Ладони подружки отнялись от Терёшкиных висков, и мальчишка тут же открыл глаза, нетерпеливо приподнимаясь на локтях в подушках. Голова еще самую малость кружилась, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось с ним после возвращения из Иномирья. То в озноб, то в пот кидало, от слабости подламывались колени, всё время хотелось пить – Терёшка даже горькие отвары да настои, которыми его пичкала Миленка, глотал покорно и без споров, а вот от еды его воротило. Зато теперь он себя до того голодным чувствовал – дай волю, горшок гвоздей бы в охотку без хлеба умял, как шутил, бывало, тятька Пахом.
В горнице уже смеркалось. На столе потрескивали свечи в затейливом бронзовом светце, от изразцовой печи, еще днем протопленной дворцовыми слугами, уютно веяло теплом. С постоялого двора обратно во дворец русичи вернулись вчера утром. Царь Пров заявил Добрыне, что за обиду сочтет, если великоградцы откажутся от его гостеприимства, а задержаться в Бряхимове посольству предстояло недели на три, не меньше. Помощь русичей могла понадобиться алырскому государю и на переговорах в Бакане, и здесь, в столице, если Карп все-таки покажет зубы. Не зря Молчан беспокоился – сердце ему будто подсказало, что семью свою он еще не скоро увидит…
Девчонка уже знала, что неразговорчивый обычно богатырь словами попусту не разбрасывается и если кого-то хвалит, то от всей души, а потому от похвалы смутилась донельзя. Не меньше, чем когда Добрыня Никитич отдал ей поясной поклон, рассказав, как пригодилась ему найденная юной знахаркой разрыв-трава.
– Да я-то что… Ты, дядька Данилович, от Терёшки и сам целую ночь не отходил. А пуще всего нам Ветлинку благодарить надо. Это ее заклятье одолеть отраву поганую помогло. И боярина тогда, на болоте, тоже оно на ноги поставило…
Примостившийся на скамье рядом с Терёшкиной постелью Яромир расстроенно покосился на Миленку. Товарищей Добрыни девчонка, перестав стесняться, запросто называла по именам да отчествам, а Молчана, Богдана Меткого и мастера Стоума и вовсе кликала «дядьками». И лишь к Баламуту упрямо продолжала обращаться: «боярин». Хотя и перешучивалась с ним запросто, и болтала весело и по-свойски.
– Я и дивлюсь, как ты этому заклятью так легко выучилась, – серьезно сказал Молчан. – У берегинь да и у других лесных духов волшба – своя, особая, не каждому она в руки дается… Не скромничай, Милена. Такой дар, как у тебя – редкое сокровище.
– Она сама – сокровище. Только в это не верит, дурища несусветная, – наябедничал оживающий на глазах Терёшка. – Уж я ее пилю-пилю…
– Не был бы ты хворым, я бы тебя стукнула по макушке, – отмахнулась внучка знахарки. – Боярин, займи его пока разговором, что ли, ты умеешь, а я этому добру молодцу похлебки с потрошками куриными принесу с поварни… И питье для него у меня уже настоялось.
– Опять такое, что не проплюешься? Вы с Остромиром будто потягаться решили, у кого зелья пакостней… – скривился болящий и чуть взаправду не словил от подружки подзатыльник.
– Чабрец тебе заварила, шиповник, зверобой, лист смородиновый и еще кое-что. Даже меду, так и быть, две ложки положу, – хмыкнула Миленка. – А будешь умницей, во двор выпущу, воздухом подышать.
– Не девица, а воевода! А со стороны поглядеть, воды не замутит… – усмехнулся Яромир, когда закрылась дверь. И тут же, вроде бы ни с того ни с сего, с языка у Баламута сорвался вопрос, которого Терёшка не ждал никак: – Слушай, рыжий, ты не знаешь, почему Милена бусы не носит? Ей бы очень к лицу пришлось. Я тут, пока вас не было, в городе приглядел одно ожерелье… веселенькое такое, с красными да желтыми камушками. Хочу подарить…
Терёшка так и сел на постели, в упор уставившись на молодого великоградца. О том, что они пережили в логове вештицы, мальчишка богатырям особо не рассказывал, сама Миленка тем паче не упоминала о своем трехлетнем рабстве у безумной Росавы… зато сейчас перед глазами у парня снова со всей отчетливостью встали синяки и ожоги на худенькой девичьей шее. Обмотанной в три ряда страшным знаком этого рабства, который ни снять, ни разорвать – ниткой красно-желто-зеленых бус, ярких, как волчьи ягоды…
– Не дари ей бусы, – тихо, но твердо попросил Терёшка. – Никогда. Не надо.
– Что так? – нахмурился Яромир. – Не возьмет? Ты не подумай чего не того. Я же от чистого сердца… чтоб ее порадовать…
– Да понимаю, что от чистого, не в том дело… – замялся сын Охотника. – Подари ей лучше что другое, только не ожерелье. Не выпытывай, почему… Ни у меня, ни у Миленки. Захочет – сама когда-нибудь расскажет.
По лицу Баламута было видно, что вопросов у него теперь еще больше. Но уважать чужие тайны, на защиту которых так встают грудью, молодой богатырь привык – к тому же, на Терёшкино счастье, снова заскрипела дверь.
Яромир и Молчан разом поднялись навстречу Добрыне и Ивану Дубровичу. Терёшка тоже поспешно спустил босые ноги с постели на пол, но воевода, подойдя к нему, решительно припечатал парню тяжелой ладонью плечо: сиди, мол, не вставай.
И Никитич, и его молодой помощник были в плащах, из-под которых поблескивали брони. Сапоги – запыленные, оба – только что с седла.
– Как поговорили? – шагнул к ним Молчан.
Ездили послы великоградские вместе с Провом да Мадиной к царицыному дяде Славомиру и изрядно у него в усадьбе задержались. Им было что порассказать старому боярину и было что с ним обсудить.
– Поговорили сперва крутенько, – усмехнулся Добрыня. – У Прова нрав горячий, а у Славомира Пересветовича – тяжелый… Но главное – помирились они, пускай и со скрипом. А мир меж царем да не сгнившей знатью Алыру нужен сейчас крепко… Парень-то наш как? Мадина Милонеговна с супругом про него много спрашивали.
– Парень молодцом, – заверил воеводу Данилович. – В постели долго не удержишь.
– Добро, – острый зеленый прищур Никитича потеплел. – Пров бровь залечил, синяком больше не щеголяет, в себя пришел. Решил договор с Русью насчет Бакана да приграничных дел завтра подписать, ну и заодно пир задать в честь Осеннего Солнцеворота. Сановников для этого собирает, даже кое-кого из опальных бояр в столицу успел из ссылки вернуть. Мы там все должны быть, и Терёшка с Миленой тоже.
– И мы?.. – до того испуганно вырвалось у сына Охотника, что все четверо богатырей не выдержали, дружно заулыбались. – Разве ж мы такую честь заслужили?..
– Еще один скромник записной! – фыркнул Яромир. – То Милена тут краснела, как вишня переспелая, то этот вот теперь… Неловко на коня задом наперед садиться – за хвост держаться трудно. Понял?
– Если про заслуги говорить, то краснеть вам за себя нечего. И смущаться ты, парень, брось, – Добрынина ладонь взлохматила Терёшке волосы. – А что до посольских наших дел, то, похоже, Данилыч, мы куда большего добились, чем надеялись… Пров обмолвился, что собирается еще один указ подписать. Силу возвращающий всем старым договорам, которые он с Русью разорвал. И о свободном проезде наших купцов да путников по алырским трактам, и о выдаче разбойников да душегубов.
– Карпу, небось, сейчас икается, – хмыкнул Молчан в рыжеватую бороду. – Ничего об этом тате нового не слышно?
– Царевы люди носом землю роют, но пока – ни слуху, ни духу, – отозвался Ваня Дубрович. – Видно, и правда рыбина под корягу ушла…
– Так ли с его бегством всё просто – один Чернобог разберет, – нахмурился Добрыня. – Сдается мне, Карп не наказания за предательство, взятки да казнокрадство испугался. Чего-то другого он боится. И как бы не того, что когда его вины да провинности раскапывать начнут, еще какая-то скользкая ниточка ненароком размотается…
– В наших краях крупных да матерых карпов горбылями зовут, – отважился вклиниться в разговор старших оживившийся Терёшка. – И хитрющие же они, заразы! В донных ямах глубоких хоронятся, где их неводом не достать. А как почует горбыль подсечку – или снасть оборвет, или хвостом к берегу развернется и ну в воде крутиться-вертеться… Захлестнет леску за спинное перо, перепилит, будто пилой, – и уйдет вместе с крючком. В точности как этот гад…
Он запнулся и умолк, опять увидев на лицах великоградцев улыбки. Но улыбались богатыри по-доброму и вовсе не собирались подтрунивать над парнем, ненароком оседлавшим любимого конька.
– Миленка так и говорила, что ты рыбак заядлый. Рассказываешь про рыбалку – как песню поешь, – весело подмигнул Терёшке Дубрович. – Эх, а я сто лет уже ни удочкой, ни острогой не баловался – и у костерка над речкой не сидел!.. Может, по пути домой время выкроим, наловим как-нибудь на привале язей с окунями и порадуем отряд ушицей, а? Наваристой да с дымком!..
Дальше помечтать у Вани не получилось – дверь скрипнула в третий раз.
Терёшка подумал было, что вернулась Миленка, но тут же понял по стуку подкованных сапог, что ошибся. В горницу ввалился Казимирович, еще даже не успевший снять плаща.
– Никитич, там Гюрята явился, – доложил Василий. – Говорит, Николай приехал. С тобой хочет увидеться, на южную дворцовую стену подняться просит.
Вид на алырскую столицу сверху, из-за каменного зубца, открывался на загляденье. И на путаницу улиц и переулков, сбегавших к пристани, и на стальную излуку полноводной Афени, повитую туманом, на правом берегу которой раскинулся город. А над рекой раскаленным углем проваливалось в облака солнце, жарко и тревожно подсвечивая их рваные края. Закат нынче выдался знатный – густой, красный, с проблесками тусклого золота. Такая багряно-алая вечерняя заря, расплескавшаяся на полнеба, обычно сулит погоду ветреную да переменчивую.
Добрыня догадывался, с чего это правитель Синекряжья решил говорить с ним не у брата в покоях, а на вольном воздухе – и почему такое место выбрал. В палатах Прова упрямому гордецу каждая мелочь будет напоминать о том, как он огреб на орехи от русичей, и никакой толковой беседы не получится. А здесь, на стене, примыкающей к дворцовому саду, их и подслушать некому, и подняться незамеченными сюда удобно… Никитича больше удивляло другое. Так скоро повидаться с Николаем воевода не чаял – и уж совсем не думал, что побитый задира сам будет искать встречи.