из потревоженных кем-то могил. И о вунтерихах, крадущих по селам младенцев. И о лиходеях, опять объявившихся на границе с Алыром: говорили, что грабят проезжих в Алырском лесу и на Кулиговском тракте не только шайки разбойников-людей, но и бедаки – анчипыри и их подручные-шишко… В Горелых Ельниках таким слухам верить не хотели. Пока не стало ясно, что это – не только досужие россказни.
Обычные ведьмы-босорки селятся рядом с людьми, хоть и на отшибе. А вот вештицы к жилью человечьему из глухих чащоб выходят редко. Лишь тогда, когда выгоняет их из логова лютый голод. И едят они, чтобы его утолить и черной силой себя наполнить, сердца детей – хотя при случае не пощадят и взрослого.
Есть и старые сказки про совсем уж страшное: будто каждую осень демон, вселившийся в тело вештицы, должен платить дань Чернобогу. Принося ему в жертву человеческую душу.
Три года назад, как раз по осени, беда пришла в соседнее Овражье. Такого в округе отродясь не бывало: напала ночью на выселки за Овражьем нежить – только было там мертвяков под полтора десятка. И привела их с собой из Буева леса то ли вештица, то ли босорка-троедушница. С собой в лес мертвяки утащили двух девчонок, и больше живыми никто их не видел.
Одной из пропавших оказалась внучка старой знахарки Глафиры, не раз помогавшей хворым из Горелых Ельников. Бабка ее за два месяца перед тем ушла на Ту-Сторону, но память о себе в округе оставила добрую.
Из Цитадели Китежа в Овражье тогда прислали Охотника. Шайку нежити истребить ему удалось, но сама ведьма ускользнула, как гадюка из-под вил. Вроде и напал китежанин на след, и уверен был твердо, что не уйдет злодейка. Однако та словно в воду канула – не иначе как помощью Чернобоговой. Потом в Буевом лесу побывал один из китежских наставников, но и он не сумел логово ведьмы отыскать – вот и решил, что из здешних мест она убралась.
Терёшка невольно застонал. Не то ли самое лихо объявилось теперь у них в Моховом лесу?
Послышался плеск воды, зашлепали по земляному полу босые ноги – и над Терёшкой склонилась тень. Чьи-то неожиданно бережные, легкие пальцы ощупали и приподняли его голову – и прижали сочащуюся водой холодную тряпку к налившейся над левым ухом шишке.
– Потерпи. – Голос был высокий, девичий, но звучал хрипловато и сипло, словно у говорившей сильно саднило застуженное горло. – Больно?
Терёшка ожидал услышать что угодно – только не эти два слова. Но голос он узнал сразу.
А как открыл глаза, сразу узнал и лицо. В сенном сарае оно, вот так же склонившееся над ним, было зыбким, полупрозрачным, точно сотканным из колышущегося тумана, а сейчас обрело плоть.
Плоть – но не живые краски.
Кожа, как и у вештицы – мертвенно-белая. Очень коротко обрезанные растрепанные волосы – седые. Глаза – бесцветные, точно льдинки. Поверх заношенной холщовой рубахи наброшена какая-то рванина. Но на руках черных пятен нет, да и пальцы – пусть и тоненькие, худенькие, но обычные, человечьи, не вытянутые…
Шею девчонки сплошь покрывали синяки и багровые пятна свежих ожогов. А вокруг горла была трижды обмотана длинная нитка разноцветных, неожиданно ярких бус.
Встретившись взглядом с запавшими, измученными глазами, Терёшка вдруг разом поверил: сострадание и острая жалость, с которыми они на него смотрят – не притворство. И это – всё еще глаза человека. Такого же, как он сам. Не нечисти. Чужая злая воля не смогла убить в девчонке ни душу живую, ни память о жизни среди людей.
«Стерегитесь. Правду говорю… пожалуйста…»
– Это ты? – выдохнул он, тоже хрипло и тихо.
– Вспомнил? На вот, попей. – Девчонка, поддержав его под плечи, помогла сесть, поднесла к пересохшим губам щербатый деревянный ковшик с водой – и, по-своему истолковав то, что пленник медлит к нему припасть, отхлебнула первой. – Ох, дурень рыжий, ну почему ты меня не послушался-то?
На «дурня рыжего» Терёшка, уже начавший догадываться, кто перед ним, даже не обиделся – столько было боли и горечи в этих словах, которые торопливо, полушепотом, выпалила девчонка.
– Думал, ты мне во сне привиделась. – Мутноватая водица в ковше отдавала лесной прелью, но в голове прояснилось, и даже глаза, как показалось, лучше видеть стали. – С братьями что? Со мной парнишки были… Двое.
– Хозяйка их упустила. Лютовала – не сказать как. Всё какую-то «тварь белобрысую с рыбьей кровью» поминала – мол, та вам помогла. – Девчонка понизила голос еще сильнее, покосившись на дверь. – Раз твои братья домой воротились и рассказали про всё, тебя искать будут… да только не найдут. А от хозяйки не убежать. Порог она зачаровала, без ее дозволения ты его не переступишь даже. И сторож к тебе приставлен. Он тебя, беспамятного, и приволок сюда, и связал, как хозяйка велела.
Она передернула худым острым плечом, указывая в угол – и Терёшка снова вздрогнул. Давешний мертвяк-анчипыр стоял там, привалившись к стене – неподвижный, как копна сена, не сразу в полумраке и разглядишь. Только глаза двумя зелеными гнилушками отсвечивают.
– А ты бежать пробовала? – Терёшка опять попытался пошевелить стянутыми руками – без толку.
Скрутил бедак ему руки его же собственным поясом из сыромятной кожи – надежно, но при этом кровоток путы едва пережимали. Вязал с умелой разбойничьей сноровкой – видать, поднаторел в этом, пока живым был.
– Пробовала. Да только от логова хозяйкиного мне даже на полсотни шагов нипочем не отойти, покуда это – на мне. – Девчонка зло дернула свое ожерелье и тут же болезненно охнула. – А снять ошейник нельзя – чары на нем… Ты ведь понял уже, кто я такая? Змора я ее приемная. Три года как в рабынях хожу. Знал бы ты, сколько раз мне руки на себя наложить хотелось, чем так мучиться… да тоже не могу. Ожерелье не дает.
– А как же ты тогда… – нахмурился Терёшка, пытаясь подобрать слова. – Не похожа ты на нечисть…
– Сама не знаю, как такое вышло. И хозяйка не знает. – Девчонка провела рукой по остриженной голове. – Бабка-то моя покойная была сильная чародейка-знахарка. А я у нее в ученицах ходила: у нас в роду дар знахарский – в крови… Вот потому, может, у ведьмы и пошло всё наперекосяк, когда она из меня змору делала – и вторую, нечистую душу с Той-Стороны в мое тело подсадила. Та, чужачка, ночью теперь его караулит, а моя душа вместо нее из тела выходит… хотя любой чародей тебе скажет: наоборот должно быть. Людей убивать хозяйка меня силой заставить не может, когда я бесплотным духом мечусь, а вот попробую в чем другом против ее воли пойти – меня тотчас и притянет назад, в тело. Душа-подсадка меня стережет, ровно на цепи держит…
– А я твоей хозяйке зачем надобен? – негромко спросил Терёшка, уже зная ответ.
Ох, до чего же нестерпимо стыдно было вспоминать ночной разговор с Ветлинкой – и свои слова о сидевшей рядом с ним сейчас внучке знахарки Глафиры, чье имя он ну никак, хоть убей, не мог вспомнить: «Аж мороз по спине – до того страшная…» Не страшная она… несчастная…
Змора не успела ответить. Дверь полуземлянки заскрипела – и распахнулась.
Друг от друга они, и сами не заметившие, что сидят на лавке, тесно соприкасаясь плечами, даже отодвинуться не успели.
– Мне только кровь да сердце твои надобны, дитятко. – Вештица, висевшая над порогом в белесой рассветной полумгле, снова усмехнулась краем рта – и у Терёшки еще туже сжался в животе ледяной комок: сколько она услыхала из их разговора? – Суть твоя Чернобогу надобна, а тело – мне достанется: я твою кровь нынче выпью – и душа твоя на Ту-Сторону уйдет. К повелителю.
В руках она держала грубо вылепленную глиняную чашу. А над чашей растекались слабое зеленоватое свечение и запах болота.
От нежити-анчипыря, когтистая лапища которого сдавила ей горло так, что не вздохнуть и не крикнуть, исходило жуткое трупное зловоние. Но обмякшая в его лапах Миленка смрада словно и не замечала. И того, что стоит ей сейчас неловко пошевелиться – и у нее сломается шея, тоже.
Она не сводила с них глаз – с хозяйки и рыжего паренька.
Мальчишка, поднявшись с лавки, стоял перед хозяйкой гордо, с вызовом задрав подбородок. Рослый для своих лет, с уже наметившимся сильным разворотом плеч, большими ладонями, крепкими пальцами и запястьями, но гибкий и легкий в кости. Темно-голубые глаза прищурены, волосы в отсвете очага сами отливают пожаром, а губы широко и нахально разъехались в ответной усмешке.
Конечно, пленнику было страшно, но, похоже, страх он в себе скрутил. И на какое-то мгновение Миленке в уши словно ворвались треск пламени и звон железа, а в лицо ударил запах дыма. Ей вдруг почудилось, что паренек стал выше ростом. Что на нем – не домотканая холщовая рубаха, разорванная у ворота, а темный распашень с отброшенным на спину капюшоном. И что запястья у него, зло усмехающегося, не связаны – и блестит в руке кривая узкая сабля, с клинка которой стекают тягучие черные капли.
Миленка сморгнула – и наваждение сгинуло.
– А не пойти бы тебе, тетка, лесом, далеко и надолго, – осклабился мальчишка. – С повелителем своим вместе.
– Храбришься? – отрывисто рассмеялась вештица, и смех ее походил на клекот пополам с шипением. – Пустое, дитятко. Что ты храбрый, я и так уже поняла. Приказала бы – на вас троих у костра мои слуги разом бы кинулись, в клочья бы разорвали. Да мне посмотреть захотелось: струсишь ты, сбежишь – или собой тех ребяток закроешь? Два бебока – потеря не великая. Зато жертва моя Чернобога порадует: душа храбреца для него – блюдо лакомое.
Парнишка промолчал, но голову упрямо вздернул еще выше. И Миленка вдруг подумала: тот большой двор, куда занесло ее душу, был, похоже, двором старосты Горелых Ельников. А что у старосты соседнего села в семье растет приемыш, в Овражье знали. Рыжий, говорили, и бедовый. Только имя его Миленка ну никак, хоть убей, не могла вспомнить.
А вештица продолжала издеваться:
– На подмогу тебе никто не придет. И та безделушка на шее душу твою тоже, дитятко, не защитит. Вон она, – ведьма кивнула на Миленку, – ее с теб