В горнице ярко горели свечи. На медвежьих шкурах по стенам – щиты и отблескивающее позолотой оружие, стол завален пергаментами и бумажными свитками. Край одного свитка, раскатанного на полстолешницы, придавлен серебряным кубком с недопитым вином. Добрыня узнал карту Бакана, искусно исполненную и раскрашенную, – над ней и сидел Николай до того, как услышал за дверью грохот шагов. Появления брата он и вправду не ждал никак, но держать удар умел. Даже в лице почти не переменился, смерив тяжелым взглядом незваных гостей – всех четверых по очереди. Только глаза нехорошо и уже знакомо сузились, встретившись с глазами Прова.
– Ну и ну, – широко осклабился Николай. – Знал я, что жена твоя – змея, да не думал, что такая хитрющая… Растаял ты, значит, Провка, третий ключ ей заместо новых сережек подарил? А она тайну нашу русичам продала?
– Ах ты, поганец бессовестный!.. – царица задохнулась от негодования. – Да как у тебя только язык…
– Помолчи, солнце мое! – перебил ее супруг. – А ты, Николаха, на Мадинку пасть разевать не смей, в зубы огребешь! Не она бы и не Добрыня Никитич, я бы сейчас и правда тут не стоял. Но из-под замка меня твой Касьян выпустил.
– Врешь! – яростно выпалил Николай. – Никогда бы он…
– Сам спросишь, коли мне не веришь. Как только лекари дозволят, – рубанул Пров. – Сейчас он пластом лежит – камнями сверху приложило и руки чуть не до костей обожгло… Это когда надвратная башня рушилась, и я Остромира на забороле прикрывал. А Касьян – нас обоих.
Если он хотел хорошо рассчитанным ударом у брата землю из-под ног выбить, а не просто вывалил сгоряча первое, что на язык полезло, то удалась затея лучше не придумаешь. Николай уставился на своего близнеца так, словно у того, самое меньшее, на лбу рог вырос.
– Ты… ты чего плетешь?! Какая башня? Ты о чем вообще? Пьяный, что ли, или умом тронулся?!..
– Я-то в разуме. А вот у тебя в Синекряжье беда стряслась. Пока ты тут в войну играл да дурь свою тешил, на твое царство ящер огнедышащий из Червоточины напал! Рядом с Монетной Рощей три хутора спалил, половину посада вокруг столицы сжег – и Кремнев едва по камешку не раскатал! А людей сколько погубил… Почти вся твоя дружина в бою с тварью полегла – и Годослав Велезорич погиб! Да, не ослышался ты, братец, Годослав погиб, рука твоя правая! А мне пришлось тебя, остолопину, на стенах заменять… Только и от меня там мало толку было. Кабы не Остромир и не Добрыня Никитич – не отстояли бы мы город!..
Вмешиваться в запальчивый, пересыпанный крепкими словечками рассказ Прова о том, что произошло с ними в Иномирье, Добрыня пока не хотел. Пусть царь-наемник выговорится до конца, пускай сперва сам попробует братцу мозги на место поставить. Не перебивала покуда мужа и Мадина, сдерживалась кое-как. Метала, правда, на деверя такие взгляды, что диво дивное, отчего у Николая русы кудри не задымились и не вспыхнули.
Огорошенный новостью о свалившихся на Синекряжье напастях, Николай слушал брата молча. Ни единого вопроса не задал – слишком уж оторопел, но даже при свечах было видно, что от закаменевших скул медленно отливает кровь. Такое лицо, как у него сейчас, Добрынина матушка Афимья Александровна называла метким словечком: «опрокинутое».
На какой-то миг Никитичу даже жаль стало обормота. Пускай Мадина и честила деверя бессовестным, идущая от чистого сердца любовь подданных – не лопух придорожный, на пустом месте не вырастает. Ее делами заслужить надо. Николаю это оказалось по плечу. На бой с ящером он бы вышел не колеблясь, тут даже и думать нечего. И собой бы, как Пров, Кремнев заслонил – зная наперед, что может из боя не вернуться… За свое Синекряжье этот сорвиголова считал себя в ответе, а вышло, что он крепко подвел тех, из чьих рук принял царский венец. Пускай и ненароком, но подвел.
А еще, похоже, до Николая всё яснее доходило, что он чуть не потерял брата.
И что если бы потерял, весь остаток жизни винить за это ему пришлось бы только самого себя.
– Вот так, Николаха, всё и было, – закончил царь-наемник. – Спас Добрыня Никитич твою столицу и мою голову. За твоих людей да за меня на смертный бой вышел, себя не жалел. Коли мы его должниками останемся, значит, мы с тобой оба шкуры неблагодарные. Без чести да без совести, только в морды таким плюнуть… И ты уж как хочешь, а я свою клятву перед ним сдержу. Не будет у нас войны с баканцами! Как накручу Карпу хвост, созову вельмож да воевод – и объявлю об этом с трона.
Каждую фразу государь алырский отчеканивал веско и жестко. Будто гвозди заколачивал.
– Войска от Кесеры отведу немедля. А потом сам соберу посольство – и поеду в Бакан-город о мире договариваться. Нерушимом, на тридцать лет и три года, и пусть Великоград в этом деле между Алыром и Баканом посредником быть обяжется. Так-то оно надежнее, ежели баканцы обман замыслят…
Николай по-прежнему молчал, не сводя с брата глаз, и на какой-то миг Добрыня поверил, что балбеса все-таки проняло. Бледное лицо дрогнуло, молодой богатырь подался вперед – вот-вот переломит себя и, отбросив обиду да злость, сделает шаг навстречу Прову… но длилось это лишь мгновение. Плотно стиснутые губы Николая снова повело усмешкой. Кривой, дышащей нехорошим весельем.
– А жирно Великограду не будет? А, братец?
Так и есть – этот жеребец норовистый опять взбрыкнул и начал грызть удила. Ошарашило его крепко, но ничегошеньки упрямец не понял из того, что ему втолковывал Пров. Какое там понимание, когда красная пелена глаза затянула. Или понял, да упорно не хочет признавать, что не прав?
– Не ждал я, что ты в бабу трусливую превратишься, Провка. И что в спину мне ножом саданешь, не ждал… Думал, опомнишься, сообразишь, что я ради тебя же всей душой стараюсь. А в тебе, видно, пыл богатырский начисто прокис! Сперва меня предал, теперь Алыр продаешь?
Пров вскинулся так, точно его по лицу ударили.
– Сам-то, что несешь, соображаешь? – выдохнул царь-наемник.
– Соображаю – это у тебя с мозгами худо, – Николай ощерился еще шире. – Нельзя Великограду доверять, не то Алыр с потрохами сожрут! Нынче ты по указке Руси перед баканцами честь свою в свином навозе вывалять готов, а там, может, и вовсе Владимиру в холопы запродашься? В рот ему смотреть будешь, сапоги языком до блеска начищать?
– Повтори, что сказал! – щека у Прова не просто задергалась – заплясала.
– И повторю. Трус ты, рохля да размазня – не венец бы тебе царский носить, а бабий повойник! – Николая уже несло, не остановишь. – А господину послу за помощь – что ж, спасибо… коли ты, братец, не наплел мне тут три телеги сказок про того ящера. Да только как бы Алыру эта помощь горькими слезами не отлилась… И Синекряжью – тоже. Мы и сами бы с чудищем совладали – ни тебе, ни мне, поди, не впервой иномирным тварям рога отшибать!..
– Не видел ты, деверек, что это за чудище. Не то по-другому бы заговорил!
Очи алырки, подскочившей к царям-богатырям, сверкнули, как у разозленной рыси. А набросилась на Николая она еще яростнее, чем давеча у себя в покоях.
– Ради брата, значит, стараешься, бесстыжая душа?! И ради Алыра? Ой ли?!
– Ай, замолкни! – зло прошипел Николай, но Мадина и не думала его слушать.
– Да с тех пор, как тебе славу великую напророчили, ты ни спать, ни есть, ни девок обнимать не можешь, об одном только и думаешь – когда ж это пророчество сбудется! Ох, повыдергала бы я космы той ведунье-балаболке, попадись она мне под руку… Сабелькой всласть за перевалом намахаться, вот для чего тебе война с Баканом нужна! А на Алыр тебе плевать, хоть провались он к Чернобогу!..
На лице Николая проступили багровые пятна – куда только делась вся ухарская бесшабашность. Его словно с цепи сорвало. В точности как в прошлый раз, когда они с Мадиной ругались, и царица ткнула деверя в больное место той же самой колючкой.
– Не твоего это бабьего ума дело! – волколаком рявкнул правитель Синекряжья. – И не тебе о том рассуждать! Знай свою светлицу да пяльцы!
– Не мое дело?! Это ты бы помалкивал, бугай дуроломный, – не тебя на съеденье чудам-юдам родной батюшка трижды отдавал, чтоб Алыр в пепелище не превратился! И ты, муженек, тоже хорош! – Мадина круто развернулась к Прову. – Сам виноват, что не окоротил братца вовремя и во всем на поводу у него шел! Два здоровых лба, силищи немереной, кулаки – с тыкву, а не повзрослеете никак! Хоть носы обоим утирай да с ложки кашкой корми! Потому и убежала тогда из дворца прочь, так опостылели ваши игры дурацкие! Придумали себе Гопона Первого – и тешитесь, как дети малые, все не уйметесь, а казнокрады да тати Алыр по кускам растаскивают…
– Уйми свою змею, Провка, или я ее уйму! Много что-то воли ты ей дал! – Николай уже себя не помнил и вряд ли соображал, что швыряет брату и невестке в лицо. – Вот чего бывает, когда в жены девку-ехидну берешь на пять лет старше себя! Кто у вас в доме голова – ты или она?!..
Что?
Добрыня успел порядком устать от алырских дворцовых тайн и после возвращения из Иномирья надеялся: ну, наконец-то они перестанут вываливаться, точно из набитого под завязку мешка… Ага, как же! Мешок этот никак не оскудевал.
И сейчас оттуда опять вытряхнулось такое, чего не ожидали ни воевода, ни его побратим, ошалело помянувший за спиной Никитича худа рогатого.
Сколько Гопону Первому лет, при дворе Владимира точно не знали, а вот дочке царя Милонега после Осеннего Солнцеворота исполнялось двадцать четыре года. Когда Мадина выходила за своего спасителя, ей всего-то шестнадцать было… Никто не сомневался, что победитель чудищ старше жены, да и выглядели близнецы примерно ровесниками Казимировича. А Николай только что проболтался, что им на самом деле… по неполных девятнадцать.
Вот так гром гремучий из зимней тучи… Выходит, в те годы, когда Пров завоевывал себе громкую славу змееборца, Николай спасал брата в Иномирье, а Карп Горбатый, втершись к ним в доверие, подгребал потихоньку под себя Алыр, близнецы были еще совсем огольцами желторотыми. Даже младше Терёшки…