Понятно. Сколько умникам тогда было? Лет по четырнадцать?.. Самое время уши развесить. В разбойничьи шайки так и заманивают: красивыми байками про лиходейскую честь, удалые подвиги да про любовь к вольной волюшке. Слава или смерть, свобода превыше всего и прочее… Иные потом, в грязную да кровавую изнанку этих баек носом ткнувшись, трезвеют… но из трясины вырываются единицы.
Понятно и то, почему Карп сохранил от всех тайну Гопона Первого. Оно ж ему только на руку играло. Чем больше времени тратят близнецы на мальчишеские дурости, тем меньше его остается, чтобы дотошно вникать во в самом деле важное. Ловить поживу в мутной воде умной скользкой рыбе всегда легче, а карп – рыбина, жрущая в три горла и никакой добычей не брезгующая, от сладких камышовых побегов до падали, навоза да своей и чужой молоди… И лиходею из Корсы нашлось в Алыре на чем зажировать да отъесться.
Тайной царского сада Горбатый, скорее всего, не обеспокоился по той же причине. Пускают в ход братья-богатыри какую-то волшбу, чтобы из дворца незаметно выбираться и местами на троне меняться, – ну и пусть себе тешатся, Карпу-то это не мешает…
– Ну, ясно-понятно все, – протянул с нескрываемой насмешкой Василий. – Царь хороший, бояре плохие, так, что ль, выходит?
Пров и Николай, будто сговорившись, разом брови сдвинули и поморщились.
– О том, что твой казначей-ушкуйник Алыр как липку ободрал, вы тоже не ведали? – поддержал Василия Добрыня, по-прежнему не спуская с братьев тяжелого взгляда.
– Да знал я, говорю же, что Карп в казну руки по плечи запустил! И что своих людей на теплые местечки везде пропихивает – знал! – вызверился Пров. – А где мне таких советников найти было, чтоб и доверять я им мог, и воровать их не тянуло? Из-под земли выкопать али со дна морского выловить? Ну а про Карпа я так думал: хоть и ушкуйник бывший, хоть и казнокрад, зато не предаст. Раз я его возвысил, значит, пока я на престоле да в силе, ему от того одна сплошная выгода. А куклой на веревочках, какими скоморохи в балаганах народ веселят, ему меня не сделать, кишка тонка…
Губы Мадины тронула горькая улыбка.
– К тому ведь всё и пришло, – устало вздохнула царица. – Скажешь, нет, супруг любезный?
– Ничего! – Пров треснул кулаком по столешнице. – Теперь за всё разом спрошу. И с Карпа, и с тех его подельников, что по маковку в воровских делах замазаны! А казначеюшка пускай одно из двух выбирает. Поможет мне дружков своих прищучить да в Алыре порядок навести – опалой отделается, а не кандалами. Ну а коли не захочет…
Царь-богатырь не договорил. За дверью послышалось торопливое буханье сапог по половицам.
– Государь! – Гюрята ворвался в горницу, даже не постучав – раскрасневшийся, в съехавшей набекрень шапке. То, что вести он привез нерадостные, разом поняли по лицу полусотника все. – Прости, государь, опоздал я… Удрал Карп!
Вот о такой тишине, как та, что повисла в горнице, и говорят – «гробовая».
– Как удрал?!
Глаза у Прова сверкнули железным блеском, а медвежий рык, вновь готовый прорваться в голосе, алырец подавил с трудом. К черноброннику он шагнул стремительно, и на миг Добрыне показалось, что сейчас царь-наемник Гюряту за грудки сгребет да из кафтана вытрясет. Но злость на безвинном Пров срывать все же не стал, взял себя в руки – и нетерпеливо кивнул: докладывай, мол, да поживее.
– Сдали мы парнишку с рук на руки Дубровичу и помчались к Карпу в усадьбу, – послушно начал багровый от досады полусотник. – Пока достучались, пока нам ворота отперли… Выскочил во двор управитель, объясняет: нет хозяина, спешно уехал, мол, по государеву делу, а когда воротится, не сказал. Мы на дыбы – какое, к бедакам, государево дело?.. Обыскали все хоромы – и точно, нет нигде Карпа. Из мордоворотов, которых он при себе в усадьбе держал, – тоже никого, а на конюшне почти все денники пустые. Слуги одно твердят: ничего не знаем, ничего не ведаем. Управитель – тоже, а у самого глаза бегают да трясется весь… А как нажал я на него, он и выложил: хозяин среди ночи весточку из дворца получил…
– Ясно, – процедил Казимирович. – Донесли ему, что мы вернулись. Вот и сообразил мигом живоглот, что жареным запахло…
Мадина замерла у стола, комкая в руках покрытое мокрыми пятнами полотенце, а вскочивший с лавки Николай растерянно переводил взгляд с Гюряты на Прова и обратно. Словно никак не мог сообразить, не ослышался ли он. Балбес ждал другого: шагнет сейчас Карп через порог, поговорят они с Провом… хоть бы и так, что посуда на полках дрожать будет и секиры со стен падать… и всё уладится. Сделается как раньше. Как до приезда русичей, чтоб их худы взяли, – насквозь понятно сделается, просто и привычно… Николай и подумать не мог, что казначей сдастся без боя. Сам-то Гопон Синекряжский на его месте дрался бы до последнего…
– Да что ж он стрекача задал, как трус… – ошеломленно пробормотал Николай. – Где его искать-то теперь?..
– Там, где ветра ищут, – в поле! – огрызнулся Пров. – А ты меня еще помириться с Горбатым уговаривал… Поднимай, Гюрята, людей, пущай округу прочесывают! Ежели только не уплыла уже рыбка… От западных ворот, где его усадьба, прямая дорога на Садильников, он туда, видать, и подался!.. Либо к переправе через Афеню. На струге по реке до Ваворока спуститься, к морю, – так даже быстрей, чем по тракту…
– Это если Карп не задумал нас на ложный след навести. Тракт и округу прочесать – само собой, но столицу тоже нужно закрыть, государь. Немедля, – вмешался Добрыня.
Еще сутки назад, прежде чем давать Прову такие советы, богатырь трижды поразмыслил бы, не берет ли он, посол великого князя, на себя слишком много. Но это было до Кремнева. До Ярмарочного поля – и до того, как они с царем-наемником стояли плечом к плечу над телом воеводы Годослава, а потом вытаскивали из-под развалин умирающего дружинника… Тогда Пров понял многое, но не все. Чем может обернуться бегство казначея, царь-наемник не представлял, а бывший вожак душегубов способен на любую хитрую пакость. Никитич, хоть убей, не верил, что Карп вот так сразу сложил оружие. Пусть на это Николай покупается, простая душа.
– Надобно у всех городских ворот караулы усилить – чтоб ни из Бряхимова, ни в Бряхимов без ведома твоих людей ни одна мышь подозрительная не проскочила. Да наведаться нынче же ночью к тем умникам, что с Карпом общими делишками повязаны… Проверить, не прячет ли кто из них дружка у себя… Ты ведь, государь, их и сам потрясти за загривки собирался. А стража городская пускай следит в оба за кабаками да притонами, где лиходейский сброд кучкуется. Тьма его знает, сколько меж этой шатии-братии Карповых знакомцев по Корсе затесалось – и сколько их еще может в город незаметно просочиться…
Добрыня запоздало спохватился, не выглядит ли сейчас со стороны всё так, будто он Прову приказы отдает… но помрачневший лицом царь-богатырь слушал внимательно, не перебивал, и Гюрята тоже.
– Думаешь, Горбатый старых дружков науськает мятеж в Бряхимове поднять? – только и спросил Пров. – Да неужто хватит у него наглости на такое?
Несчастный рушник Мадина уже весь истерзала, а Николай молчал, по-прежнему не сводя глаз с брата. И с Добрыни. Во взгляде у него тоже читалось: вы это что, всерьез и взаправду?..
– Лучше упредить беду, чем потом себя поедом за беспечность есть, – отрезал Никитич.
– Выжигать каленым железом эту заразу и в столице, и по всему Алыру всё равно придется, начисто, – подхватил Василий. – Иначе спокойной жизни тебе, государь, не видать…
Добрыня кивнул, соглашаясь:
– Но сейчас главное – Карп. Коли упустишь его, он тебе, боюсь, немало крови попортит. Прикормленных сторонников и подручных у него не только в разбойничьих притонах да в вельможных палатах хватает. Но и в войске. Особливо – в наемных полках… Так что потом тебе и войском заняться надо будет.
– Отыщем татя, – у Прова снова холодно блеснули глаза. – Весь Алыр перевернем, а отыщем! Коли он пятки салом не смажет… Эй, братец, ты чего?
Так и не проронив ни слова, Николай выбрался из-за стола. Грохая сапогами, протопал к порогу, рывком, ни на кого не глядя, распахнул дверь – и так на прощанье ею саданул, что едва не обвалилась притолока. На пороге он на миг задержался, помедлил… и Добрыня почти уверился, что обормот все-таки обернется. Не обернулся.
Останавливать его тоже никто не стал.
– Ну и норов… Кипяток с перцем! – проворчал Казимирович. – Какая его муха бешеная опять укусила?
– В Синекряжье помчался, – объяснил Пров. – И правильно. У меня тут дела, у него – там… Займется ими – не до пустых обид станет.
– Не вертись, добрый молодец. Еще чуточку потерпи.
Легкие Миленкины пальцы легли на Терёшкины виски. Скользнули к переносице. Голову словно охватил и мягко сжал обруч, усаженный теплыми, слабо покалывающими кожу иголочками, под закрытыми веками вспыхнули живые зеленые искорки, а потом тепло сменилось прохладой. Свежей, волнами прокатывающейся по всему телу, растекающейся по жилам веселыми ручейками и вымывающей из мышц да суставов последние остатки нездоровья.
Пахнуло лесом, земляникой, растертым в ладонях папоротником… и еще – речной водой. Аиром, ивовой корой, кувшинками. Закачались на голубой водяной глади солнечные блики, самоцветами заблестели капли росы на листьях осоки, зависла над склоняющимися с берега белыми цветами таволги синяя стрекоза… и зазвенел в ушах знакомый серебряный смех, а в лицо полетели, рассыпаясь в воздухе бисером, сверкающие холодные брызги. Переливчатые озорные глаза Ветлинки глянули на Терёшку словно наяву – весело и лукаво. А Миленка продолжала шептать что-то про зорю утреннюю, звезды частые и воду текучую, что смывает все хвори и болести, уносит из тела молодецкого злой недуг, отраву да порчу. Чтоб уплыли, как гнилой весенний лед по реке, чтобы сгинули навек да не возвращались…
– Ловкие да искусные у тебя руки, девонька, – раздался в изголовье у Терёшки голос Молчана Даниловича. – Я-то думал, наш недужный с неделю пролежит, а ты его за два дня в людской вид привела. Теперь только окрепнуть осталось, яд из тела весь вышел.