Правила есть правила.
Рядом с распоряжавшимся у ворот десятником городской стражи стоял седоватый человек в неброском сером кафтане. Острые внимательные глаза скользнули по мореходам с «Сокола», ни на ком, впрочем, долго не задержавшись, и Садко ощутил, как по вискам словно протянуло ветерком, а в затылке кольнуло. Чародей. У всех трех въездов в Ольшу несут службу такие дозорные – ежели углядят отметину Тьмы на каком подозрительном чужаке со странным и непривычным обличьем, вмиг тревогу поднимут. Что ж, правильно – доверяй гостям, но проверяй.
Охранные руны над створками ворот тоже должны были сразу отбить охоту у Чернобоговых прислужников соваться в город, а Руф еще на мосту ошеломленно рыкнул, разглядывая внушительную восточную стену Ольши и массивные зубцы белокаменной проездной башни. На то, чтобы содержать в порядке городские укрепления, тут денег не жалели.
На площади за воротами торг шумел и гомонил еще веселее, а глаза от изобилия товаров просто разбегались. Грызя на ходу каленые орешки, купленные у разносчика, Садко с друзьями не отказали себе в удовольствии неспешно прогуляться по рынку.
И то ли сладкие орешки свое дело сделали, то ли капустный рассол, унявший похмельную боль, то ли задорная суета вокруг, но Садко наконец-то и думать позабыл о тревогах и печалях. Особенно, когда наткнулись у прилавка квасника на Каратана с Бану. Дальше отправились глазеть на россыпи товаров вместе, да и не только глазеть, но и обновочками себя радовать.
Задержались надолго только раз, засмотревшись на веселое представление, развернувшееся у палатки брадобрея. Колдовали там над посетителями двое: бойко сыпавший прибаутками пожилой мастер и молодой русый подмастерье. Оба – в закатанных до локтей белых косоворотках, синих портах и в холщовых красных фартуках. В руках у них так и летали ножницы, гребни, полотенца, стальные клинковые бритвы с широкими и узкими лезвиями и морские губки, которыми цирюльники ловко взбивали в медных тазах мыльную пену. Помогавший им мальчишка-ученик едва поспевал таскать в палатку кувшины с кипятком из-за занавески, где дымилась жаровня, выплескивать из тазов грязную воду и подметать обрезки волос, сыпавшиеся наземь из-под ножниц.
Завороженные зрелищем мореходы и сами не заметили, как, протолкавшись через толпу, подошли поближе. Садко не утерпел – протянул руку, чтобы поднести к носу да понюхать лежавший рядом с бритвенным тазом желтоватый кусок мыла. Новеградец слыхал, конечно, что варят эту штуку из смеси золы со свиным салом или деревянным маслом, но видеть мыло ему только у цирюльников обычно и доводилось: на Руси моются и стирают всё больше или со щелоком, или с красно-бурым корнем травы чистухи, тоже дающим обильную пену. А мастер, как раз закончивший брить рыжего толстяка в нарядной тунике и отсчитавший довольному иноземцу сдачу, весело подмигнул капитану и его друзьям:
– Эй, мореходы! А ну давай живой ногой к нам! Подстрижем-поголим, водой заморской побрыжжем, все красотки будут ваши! А то эвон обросли все в море, как лешие косматые, аж страх берет!
Садко невольно провел рукой по волосам, сбив на затылок суконную шапку, оглядел свою команду – и фыркнул, не сдержался. Немалая доля правды в словах брадобрея была. Ну, Руф и Нума – о них разговор особый, а вот у того же Ждана отросшие патлы и правда во все стороны торчат, да и остальные вряд ли упомнят, когда в последний раз у цирюльника были.
– Благодарствую, мне не надобно, – замотал головой Бану. Густую бороду матрос-северянин себе сам подравнивал, а волосы, схваченные кожаной повязкой, носил длинные, ниже плеч, и на висках заплетал в косицы.
– А ты, гусляр, красоту навести не желаешь? Ох и кудри у тебя, парень – просто смерть девкам! – брадобрей, скользнув глазами по ремню гуслей на плече Садко, перевел взгляд на лицо новеградца – и вдруг шагнул вперед. – А это что? Рубец совсем свежий, это чем тебя так зацепило?
С деловитой бесцеремонностью человека, привыкшего, как все цирюльники, не только стричь-брить, но и нарывы посетителям умело вскрывать, и зубы рвать, и раны перевязывать, мастер приподнял прядь волос над левым глазом Садко. Полоска красноватого шрама, пересекавшая бровь и висок, всё еще была заметной – хоть Витослав и постарался на совесть, залечивая капитану рану своими снадобьями.
– Жутко вспомнить: ворона-людоедка когтем задела, – с озорством усмехнулся новеградец. Настроение у него теперь было лучше некуда – так почему бы не ответить честно на участливый вопрос хорошего человека? – Чистая правда, чтоб мне провалиться! Громадина страшенная – крылья аж солнце закрывали, да еще вся в броне из железных перьев! Ничем ту броню не пробить было, только кинжалище зачарованный ее и взял… А схватился я с той вороной на одном дальнем острове волшебном, там чудищ лютых не счесть. Такие злющие – чуть друг друга не едят!..
Рассказать брадобрею о своих недавних подвигах Садко постарался почти не преувеличивая. Ну разве что самую малость приврал, для пущей занятности: железноклювая гигантская ворона у него, увлекшегося, незаметно превратилась в трехголовую да огнедышащую, а подлец и убийца Товит – в могучего чародея-чернокнижника. А пока новеградец рассказывал, вокруг как-то сам собой успел собраться добрый десяток зевак. Одни зачарованно развесили уши, другие понимающе хмыкали через губу, но расходиться не спешил никто: не каждый день услышишь такую красочную и лихо сплетенную байку!
– Повезло еще, что без глаза тебя эта ворона не оставила… Эх и складно ты, друг, сочиняешь – любо-дорого послушать! – мастер тоже счел ответ шуткой, но историю, которой его угостили, оценил. – А вот примочки я тебе, парень, поприкладывать всё же советую. Есть у меня зелье хорошее, продам недорого… Так что, неряхи, никто из вас себя в порядок привести не хочет? А то на Руси да в таком виде непристойном показываться – совесть не замучает?
– А, ладно, давай! – сдавшись, тряхнул медной серьгой в ухе Каратан. – Всё же идем веселиться, а там ведь и девицы пригожие будут… Негоже к ним вваливаться ахлушей [42].
Тут как раз подошли управившиеся с покупками Милослав с Радятой – и вместе с капитаном да остальными, добродушно посмеиваясь, приготовились смотреть на Каратаново преображение. А брадобрей с помощником уже усадили их товарища на скамью и закутали до подбородка белой холстинкой.
– Как стричь? – прищурился мастер, оглядывая черную шевелюру Каратана. – В кружок, просто лишнее везде снять – или, может, виски да затылок подбрить, как китежане носят?
– Подбривать не надо! – аж подскочил тот. – И бороду сбривать – тоже! Подровнять малость. И хватит.
Дело свое цирюльник знал до тонкости. Полетела в кипяток мыльная стружка, защелкали ножницы, очень похожие на те, какими овец стригут, только поменьше, запела на оселке и заблестела бритва – и скоро брадобрей, в последний раз коснувшись чернявой макушки матроса гребнем, гордо поднес к лицу Каратана зеркало: готово, мол.
Преображенный охнул. А Милослав пробасил, высказавшись разом за всех:
– Слов нет… Хоть на княжеский пир впору!
Выглядел Каратан теперь до того молодцевато и щегольски – прямо жених. Зеваки и соскучиться толком не успели, а цирюльник и лохматую гриву волос ему подкоротил, и зачесал набок волнистую челку, и искусно подправил бороду да усы. Садко тоже согласился про себя, что это стоило серебряной монеты, которую потрясенный мореход вытащил из кисета и вложил брадобрею в ладонь.
– Ну чистый султан!.. – только и вымолвил Каратан, восхищенно подкручивая перед зеркалом лоснящийся тугой ус.
Все прочие слова у него, как и у Милослава, куда-то делись. А брадобрей, видно, решил ковать железо, пока горячо:
– А в баньку у вас, ребята, сходить охоты нет? Просолились ведь небось, хуже селедок… Видите дом на углу, прямо через площадь – во‐он где на вывеске над воротами шайка с веником намалевана? И попаритесь на славу, и кости вам разомнут, и одежу вашу выстирают да выгладят… А после парной там, вдобавок, сперва в воде студеной можно охладиться, потом в воде вареной с травами понежиться, а потом, ежели кому угодно, еще и в бадье с молоком – это уже за отдельную плату! Ручаюсь, довольны останетесь!
– Прямо как в сказке звучит! – широко улыбнулся Садко. – От хорошей баньки мы бы не прочь, да сейчас некогда, ждут нас. Вот завтра, может, и заглянем!
Их и правда ждали.
От торговой площади, где команда «Соколика» так подзадержалась, к детинцу вела извилистая широкая улица. В нее, как ручьи в реку, вливались улочки поуже. Почти все дома – добротные, окна украшены кружевными наличниками и расписными ставнями, каменные крылечки – узорными коваными навесами. Мостовые под ногами – не из деревянных плах настеленные, а булыжные, над дверями богатых купеческих лавок и харчевен пестрели яркие вывески. Поглядеть любо-дорого. Правда, встречались по дороге и избы победнее, и ворота с пооблупившейся краской, но это уж как водится – такое повсеместно попадается, хозяин хозяину рознь, а тут еще и город портовый: воздух влажный, ухаживать за домом непросто.
Небо над крышами налилось алым, в переулки стремительно вползали сумерки. На перекрестках, где заступала в ночной караул городская стража, уже зажигались угловые уличные светильники с горящими внутри толстыми сальными свечами. В больших и богатых русских городах они диковинкой давно не были, недаром ходила присказка: «На Руси светлой – и ночью свет на каждом углу».
Харчевня «Летучая рыба», куда сейчас направлялась команда «Сокола», стояла почти сразу за площадью. Раскрашенную деревянную вывеску даже в сумерках было видно издали: красовалась на ней, залихватски подмигивая прохожим, танцующая на хвосте над гребнем волны развеселая рыбина, покрытая золотой чешуей. В плавнике она каким-то образом держала пузатую кружку, увенчанную белой шапкой пивной пены.
О заведении Сушилы Мокеевича шла добрая слава и в городе, и среди заезжих мореходов, а торговые гости нередко назначали друг другу встречи в «Летучей рыбе». Благо там можно было не только закусить-выпить-повеселиться в общей зале, но и о делах без помех побеседовать за корцом меда в отведенных для того особых горенках наверху. Сушила умел угодить посетителям, побратавшимся с синей волной и со свежим соленым ветром. Держал харчевню чисто, кормили там вкусно и от пуза, вином угощали от