Ничего сделать братец Прова уже не успевал, да и не смог бы – собственное тело перестало его слушаться. На правую руку великоградца, поддевшую подбородок Николая сгибом локтя, разогнавшийся задира налетел, словно взбесившийся конь – на рогатку, перегородившую въезд в крепостные ворота. Его резко остановило на месте, выгнув, как натянутый лук, а ноги сами сделали еще пару шагов вперед, выбежав из-под тела. Взмыли вверх красные сапоги… и Николай, кувыркнувшийся назад, с маху рухнул на спину, припечатав лопатками ковер.
– Ах ты ж, покусай тебя шишига… – пробормотал стоявший рядом с Добрыней Пров, впившийся глазами в поединщиков.
Для алырского государя, видать, стало откровением, что рукопашный бой может быть не только сшибкой на кулаках, в которой противника давят и ломают силой.
– Ну что? – осведомился тем временем Казимирович. – Роздыху уже дать?
Взвился на ноги Николай будто ошпаренный, процедив сквозь зубы черное ругательство. Лицо ошеломленное, грудь задышливо вздымается.
А ведь Пров не хочет, чтобы братец победил – как раз потому, что всей душой переживает за сумасброда, пошедшего вразнос. Бросив искоса взгляд на лицо Мадининого мужа, Добрыня понял это яснее ясного.
– Не дождешься… – прохрипел Николай, выбрасывая в лицо балагуру-русичу теперь уже левый кулачище.
Ставку он упрямо решил делать на таранный напор и быстроту – раньше, видать, это в лихих переделках всегда выручало. Когда голову мухоморовым настоем дурманит бешенство, тело в драке обычно принимается думать само. Без затей, так, как ему привычнее…
Трезветь пьяный от ярости бузотер начал очень скоро. До него стало доходить, что товарищ Добрыни даже половины своей силы и своих умений не пускает в ход. Но при этом достать вертлявого, словно вьюн, гада-великоградца не получалось никак. Хоть ты умри.
Никитич с неудовольствием отметил, что раза три или четыре Вася даже нарочно открывался, почти поддавшись противнику. Не такому Добрыня Казимировича учил. Объяснял же горячей голове – и не раз! – что подобная небрежная самоуверенность бедой обернуться может. Но сегодня Вася, уже оценивший противника, в своих силах не сомневался, потому и красовался так нарочито. Каждый раз, когда Николаев кулак был уже вот-вот готов встретиться с его грудью или виском, Казимирович преспокойно уходил каким-то непостижимо хитрым для синекряжского правителя вывертом из-под удара. Кулачищи обормота только попусту молотили воздух.
Слабаком братец Прова не был – и силой великоградцу не уступал. Неумехой не был тоже. Поднаторел и в жестоких, грязных драках, уличных да кабацких, – хотя сапогом ниже пояса все-таки не угостил Василия ни разу, можно чести приписать. И новыми обманными ударами его защиту пробовал прощупать, и носком сапога заехать под колено и сбоку по голени… но с настолько быстрым и искусным соперником он, считавший себя непобедимым бойцом, столкнулся впервые. Рубаха у Николая, насквозь мокрая на спине, липла к лопаткам, волосы на потном лбу склеились и потемнели, а дыхание сбилось напрочь, как у запаленного жеребца.
Слепая злость, сменившаяся растерянностью, в рукопашной – плохой помощник. Двигался Николай всё медленнее и нападать начал реже – Вася его совсем загонял. Иные из младших товарищей по дружине выстаивали против Казимировича на борбище, бывало, и дольше.
В конце концов, на хитрые ухватки громила из села Большие Вилы плюнул, решив пойти напролом. Недолго думая, Николай прыгнул на Василия сбоку, отчаянно вложив в прыжок и в попытку ударить великоградского посла в подбородок все оставшиеся силы. Угоди его кулачище в цель – своротил бы челюсть, шарахни чуть выше – пару зубов точно бы высадил… Хорош был удар, ничего не скажешь, только вот отбил его побратим с левой и не поморщился.
– Василий Казимирович, хватит! – Мадининому вскрику Добрыня почти не удивился. Женское сердце жалостливо да отходчиво, даже такое пылкое – как ни злилась алырка на деверя, оно всё же дрогнуло. – Получил он уже свое, довольно!
Царица верно молвила. Хватит. Пора урок заканчивать.
Василий тоже это понимал, и как он завершит поединок, Никитич без труда просчитал по движениям побратима. Полшага назад. Стремительный уход в сторону. Еще разворот… и кулак Казимировича влетел-впечатался сверху вниз прямехонько в лоб Николаю, опять никак не успевавшему ни поднырнуть под локоть противника, ни отклониться, ни толково закрыться.
Обычному человеку такая плюха вогнала бы голову в плечи, вдрызг переломав шейные позвонки. Богатыря-алырца всего-то сшибло с ног, но вышло все же чувствительно. Приземлился искатель великой славы на пол с грохотом, проехался портками по половицам и смачно впечатался спиной в стену. Хватанул воздух ртом и ошалело замотал-затряс головой.
– Ну, остыл? – Василий шагнул к сидящему на полу дуралею. – Может, теперь поговорим спокойно, твое величество?
Помогать ему подняться Казимирович сперва не собирался – боялся, видно, что не привыкший проигрывать в драках строптивец, которого на глазах троих свидетелей разделали под орех, сочтет протянутую руку оскорблением. Но тут же сообразил, что на сей раз это чудо само от половиц себя не отскребет.
Не дожидаясь, пока на подмогу придут Пров с Добрыней, великоградец без лишних слов подхватил под мышки бывшего супротивника, слабо попытавшегося его руку оттолкнуть. Вздернул на ноги упрямца, у которого, судя по его виду, горница неостановимо кружилась перед глазами, а в голове нестройно гремели набатом колокола. И Николай, обмякший, как рогожный куль с мукой, волей-неволей навалился, пошатнувшись, всей тяжестью Васе на плечо.
Пров, кинувшийся к ним, подхватил брата с другой стороны. А Добрыня, глядя на алырского царя, понял, что у них с Казимировичем теперь точно появится еще один ученик. Вцепится в русичей – и не отстанет, пока Васины приемы досконально не вызубрит.
Где что у мужа в горницах лежит, Мадина знала и помнила лучше его самого. Разом отыскала чистый льняной рушник, вышитый васильками, намочила в вине из не допитого Николаем кубка и сноровисто, не нежничая, принялась промывать деверю ссадину на лбу и разбитую бровь. Тот, усаженный на лавку, морщился, мычал, однако терпел. Взглядом с хлопочущей над ним невесткой старался не встречаться, с братом и с великоградцами – тоже, но уши у Николая пламенели совсем по-мальчишески, уже что-то! Опамятовался буян, теперь, будем надеяться, с ним хоть говорить можно будет как с человеком…
Воевода, понятно, не ждал, что балбес вот прямо тут же кинется Прову на шею, поклонится Мадине в пояс, попросив у нее прощения, и признает перед всеми свою неправоту. Такое лишь в сказках случается – нужно время, чтобы улеглась буря в гудящей и раскалывающейся молодецкой головушке, до которой впервые в жизни дошло, что на любого богатыря может найтись другой богатырь, посноровистей да посильнее. Само собой, обида у Николая в одночасье не пройдет, но с решением Прова он смирился, пускай и против воли, и никаких новых взбрыков уже можно не ждать.
Брат-то у Николая все-таки один. И ближе человека у него на всем свете нет.
Он сидел подавленный, тихий, и один Белобог знает, о чем сейчас думал, но недавней пугающе смахивающей на одержимость ярости в угрюмом прищуре больше не было. Схлынула, ушла. Прорвался в душе нарыв, вскрытый прокаленным на огне ножом, гной выхлестнуло наружу, и теперь чистая рана, хотелось верить воеводе, начнет заживать – а там, глядишь, и рубец рассосется.
– Больно? – не выдержал молчания нависавший над плечом Мадины Пров. – Терпи, сам виноват… Ты, Николаха, и правда с этим своим пророчеством ровно дурмана опился.
– А Карп тоже опился? – буркнул Николай, но уже без прежней злости и издевки. – Сколько раз он нам говорил, что из выгребной ямы Алыр не вытащить, пока баканцев под свою руку не приберем? Ладно, я, по-твоему, дурак. Но он-то – нет… Ведь о твоем же благе радеет!
– О своей мошне он все эти годы радел да о том, как вертеть похитрее вами, безголовыми! – вырвалось у Мадины, продолжающей заниматься рассеченным надбровьем. У Прова над левым глазом, будто нарочно, красовалась одна в одну такая же отметина, заработанная на стенах Кремнева, но уже запекшаяся. – Когда до вас до обоих дойдет уже, что Карп ваш разлюбезный – не овечка белая, а бирюк в овечьей шкуре?
– С Карпом у меня сейчас особый разговор будет. Такой, что его в пот бросит, – мрачно посулил Пров. – От кого угодно предательства ждал, только не от него!.. Знал, что он себе на уме и скользких делишек за ним немало, но за верность всё прощал. А вышло, что верности его цена – ломаный грош в базарный день…
Алырский государь уже не скрывал нетерпеливого недовольства: куда там провалился Гюрята – и когда привезет казначея во дворец? Задать Карпу напрямик пару-тройку вопросов да поглядеть, как пройдоха станет изворачиваться, хотелось и Добрыне, ничуть не меньше, чем Прову. Но совсем по иной причине. Царь-наемник рвал и метал из-за того, что получил от советника, на чью преданность полагался безоглядно, хладнокровно рассчитанный удар в спину. Какими бы оправданиями Горбатый ни прикрылся, доверять казначею, как раньше, прямодушный и пылкий богатырь отныне уже не сможет. Кончено – и отрезано. Да только вот паутина, плотно сотканная Карпом вокруг близнецов, плестись начала не сегодня и не вчера. И воевода всё сильнее укреплялся мыслями в том, что есть у этой истории какая-то темная и мутная подоплека. Ради чего все-таки Горбатый так настойчиво подзуживал близнецов развязать войну с Баканом?
Не о благе Алыра ведь казначей пекся – и навряд ли о том, чтобы под Провом престол не пошатнулся, хотя Николай в эту сказочку и верит. Вон каким набыченным взглядом сейчас уставился на брата, разом перестав рассматривать рукав своей закапанной кровью рубахи – похоже, опять за мерзавца своего заступаться примется. Ну, точно!
– Ты бы всё же не рубил сплеча, Провка… Может, помиришься с Карпом-то? – угрюмо выдавил побитый умник. – Сколько лет он тебе опорой был – и сколько нам добра сделал… Забыл разве? А что в стране дела худо идут, так не чародей же он, чтоб дунуть-плюнуть и разом Алыр в золотой Ирий превратить…