Случилось раз и такое: завелась у тетки Любуши, матери того самого противного Гриньки, в доме кикимора. Терёшка первым тогда разобрался, кто это воет у соседей в подполе по ночам дурным голосом, стучит в стены да щекочет за пятки спящих ребятишек. И сумел мелкую пакостницу прогнать на болото.
Или пошлют детвору в лес за рыжиками и за малиной – у него всегда у первого наполнялось лукошко. Терёшка откуда-то знал, как по-доброму договориться с мелкими чащобными духами, помощниками местного лесовика, чтобы показали они богатое грибное или ягодное угодье. Лесовик, их хозяин, и помог парнишке выставить из Любушиной избы кикимору. Дал Терёшке совет: нарежь, мол, осиновых веток, свяжи из них метлу – да той поганой метлой пригрози зловредной нечисти хорошенько.
Ну, и на реке друзья у него, само собой, тоже были.
– Терёшечка-а, ягодка-а, ау-у! – раздался из темноты нежный и певучий девичий голос.
Всколыхнулся и зашелестел камыш, взволновалась и пошла золотисто-алой рябью вода у берега. В лицо Терёшке полетели холодные брызги, словно кто-то щедро плеснул в его сторону водой из сложенных ковшиком ладоней. А в камышах зазвенел переливчатый, серебряный озорной смех.
Задумавшийся Терёшка вздрогнул и едва не выронил в воду нож.
– Напугала, – отозвался он сердито, утирая мокрое лицо сгибом локтя. – Всё бы тебе шутки шутить!
Снова всплеснулась вода, а высокая, в рост человека, стена камышей у берега раздвинулась – и из них выглянуло белое, как свежий цветок водяной лилии, улыбающееся личико. Легко ступая по мелководью босыми ногами и придерживая пальчиками подол тонкой льняной рубахи, берегиня выбежала на песок. Закружилась у лодки, опять задорно рассмеявшись и раскинув, точно в танце, руки. Обняла отбивающегося Терёшку за шею, принялась тормошить, взлохматила и растрепала ему волосы – и крепко и звонко поцеловала прохладными губами в щеку.
– Ветлинка, ну, уймись! Хватит! – пунцовый, как спелая костяника, Терёшка высвободился наконец из объятий. – Маленький я тебе, что ли?
– Охти мне, правду-истину сказал: ты уж не маленький, ты большой, ягодка моя, – прыснула в кулачок берегиня. – Скоро меня на голову перерастешь. А еще весны две пройдет – ой, вижу, даже в воду глядеть не надо: девки из-за тебя драться будут.
Широко расставленные, большие, с длинными густыми ресницами глаза Ветлинки, в которых дрожали золотые искорки смеха, переливались в отблесках огня всеми цветами радуги: от медово-рыжего до изумрудного и сине-лилового, как лепестки горечавки. Точеный носик, алые пухлые губы, нежный румянец на щеках – о невянущей пригожести вечно юных берегинь недаром поговорки сложены. Волны ее светло-русых волос ниспадали ниже пояса, головку украшал чуть сбившийся набок пышный венок из осоки и лесных цветов. Уже осенних: Ветлинка вплела в него лиловые гроздья душицы, ярко-желтые метелки золотой розги, иван-да-марью и синие колокольчики, которые доцветают сейчас у реки на луговинах.
– Спасибо, что на рыбное место нас навела. Если бы не ты – мы б ту щуку здоровенную не вытащили, – начал было Терёшка, но осекся.
Взгляд его невольно упал ниже, на распахнутый вырез вышитой белоснежной рубахи берегини, который открывал глазу ох как много всего интересного и завлекательного – и парень снова ощутил, что густо краснеет.
Еще год назад Терёшка ни о чем таком и не думал, болтая, перешучиваясь и плавая летом в реке наперегонки с Ветлинкой. А теперь, глядя на ее высокую грудь, едва прикрытую тонким полотном, и на то, как липнет подмокшая ткань к длинным и белым стройным ногам, ловил себя на том, что его обдает жаром, а глаза бесстыжие от всего этого богатства отвести и надо бы, да отчего-то не выходит.
– Удача и есть вроде той щуки. К тому в руки идет, кто за дело умеючи берется, – улыбнулась берегиня. Но вдруг разом посерьезнела, взяв Терёшку ладонями за щеки и посмотрев ему в глаза. – Ты чего такой смурной нынче – сон плохой привиделся?
С Ветлинкой Терёшка сдружился, когда ему было восемь. В летнюю жару, прополов капусту в огороде, пошли они с мальчишками выкупаться на излучину – и на глубине его скрутила судорога. Старшие ребята не сразу заметили, что с Терёшкой беда, а он им, перепуганным, так и не рассказал, кто его вытолкнул с глубины, поддерживал на воде и помог добраться до берега. А следующим утром пришел к старой иве на берегу омутка, в котором едва не утонул и где они с Нежданом и Фролкой сегодня рыбачили: на ней, на этой иве, и жила Ветлинка.
Тогда Терёшка принес в подарок спасительнице гребешок, который весь вечер выстругивал, пыхтя от усердия, из липовой чурочки. Вот уже семь лет Ветлинка носила его на поясе, вместе с двумя другими своими гребешками. Одним, из рыбьих костей, она, как и Терёшкиным подарком, частенько расчесывала волосы. А вот другой – маленький, тоже костяной – в руках у нее Терёшка не видел никогда: на нем была вырезана летящая птица, то ли гусь, то ли лебедь. Как-то он спросил Ветлинку, что это за гребень у нее такой. Та озорно блеснула глазами: «Тоже подарок. Волхв один захожий подарил, молодой и собой пригожий. Давно: тогда в этих краях еще Первые люди жили. Ой, и выдумщик был да затейник!..»
Терёшка давно знал, что от подружки ничего не скроешь: не зря говорят, что берегини умеют читать в душах и даже судьбу человеку предсказать могут.
– Да, дрянь одна приснилась. Позавчера ночью, – выдавил он. – Я на Каменной яме налимов удил, потом верши проверял – домой вернулся едва не под утро. Чтоб не перебудить своих, спать пошел в сарай. И такое привиделось – аж мороз по спине. Девка… Чего хихикаешь? Бледная, страшная, худющая – и прозрачная, как туман. Вроде духа-непритомника[19] неупокоенного. Склонилась она надо мной – и просит, да жалобно так: «Нечисто у вас в лесу – скажи про то родичам». Только голос я ее не ушами слышу, а словно бы у себя в голове. А потом будто ветром холодным по сараю протянуло и могилой дохнуло. И девка та разом сгинула.
– И ты сказал? – Ветлинка нахмурилась.
Глаза ее, вновь сменив цвет, из зеленовато-голубых стали густо-лиловыми, почти черными.
– Так то ж сон был, – теперь нахмурился и Терёшка. – Побоялся, меня на смех поднимут.
– Ох, зря побоялся, – медленно протянула берегиня. – Как вы, люди, говорите: береженого Белобог бережет? На реке-то у нас тихо, даже русалки-дуры с мавками-навками по осеннему времени присмирели. Сонные ведь, скоро в омуты, как и мы с сестрами, в спячку уйдут. А вот что до леса… Холодом каким-то оттуда тянет нехорошим. Уж дней десять как. И водяник знакомый с Лешачьего ручья давеча рассказывал: у Долгого болота, где зимовье охотничье брошенное, он дым видел. Этих малявок и поймешь-то не всегда толком, чего они сказать хотят – только он знай клялся, весь перепуганный: мол, чтоб его ручью пересохнуть, а только дым был не от доброго огня, человеком разведенного. Так что ты родне расскажи – и это с себя не снимай, ягодка моя. Мне спокойней будет.
Белые перепончатые пальчики тронули Терёшку за ворот рубахи – и легонько прикоснулись к его груди, где висел под рубахой знак защиты души. Серебряный крест-секирка на кожаном ремешке.
– Мамке моей, родная которая, тоже, видать, так говорили, а она на Ту-Сторону молодой ушла, – хмуро отозвался Терёшка.
Оберег этот он носил на шее сызмальства. Но только нынешней весной Пахом ему рассказал, что оно такое.
– Зато ты родился. Она жизнь за то и отдала, чтоб тебя у Той-Стороны собой выкупить. А на твою судьбу я в воду смотрела. И ракушки раскидывала. – Терёшка и упомнить не мог, когда в последний раз видел Ветлинку такой серьезной.
Берегиня обхватила себя руками за плечи: будь она человеком, он бы подумал, что ее, замерзшую, бьет озноб.
– И вода сказала: коли ты духом не дрогнешь, смерти в глаза поглядишь, страх свой одолев, да от боли чужой не отвернешься – далеко полетишь. За темные леса, за быстрые реки, за высокие горы… Как он. Только твоя дорога, я так думаю, счастливее будет.
– Кто – он? – тихо спросил Терёшка.
– Отец твой, – так же тихо ответила Ветлинка. – Чей нож ты у пояса носишь. Мне вода шепнула, что он тоже это знал: тем, кто летать умеет – не всегда просто. На них, бывает, косятся: а с чего это им больше всех надо? И стрелой каленой их с неба сбить на лету можно. Да только когда крылья у тебя есть – и жить просторнее. Так мне тот волхв говорил – помнишь, я рассказывала? В нем та же кровь текла, что и в тебе с отцом. Он из Первых людей был.
И вот тут-то ладонь Терёшки, сомкнутую вокруг рукояти отцовского ножа, который он так и продолжал сжимать в руке, теплом и обожгло. Словно иголочка горячая в ладонь вонзилась.
На глазах у охнувшего Терёшки и ойкнувшей Ветлинки синий полупрозрачный камень в обоймице рукояти наливался дрожащим светом.
А еще ударом сердца позже с поляны, из-за кустов, донеслись до них заполошные крики. Кричали в голос оба – и Неждан и Фролка.
Терёшка с треском выломился из ракитника с ножом в правой руке и с острогой – в левой. С той, которая поменьше. Когда он успел схватить ее, лежавшую на дне лодки, – он и сам не помнил.
Выломился – и тоже чуть в голос не заорал.
Неждан вжался спиной в серый ствол корявой ольхи и крепко прижимал к себе братишку. Опрокинутый котелок валялся в траве, пламя костра отбрасывало вокруг рваные рыжие отсветы. До опушки, где чернели первые деревья густого подлеска, было еще шагов двадцать. И на этой границе света и холодной осенней ночной тьмы они и застыли: раскоряченные, изломанные тени с бледно мерцающими глазами. Окружили костер с трех сторон, но не двигались, не решаясь пока приблизиться вплотную к живому огню.
Бебоками – ожившими мертвяками, которые воруют по приказу чародеев-злонравов непослушных детей, – по селам пугают ребятишек со времен войны с Кощеем Поганым. Рассказывают, что сшивают этих тварей из кусков человеческих тел, искореженных черной волшбой, колдуны и ведьмы, чтобы делать из них себе верных слуг. Терёшка мальцом-непоседой сказок таких наслушался от Зоряны досыта, но и подумать не мог, что вовсе это никакие не сказки.