– Колдун? – напрягся воевода, вспоминая недавние свои слова. – Ну-ка, подробнее давайте.
Олех значительно кивнул старосте, дозволяя продолжать.
– Дак подробнее-то нечего сказывать, – растерялся Игнат. – Пришлый он, объявился в наших краях аж три года назад. Сидел себе в лесу, в глухомани, видать, колдовал потихоньку…
– Только у нас все ладно было, молоко и то не кисло, – встряла бабка, которую Олех шепотом представил Авдотьей.
– Все так, – подтвердил Игнат. – Мы к нему не лезли, он – к нам… Пока Митьку Рябого, Фому Сапогова да Егора Трухановича не похитил.
– Ох, да! – всплеснула руками бабка. – Увел парней-то, точно-точно. Сгинули горемыки в лесу, видать съел их колдун-то…
Добрыня вопросительно поднял брови.
– Труханович? Это тот же…
– Да, все верно, – мигом отозвался Олех. – Горемычные Трухановичи, вот судьба-то, не повезло им. И с Егором этим – тоже.
– Точно-точно, – закивала бабка Авдотья. – То Кривой Егор, то Ладушкин жених, а опосля и вовсе…
Василий шумно вздохнул, а Добрыня потер лоб. Он уже жалел, что решил устроить местным общий допрос – говорили они сбивчиво и не столько вносили ясность, сколько запутывали. Василий, чуя настроение воеводы, хлопнул ладонью по столу и велел:
– Хорош гомонить! Давайте по порядку и не отвлекаясь. И говорите по одному, а то голова пухнет.
Окрик помог, разговор пошел лучше. Говорил все больше Олех Брониславич, а Добрыня с Василием задавали вопросы, пытаясь выстроить всю цепь событий от начала до конца. И, как казалось, выстроили.
По всему выходило, что и впрямь началось с Трухановичей. Семья большая, жили в доме у самого леса. Хозяина звали Фёдором, жену – Светланой. Народили четверых детишек: трех сыновей – Василия, Петра и того самого Егора, да дочку младшенькую – Ладу, которую все ласково величали Ладушкой. Мать Светланы, Акулина, жила с ними, да стара была, с печки, почитай, не слезала.
Хоть семья и немалая, да хозяйство больше, вот и нанимали Трухановичи помощь. В поле работали, урожай поднимали, да и в лес часто ходили, забираясь в самые глухие уголки. Говорят, даже в пущу возле Соколиных гор не боялись лазить, короче, отчаянная семейка.
Старшие – Васька и Петька – слыли в детстве разбойниками, шалили частенько да над другими детьми куражились. И над младшим братом – тоже, ведь не походил он на них, был тихим и молчаливым, себе на уме. Егор Труханович появился на свет вроде как уродом. Авдотья живописала его внешность со смаком: мол, левая сторона лица вся перекошена, будто удар хватил, глаза навыкате, красное родимое пятно на лбу, заика, да ко всему еще и умом обделен. В деревне меньшого Трухановича, судя по всему, не жаловали, по крайней мере так показалось Добрыне, который не только слушал, но и примечал все чувства, что явственно читались на простодушных крестьянских лицах.
Воевода не раз сталкивался с подобным отношением к тем, кому не повезло с внешностью. Людям приятно видеть миловидное лицо, а вот уродство многих отталкивает, а то и злит. Красавцу многое простят, убогому – вряд ли. Несправедливо, да так уж повелось.
Впрочем, наружность была отнюдь не главной причиной, по которой Кривого Егора в Рабаткино недолюбливали. Авдотья сообщила, что парня считали лодырем – мол, работу не выполнял, отцу да братьям в поле не помогал, всё думал о чем-то своем, в лесу гулял, ягоды да грибы собирал, будто малец или девка. Оттого, мол, Трухановичи и нанимали помощников – рук не хватало.
Всё казалось ясным, пока в разговор не встрял до того молчавший здоровяк, в самом деле оказавшийся местным кузнецом. Звали его Корислав, и, по его мнению, ничего зазорного Егор не делал, а лес любил всей душой – про то еще зверолов Агафон сказывал.
Тут же возникла перебранка, во время которой, среди прочего, выяснилось, что и боярыня Чеслава, и кожевник Жилен, отец Игната, не сомневались, что меньшой Труханович – не человек, а нечисть. Мол, подменила его во младенчестве бохи́нка[27], вот гаденыша в лес и тянуло. Кузнец не соглашался, мол, Митька и Фома с Егором ходили часто – и ничего, а про подменыша – слухи и навет.
Назревала новая буза, но окрик Василия остановил галдеж. Распаленный спором Олех сумел всё же взять себя в руки и продолжил рассказ спокойно, лишь время от времени гневно зыркая на кузнеца. Добрыня про себя отметил, что боярин не любит, когда ему перечат. Впрочем, кто подобное любит?..
Как дальше выяснилось, любовь к лесу довела Митьку, Фому и Егора до беды – два года назад все трое сгинули, и местные не сомневались, что гибель незадачливых парней на совести загадочного чужака. Что уж там произошло – неизвестно, но рабатчане полагали, что бедолаги наткнулись на жилище колдуна и чем-то его обозлили – вот и съел он их…
Может, и съел. А может, парни сбежали в поисках лучшей доли или просто на белый свет посмотреть… Такое Добрыня тоже видал, но мыслями своими решил не делиться.
Местные мужики во главе с отцом Егора, Фёдором, пропавших искали долго, да так и не нашли. И колдун тоже как сквозь землю провалился, с той поры его не видели. Трухановичи погоревали, конечно, да время лечит. Братья старшие успокоились, безобразничать перестали, видать, совесть заела. Сестричка их, Ладушка после исчезновения Егора сама не своя ходила – она-то увечного искренне любила, очень они с «подменышем» были близки. А ей уж и замуж пора – жениха видного давно приглядели, вдового мельника из соседнего села, и приданое богатое собрали, налаживалась жизнь-то. Правда, почти два года свадьбы ждали: то одно, то второе, да еще и недуги Ладушки. Но всё справилось, невеста готова, жених готов, вот-вот – и погуляли бы…
Да только снова беда стряслась. Погибли четверо: сам Аким-мельник и трое его поденщиков. Страшный бой был – тела оказались разорваны в клочья, но сопротивлялись мужики отчаянно. У одного работника топор в крови оказался, у другого – серая волчья шерсть в оторванном кулаке зажата…
Погибший Аким как раз и был тем самым «видным женихом», что два года Ладушку ждал. Невеста-горемыка от таких вестей снова слегла. Слабость у нее была такая, что встать не могла, только стонала да плакала, а потом с горя к реке сбежала – топиться, да слава Белобогу, передумала. Видать, о родне вспомнила.
Гибель Акима поначалу захожими волками объясняли: тогда никому и в голову не могло прийти, что объявился в здешних местах волколак. Так бы и думали на серых разбойников, если б не страх, случившийся через восемь дней после смерти мельника, то бишь неделю назад.
Посредь ночи всю деревню крики разбудили да истошный собачий лай. Кричали из дома Трухановичей. Соседи побежали выяснять, в чем дело… и увидели волколака. Выходя со двора, он высадил ворота и замер посреди улицы прямо под луной – тут его и разглядели хорошенько. Огромное темное чудище, видом волка напоминает, но на задних лапах и двигается, будто человек. Буркалами сверкает, пастью окровавленной скалится! А морда-то не совсем волчья, больше человечье лицо напоминает, только густо поросшее шерстью.
Люди от такой жути, ясное дело, опешили. Но и волколак, похоже, сообразив, что с толпой не справится, огромными скачками умчался в лес, только его и видели…
Народ – к Трухановичам, а там – жуть жуткая! Чудище почти всю семью погубило, только Ладушка спаслась, спрятавшись в голбце[28], да Фёдор-хозяин еще жив был, но ранен тяжко – умер на следующий день.
Отчего волколак на Трухановичей напал – кто ж знает? То ли орисницы[29] семье такую страшную долю насудили, то ли всё вышло из-за того, что дом у самого леса стоит, на окраине деревни: первый двор, считай. Видать, волколак вовсе страх потерял, раз в избу сунулся, но кто ж их, нечистых, разберет?
Добрыня поднял руку, останавливая грозящий пойти по третьему кругу рассказ:
– Дом Трухановичей… Там сейчас кто-то живет?
– Да помилуй, боярин, – растерялся Игнат, – кто ж туда сунется-то, после всего? Заколотили дом-то, с той самой ночи туда никто и не ходит.
– Ладушку-сиротинушку соседи приютили, – ввернула Авдотья, – выхаживают, да всё болеет она. Как бы, часом, не по…
– Типун тебе на язык, кликуша! – буркнул кузнец Корислав, перебивая старуху.
– Молчу, молчу, – едва не накаркавшая беду бабка поспешно прикрыла рот ладошкой.
Добрыня и Василий переглянулись и, не сговариваясь, поднялись.
– Давай пройдемся, Брониславич, – сказал Добрыня, опоясываясь. – Показывай дорогу к дому Трухановичей.
Отправились впятером – оба богатыря, боярин, староста да кузнец. Бабка тискала пальцами знак защиты души на шее и мотала головой, наотрез отказываясь приближаться к проклятому дому.
Узкой дорогой, заросшей на обочинах лопухами да ромашкой, шли по краю деревни. Кузнец Корислав, то и дело бросал на богатырей странные взгляды, будто сказать что-то хотел – и Василий это приметил. Легонько толкнул Добрыню в локоть, побратим указал на Корислава, а сам принялся увлеченно и в подробностях расспрашивать боярина и старосту о минувшем сборе урожая.
Корислав же, поравнявшись с Добрыней, тихо произнес, почти шепнул:
– Травили его.
Никитич недоуменно нахмурился:
– Кого?
– Егора, – пояснил Корислав. – Не могу слушать, как чернят беднягу, ведь с лица воду не пить. Обычный парнишка был, а что в полях не горбатился, так каждый свой путь выбирает. Агафон-зверолов, друг мой, сказывал, что из младшего Трухановича мог отличный знахарь получиться. Митька, Фома и Егор сдружились крепко, частенько в лес ходили – по дрова, по ягоды, за медом диким да на охоту. Агафон их взялся учить… да вот как дело повернулось…
Олех Брониславич со старостой ушли довольно далеко вперед и вряд ли могли что слышать, но Корислав заговорил еще тише:
– О мертвых – либо хорошо, либо ничего, да только нет сил молчать. Чеслава-боярыня – страх какой лютой была, хуже любой ведьмы. Олех-то сюда, в глушь, не от хорошей жизни забрался, а жене то поперек горла стало. На людей срывалась, слуги их такое рассказывают – жуть! Но хитра была, крутила нашими как хотела. Вот отчего-то невзлюбила она Егора, может, глаза ей мозолил? Начала слухи про него распускат