А может, братец Прова из тех, кто любит на огненное закатное небо смотреть, особенно когда на душе темно и тошно?.. У него-то в Иномирье подобной роскоши не увидишь…
Гадая, чего же Николаю надобно, Добрыня никак не мог отделаться от мысли: догнало тебя, воевода, прошлое. Столкнуться с ним в Алыре ты уж точно не ждал, а оно ожило, из-под кургана могильного поднялось – и встало перед тобой во плоти… Лишь сейчас до Никитича как-то вдруг, разом дошло, на кого похожи бесшабашные близнецы, особенно – Мадинин деверь. Не лицом, нет – у братьев глаза серые, не синие. И скулы да подбородки не острые, и вьющиеся кольцами кудри – темно-русые, а не цвета выгоревшей на солнце пшеничной стерни… И ростом оба пониже. Но прищур этот… и дерзкий излом бровей… и угол рта, с вызовом вздернутый в усмешке…
Такая же в точности усмешка была у Дуная. Побратима. Лихого воина из западных земель, пришедшего в дружину князя Владимира… Дунай уродился богатырем на ту же самую стать, что и Пров с Николаем, – рядом с безусым и совсем молодым тогда Добрыней он смотрелся как веселый, шальной да отчаянный старший брат рядом с младшим. Очень немногие знали, что парни – погодки.
Не было у Добрыни Никитича в те времена товарища вернее и удалее, чем Дунай Иванович. В битвах рубились спина к спине, в походах один сухарь на двоих делили, на пирах – одну чашу, вместе добыли-высватали невесту Владимиру… а оборвалась жизнь побратима страшно. И вроде бы давно стянул рубец эту рваную рану в памяти, поджила дыра в душе… но заденешь ее нечаянно, разбередишь – и снова старый шрам начнет кровью подплывать. Вот как сейчас…
Воевода глядел на тревожно-красный пожар в облаках и на тонкие струйки печного дыма, отвесно поднимающиеся в небо над тесовыми крышами, а перед глазами у него стояло белое от ярости лицо Николая. Как есть Дунай. Вылитый. Бедовая голова – и дикое сердце, ни в чем не знавшее меры и удержу… Вот так же и Дунаю ударили в виски гордыня и обида на том проклятом пиру в великокняжеской гриднице, которого Добрыне до гробовой доски не забыть. Только побратим тогда еще и зелена вина в себя вдобавок не один лишний ковш опрокинул… И кончилось тем, что стал он нечаянным убийцей любимой жены и еще не рожденного сына. И сам себе всадил в сердце по рукоять боевой нож, догоняя обоих, ушедших от него на Ту-Сторону…
Не слушать бы Добрыне тогда ничьих уговоров: мол, не дело в ссору вмешиваться – муж с женой бранись, а третий не вяжись, сами разберутся меж собой. Остановить Дуная надо было – и разум в голову вколотить, хотя бы и кулаками… Не остановил. Не смог, не успел, не думал, что дойдет до такого – как и все, кто на пиру сидел… Сколько он потом себя за это запоздало клял, сколько казнился, да толку?.. А было побратиму всего-то чуть за двадцать. Немногим больше, чем нынче Николаю с Провом…
Нет, пытаясь достучаться до Мадининого деверя, воевода не думал о том, что еще и в память Дуная это делает – и вину перед мертвым другом искупает, столько лет лежащую на совести неподъемным камнем. Когда ведешь бой за что-то важное, без разницы, мечом ли, кулаками или словами, бывает не до того, чтобы в воспоминания ударяться и старые раны в сердце растравлять. Только потом огнем обожгло душу понимание: а ведь друг незримо стоял у него за плечом, пока они с Казимировичем Николая уму-разуму учили. Всё время стоял…
На каменной лестнице, ведущей на стену, загремели подковки сапог, и Никитича разом выдернуло из раздумий. Застывшая у парапета стража тоже подобралась и звякнула бердышами.
Братец Прова взбежал по ступеням торопливой размашистой поступью. Шитый серебром плащ взметнулся за широченными плечами темным крылом, и воевода в какой уже раз подивился тому, до чего же близнецы схожи и лицом, и статью, и походкой. Немудрено обознаться. Если бы не тяжелый браслет-талисман белого золота на левом запястье, блеснувший из-под рукава…
– Здрав будь, Николай, – тихо и коротко вымолвил русич, шагнув навстречу.
– И ты здрав будь… господин посол, – синекряжский царь тоже произнес это тихо, покосившись на караульных. – Отойдем в сторонку, коли не против…
Воевода и Мадинин деверь встали у бойницы, откуда их негромкий разговор точно никак не мог донестись до стражи.
– Беда опять какая-то в Кремневе, твое величество? – великоградец спросил первое, что пришло на ум.
Выглядел Николай усталым и сумрачным – куда только подевалось позавчерашнее нахальство. Лицо осунулось и как-то даже посуровело, что ли. Под запавшими глазами точно серой краской мазнуло, веки припухли и отяжелели… и разбитое надбровье тоже еще до конца не затянулось, на месте ссадины – темная корочка. Оно и неудивительно, Добрыня успел убедиться на себе, что в Иномирье синяки да раны на богатырском теле куда медленнее заживают…
– Да нет, не стряслось больше ничего. Порядок в городе да в предместьях наводим… – Николай так и норовил отвести в сторону взгляд и уставиться на каменную кладку за спиной русича, будто на ней узоры невесть какие диковинные нарисованы. – Помощь горожанам и посадским из казны выдаем, как Провка распорядился. Развалины разгребаем, погибших хороним… Монетную Рощу под охрану взяли. Там вокруг всё дотла сожжено, в пепел… А ночью, как я вернулся, ратники подошли из Усть-Вексы. Мы с боярами их сразу к делу приставили…
Добрыня кивнул. Усть-Вексой именовалась большая крепость в полутора днях пути от Кремнева, туда Пров посылал гонца за помощью.
– По воеводе Годославу и по ребятам из моей дружины тризну справили. Как положено… – Николай запнулся и сглотнул, словно в горле у него разом пересохло. – Я ведь чего приехал-то. Провке рассказать, что да как… и тебя поблагодарить, господин посол. По-настоящему поблагодарить, а не сквозь зубы, как давеча. Ты меня уж пойми по-человечески. Подумал я тогда, что брат старого советничка на нового меняет, и веры вам у меня не было… Потому и погнал в Синекряжье – всё своими глазами увидеть, убедиться, обдумать…
Молодой богатырь потупился, крутя на запястье браслет-талисман. Еще в Кремневе Пров рассказал Добрыне, что эта чародейская штуковина, открывающая проход в Белосветье, была родовой драгоценностью прежних синекряжских царей. Пропал браслет много лет назад и отыскался потом в сундуках у ведьмы-лисы. Близнецы не переставали досадовать: ну почему таких полезных вещиц там нашлось не две?..
– Как я увидал ту тварину дохлую… да всё то, что она в городе да в округе учинила… сердце обмерло, – теперь Николай и вовсе глядел на носки собственных сапог. – Знаешь, подумалось вдруг даже… а чем бы я лучше того ящера был, коли прошелся б, как задумал, по Бакану огнем и мечом?.. И ты… это… В общем, я… Ну, не держи обиды на дурака, короче… Стрелы-то волшебные – стрелами, но ты и правда воин – не мне чета. Я бы к гаду даже подобраться не сумел… не то что провернуть такое…
Николай окончательно смешался и смолк.
Мальчишка. Как есть мальчишка, которому хорошего леща по загривку дали и он понял, что по заслугам. Может, и не наворотили бы близнецы в Алыре столько дури, если бы нашелся кто-то вовремя и спросил обоих жестко, без обиняков: «Братья, как же вам не стыдно?..»
– Касьян-то твой как? – пришел парню на подмогу Добрыня, переводя мучительный для собеседника разговор на другое. – Оклемался?
– Полегчало, есть запросил, – лицо Николая сразу посветлело. – Жена с ним там… Он тоже всё как надо сделал… я ему спасибо сказал уже… Остромир тебе кланяться велел. Этот, когда от раненых отлучается, чего-то всё с той дохлятиной мудрит. Доискаться непременно хочет, как нутро у твари устроено да почему у нее шкура такая непрошибаемая… И еще сказал, что подарок тебе какой-то готовит.
Правитель Синекряжья усмехнулся, но вышла усмешка невеселой.
– А мне самому… хоть в Чернояр провались. Меня ж в Кремневе теперь просто на руках носят, а в том, что город отстояли, моих-то заслуг ни крохи! Всё Провка сделал, ратники мои да ты… Видать, наврала та бабка… не добыть мне великой славы, мечты это пустые. И змееборца из меня не вышло, и с Баканом один позор получился…
– С Баканом, уж прости на неласковом слове, вы с Карпом такое придумали, что и с души воротит, и толку для тебя никакого, – нахмурился Добрыня. – Сам посуди, начнись война, кому бы придворные лизоблюды всю славу приписали, тобой добытую? Не тебе ведь, не Николаю-богатырю… а Гопону Первому. Да и что это за слава была бы, в крови измазанная да сиротскими и вдовьими слезами политая? Невестка тебе правильно отлуп дала… хоть, может, и наговорила в сердцах лишнего.
– С Мадинкой тоже плохо вышло. Вспомнить тошно… Ты поверь, господин посол, – никогда я руку на женщину не поднимал… И не подниму, надеюсь. Та ведьма-лиса не в счет, это не баба была, а тварь-кровопийца, Чернобогу продавшаяся… А Мадина… Как начнем с ней лаяться, так я просто себя не помню… бешеный делаюсь… – Николай снова осекся. – Были у нас с Провкой и до нее зазнобы… да какие заразы-девки попадались, те еще шлёнды… ни одна меня так из себя не выводила! Знаешь, когда женился он… ну, словом, мы с ним всегда были – одна душа на двоих и одни мысли, а тут между нами она влезла… И ровно отобрала у меня Провку … Хотя как увидал я Мадинку в самый первый-то раз – позавидовал ему люто. Не будь она братишкиной женой… может, я голову и потерял бы, когда себя за него выдавал…
Вот, значит, в чем дело. Не красавицу-невестку Николай, положивший когда-то меж ней и собой на ложе саблю, втихомолку к брату ревнует, а наоборот – брата к Мадине… Тоже – совсем по-мальчишески. Такое никакой знахарь не вылечит, а пройдет оно лишь когда парень сам найдет себе суженую. Такую, что для него светом в окошке станет.
А вот про ведьм Николай чистую правду сказал. Бывает, что у лютого черного зла – личико нежное, улыбка – вешний цвет, очи – незабудки лесные и золотая коса до пояса… а в сердце – клубок змей, истекающий ядом… Нет, нельзя давать снисхождения да пощады злу лишь за то, что оно женское обличье приняло, косы заплело и в сарафане щеголяет.
– Женщина женщине рознь, а с ведьмами разговор один. Булатной сталью да по шее, – отчеканил воевода, отгоняя от себя мысли о до сих пор не забытом и запредельно мерзком и горьком. – Но невестка у тебя хорошая. Ради Прова в огонь прыгнет, себя не пожалеет, и ты это пойми. Не сердцем, так хоть умом. Если б не ее любовь к мужу, остался бы ты сейчас без брата, и плакать бы сабле твоей зачарованной кровавыми слезами. А в Алыре она, твоя сабля, Прову крепко понадобится. Трудно ему будет, и кто, как не ты, должен брату плечо подставить?