудом. Ветки уцелели только с одной стороны, бирюзовая листва на них почти вся почернела и скрючилась, серебристую кору ствола покрывали пятна копоти. Однако дерево стояло – искалеченное, но все-таки живое.
С его нижней ветки и спрыгнула трехцветная черно-рыже-белая кошка. Где ей повезло спрятаться от огня и пересидеть беду – неведомо, скорей всего, схоронилась в погребе или в подпечье. Соскочила вниз, на груду булыжника и битой черепицы, оттуда, с громким хрипло-радостным мявом – на мостовую. Высоко задрала подпаленный хвост, еще недавно, должно быть, на загляденье роскошный и пушистый, и пестрой молнией, со всех лап, понеслась к остановившейся напротив сожженного подворья телеге. Хозяева домой вернулись, понял воевода. Сухощавый седой дед, широкоплечий чернявый бородач с перевязанной головой, крепкая высокая женщина и четверо ребят. Темноволосый парнишка лет двенадцати, еще один малец – русоголовый, на пару годков помладше, и две девчушки со смешными косичками-крендельками.
– Ца-апка! – звонко и ликующе, на всю улицу, закричала одна из малявок, бросаясь к кошке.
Подхватила под пузо любимицу, по которой наверняка пролила немало слёз, крепко прижала к себе, зарылась личиком в теплую шерсть. Подбежавшие сестренка и братья тоже наперебой гладили кошку, шепча ей что-то ласковое, дед торопливо отвернулся, делая вид, что поправляет хомут, а женщина, не сводившая широко распахнутых глаз и с детей, и с разоренного родного подворья, не выдержала. Опустилась на узел с пожитками, сваленный с телеги на мостовую, и закрыла лицо руками. Муж склонился к ней, обнял, осторожно помог встать – и так они и застыли рядом, обнявшись.
Добрыня вздохнул.
Жизнь – она пробьется молодой травой на любом пепелище. Потянется к солнцу и снова пойдет в рост, упрямо и дерзко. Потому что, как бы тяжко человеку не было, живой – наживает, и поправимо на свете почти всё. Кроме самого непоправимого – смерти.
Судьба
Варя протянула Шабарше заветную чашу, и радости лавочника не было предела, от счастья он разве что не прыгал! Налюбовавшись возвращенным сокровищем, хозяин позвал гостей во внутренние покои, и пока шли в глубь дома темным проходом со множеством дверей, болтал без умолку:
– Не верил я, что справитесь, уж не обижайся. Думал: раз воровка столь ловка, что меня обхитрила, значит, не поймать ее никому. А вы – вона как!.. Страже сдали?
– Нет, – легко ответила Варя. – Отпустили.
Шабарша аж встал.
– Как это – «отпустили»?
– А она тоже Первозверем оказалась.
– О… Вот оно что, – лавочник покосился на Серого, кивнул понимающе. – Ну, то дело ваше. Чашу я в хранилище уберу, от греха подальше. Да, кстати, вещи твои там лежат, в целости и сохранности, как положено. Еще что оставлять будешь?
– Зимнее снаряжение, коли тебе не в тягость.
Вещи справные, но не тащить же с собой. Пусть у Шабарши полежат, подождут. Кто знает, вдруг придется вернуться в здешние края?
– Мне-то что? – Лыкович пожал узкими плечами и хихикнул: – Какая это тягость? Я ж вещички не на себе таскаю, да и хлеба они не просят. Лежат себе – и пусть их. Закрома, чай, не лопнут.
Это точно, ведь хранилище у Шабарши зачарованное, безразмерное. На вид – самый обычный погреб с единственной неприметной дверцей, над которой висит ржавая подкова рогами вверх. Но за дверцей тянется невероятно длинный хорошо освещенный проход с десятками окованных железом дверей – и каждая ведет в отдельную комнату. Есть побольше, есть поменьше, но зачарованы все. Чтобы войти, просто ключа мало. Над каждой замочной скважиной выгравирована своя особая колдовская печать, и только владелец хранимых вещей может открыть дверь, приложив к ней ладонь.
Да и, если уж на то пошло, вся лавка Шабарши пропитана какой-то странной пространственной волшбой, недаром Волка поначалу так накрыло. Снаружи глянешь – вроде как неприметный домишко, а дальше гостевой пройдешь, и окажется, что размерами эта лавчонка – с хороший дворец. Десяток залов, просторные покои, длинные проходы, даже зимний сад с фонтаном имеется…
Владел бы лавкой кто другой, Варя бы не отстала, пока тайну не выпытала, но со старым другом и отношения особые. В свое время девушке хватило такта не допрашивать Шабаршу, что за причудливая волшба помогла ему так обустроиться; захочет – сам расскажет. И так ясно, что хранилище создано с помощью сильных и сложных заклятий, а уж каких именно – то других не касается. Придет время, и все тайное станет явным, а пока свое неуемное любопытство лучше придержать.
Внутренние покои были не в пример красивей гостевой. Просторные, со вкусом обставленные и с большими окнами, за которыми сейчас разливалось предзакатное сияние. В широком потоке льющегося теплого света танцевали вездесущие пылинки.
– Голодные? Покормить вас? – захлопотал хозяин и, не дожидаясь ответа, вдруг громко рявкнул: – Эйты!
Волк, как раз опускавший Варин заплечный мешок на пол, замер:
– А? Что?
– Да не ты, – поморщился лавочник.
Из боковой комнаты, зевая и почесывая грудь, вылез заспанный бедак в коротких портках и черной курточке на голое тело. Был он шуликуно́м, а звали его Эйты, потому что Шабарша поленился придумать служке имя, самому же нечистику было все равно, как его кличут. Связаны они со старьевщиком были какой-то давней историей, но подробностей Варвара не знала.
Выглядел Эйты неприглядно. Невысокий, локтя полтора от силы, издалека он мог бы сойти за мальчонку. Кожа вся в пятнах, лягушачья на вид, серо-зеленая, а пузо и часть морды – светлые, желтоватые. Руки тонкие, похожие на человечьи, но с четырьмя острыми пальцами, ноги же, как у козлика, мохнатые и с копытцами. На вытянутой, остроконечной головенке с рожками красовалась причудливого вида красная шапочка с длинными «ушами». Нос у бедака был короток, зато рот – широк и полон мелких острых зубов. А уж глаза… И впрямь удивительные – выпуклые, кожистые, вращаются постоянно и часто в разные стороны глядят. Как у ящериц, которых Варя на южных рынках видала, но чье название напрочь забыла… они еще цвет меняют. Эйты цвет менять не умел, зато был полезен во многом другом.
– Так что, голодны? – снова спросил Шабарша, потирая руки. – Эйты мигом стол накроет.
– Мигом, – согласился бедак.
Голос у Эйты был скрипучий, квакающий. Смотрел он одновременно и на девушку, и на Первозверя, и зрачки его светились теплым желтым светом. Меж острых зубов тоже прорывались огненные отблески, и оттого складывалось ощущение, что внутри бедака полыхает пламя.
Заметив, как Серый вновь быстро провел языком по усам, Варя ответила:
– От угощенья не откажемся, конечно, но давай попозже.
– А… ну можно и попозже, – указав гостям на большие кресла с мягкими подушками, лавочник подхватил с заваленного всякой всячиной рабочего стола большой позолоченный кувшин с тонким горлышком. – Ну от винца-то не откажетесь?
– Мне – не надо, – тут же бросил Волк.
– И я, пожалуй, откажусь, – улыбнулась Варя.
– Тю, – Шабарша щедро плеснул себе в кубок вина. – Зря чинитесь. Хорошее, среднеморское, из старых запасов.
– Я буду! – поднял когтистую руку шуликун.
– Сгинь, – беззлобно бросил хозяин, и, отпив из кубка, громко причмокнул.
Варя, развязав шейный платок, заговорщицки улыбнулась:
– Слушай, Лыкович, мне бы в баньку.
– Э?
– В баньку бы мне! Сможешь помочь?
– Ох, если с парной, тебе в городскую надо. У меня только бочка большая, где этот вот лодырь, – кивнул он на Эйты, – нежится. Но коли просто помыться с дороги желаешь, будет тебе бадья с горячей водой. Отвары душистые, щелок – все имеется. Комнатка у меня особая есть для умывания, простенькая, но уютная. Годится?
– Ох, спасибо!
– Для тебя – все что угодно, – поднялся из-за стола Шабарша. – Давай тогда за вещами сходим, а потом в умывальню провожу. А ты, – повернулся лавочник к Волку, – пока тут посиди, да смотри – ничего не трогай!
– И в мыслях не было, – ответил Серый, отдергивая руку от дорогой масляной лампы, что стояла на сундуке возле его кресла.
– Эйты, развлекай гостя, пока нас не будет.
– Как? – поинтересовался бедак, почесывая голову, сбив набекрень шапочку и обнажив остроконечную лысую макушку с россыпью мелких рожек.
– Не знаю, – раздраженно отмахнулся Шабарша. – Спой-станцуй, что ли. Будь полезен.
– Я всегда полезен, – насупился Эйты, тараща на Волка свои подвижные кожистые глаза с маленькими светящимися зрачками.
Ерзая в жалобно скрипящем под его весом кресле, Серый неодобрительно смотрел на пятнистого служку и почему-то опять облизывался – намного чаще обычного. Как бы не задрал ненароком, с тревогой подумала Варвара. Сама-то она к Эйты привыкла, хотя поначалу тоже нос воротила, и неудивительно.