– Так что вы не серчайте, бояре, сами понимаете, каково ей пришлось. Чего удивляться, что умом слегка двинулась… Ну да мы за ней присматриваем. Кормим-поим, выхаживаем, вдруг да оклемается… А то жалко ее больно, молоденькая же совсем. – Женщина утерла глаза одним из кончиков головного платка.
Годогост, муж Люборады, тучный мужик с выбивающимися из-под суконной шапки седыми волосами, стоял у ворот, привалившись к косяку. Заприметив богатырей, не утерпел, полюбопытствовал:
– Ну как, бояре, узнали чего нового?
Добрыня покачал головой.
– Нового – ничего, и расспросов на сегодня, пожалуй, хватит. Не скажешь, коваль ваш, Корислав – хорош ли?
Вопрос застал Годогоста врасплох, и он его даже не сразу понял.
– Это вы о чем, бояре? То бишь как он «хорош». Как человек аль как кузнец?
– Как мастер, – усмехнулся Добрыня.
– Ну уж не хуже других, это точно. Сынок кума моего покойного, справный парень да честный.
– К нему со всей округи приезжают, – ввернула Люборада.
– Сможет до утра кинжалище сковать из железа и серебра? Нам бы в охоте на волколака пригодился.
– Ох ты ж. – Глаза Годогоста вдруг забегали. – Кузнец-то есть, и толковый, железо, какое-никакое – тоже, да только серебро-то откель? У нас таких богачей и отродясь не водилось, чтоб серебро в руках держали. У боярина разве что спросить, теперь, может, и даст.
В ответ Добрыня снял с левой руки тяжелый браслет чистого серебра и кинул его Годогосту. Тот неловко поймал украшение, глянул, и брови его задрались, а рот изогнулся дугой от уважения и одобрения.
– Этого на клинок хватит, – браслет не жаль, его Великий Князь пожаловал за дворцовую службу, так пускай сам важному делу послужит. – Если что останется – пусть Корислав в оплату работы возьмет. Я зайду к нему позже, укажу, каков именно кинжал надобен, а пока пусть огонь раздувает.
– Будет сделано, боярин, не сомневайся, – часто закивал Годогост, прижимая браслет к груди.
Вернувшись на Олехово подворье, Добрыня с Василием первым делом проведали коней. Те, наевшиеся до отвала, блестели лоснящимися боками, то и дело встряхивая на совесть рас-чесанными гривами. Кони были довольны, и Добрыня от души отблагодарил усердного конюха, отвалив ему целый златник. От подобной щедрости у бедняги полезли глаза на лоб. Богатыри успели уйти и дверь за собой закрыть, а он всё еще что-то бессвязно бормотал, отвешивая частые поклоны до земли.
Перед баней Добрыня, как и собирался, зашел в кузницу Корислава. Велел к утру сработать длинный «медвежий» кинжал, примерно в локоть длиной, особо указав, сколько долей серебра нужно добавить к железу. Коваль выслушал, пообещал управиться и, не теряя времени, взялся за дело.
Стоять над душой у мастера Добрыня не собирался – тот и сам понимал, что от его работы зависит. От них же с Василием сейчас не зависело ничего, охота и бой будут, если повезет, завтра, а сейчас можно и в баню.
Парились последними, а после переодевшиеся в чистое богатыри пристроились возле бани на бревнах-скамьях, наблюдая, как садится солнце, пропадая за синеющей кромкой леса. Было тихо, если не считать орущих в траве сверчков и уханья прежде времени проснувшейся совы. В нос бил терпкий аромат полыни, перебивая дымно-березовые банные запахи, запутавшиеся в бороде и усах.
Перекусывая еще теплыми яблочными пирожками – законов гостеприимства рабатчане не забывали, несмотря на тревогу, царившую в деревне, – богатыри млели. Голову кружило от покоя – подобного чувства Добрыня давно не испытывал, потому как Великоград – город столичный и шумный даже по ночам; да и запахи там иные.
Легкий ветерок шелестел высохшей осенней травой, обдувал распаренные тела, успокаивал разгоряченную кожу… и он же лишил друзей обычного после бани блаженства – принес далекий и тоскливый вой. Не волчий. Грубый, глубокий, с почти человечьими криками-подвываниями, и доносился он с той стороны, куда они завтра и собирались. Обернувшись, богатыри хмуро уставились на чернеющий в закатном сиянии лес.
– Вой-вой, – пробормотал Василий, хлебнув вина из походной фляги, которую благоразумно прихватил с собой. – Недолго тебе осталось.
Казимирович протянул флягу побратиму, но Добрыня лишь головой покачал. Друзья молча слушали ветер, пока жуткая песня не стихла.
– Колдун-то, наверное, пару лет готовился в волколака обернуться, – задумчиво сказал Никитич, – не меньше. Потому и не трогал деревенских. Может, парни, что первыми пропали, бродили по лесу и застали его за чародейством. Колдуны дюже не любят, когда в их дела лезут, особенно когда лихие дела замышляют.
Сообразив, что старший снова взялся размышлять, Василий скривился, глотнул еще вина и нарочито громко причмокнул.
– Вот завтра его обо всем и расспросим.
– Нет, – покачал головой Добрыня. – Богатыри с нечистью разговоров не ведут. Я обещал Олеху голову волколака, я ему ее доставлю. А то и тушу целиком, как уж получится…
Дорога петляла меж кустов лещины, спускалась в сырые низинки, заросшие черной ольхой, черемухой и бузиной, и вновь взбиралась в гору, на подъем, где на обочинах теснились целые дебри лесной малины вперемешку с крапивой. Надсадно звеня, к рукам и шее липли последние осенние комары. Где-то в подлеске перекрикивались сойки и трудолюбиво стучал по стволу дятел.
– Вот там. – Николай, мужик неробкого десятка, вызвавшийся довести богатырей до места, указал на брошенную поперек дороги сломанную оглоблю. Чуть дальше в придорожном малиннике виднелся немалый пролом.
– Спасибо, мил-человек, – хлопнул проводника по плечу Василий, да так, что Николай чудом не упал. – Ох, прости, забылся. Ты это, давай назад двигай. Дальше мы сами.
Провожатый и не думал спорить, развернулся и припустил назад в Рабаткино чуть ли не бегом. Добрыня бросил ему вслед взгляд, запоздало подумав, не лучше ли было взять мужика с собой? Вдруг по дороге на него волколак нападет? Но в подобное всё же верилось с трудом. Да и опытным охотникам лишний человек, пусть и здешний, только мешал бы, путаясь под ногами.
Изучать очередное место смертоубийства не имело смысла, потому как поведение оборотня при нападениях не менялось: дикая, звериная ярость, огромная мощь, безжалостность и кровожадность.
– Ох, люто он телегу-то разметал, – все же заметил Василий, но Добрыня уже сошел с щедро присыпанной щепками разной величины дороги.
Сухая погода не подвела – следы читались легко. И Никитич, и Казимирович были следопытами хоть куда, но тут справился бы и городской увалень. Что ж, зверь большой и мощный всегда за собой тропку проторит. Оборотень наследил достаточно: ветки поломаны, на кустах тут и там встречаются клочки серой шерсти – похоже, у волколака начиналась осенняя линька. Богатыри шли, почти не сбавляя шага, несмотря на жару и тяжелое снаряжение.
Когда речь заходила об охоте или ратном деле, побратимы отличались особой предусмотрительностью. Казимирович вышагивал, закинув каплевидный щит за спину и небрежно положив ладонь на рукоять меча, а на боку у него висела большая поясная сумка. Туда побратим сунул моток крепкой веревки и свернутый мешок, куда собирался запихнуть голову волколака. Добрыня сумкой не озаботился, но на его поясе болталась пристегнутая скляница. Наученный горьким опытом воевода не пускался в дальний путь без набора волшебных зелий, и огненное сейчас могло прийтись кстати – пламени любой зверь боится, хоть обычный, хоть нечисть. Огонь, железо и серебро, что-нибудь да сработает!
Добрыня поправил на поясе новенькие ножны с кинжалом, вспоминая нынешнее утро.
За воротами, несмотря на ранний час, толклась почти вся деревня, а впереди – Корислав, успевший-таки исполнить заказ к сроку. Рядом с ковалем взволнованно переступал с ноги на ногу Игнат-кожевник, по собственному почину смастеривший для «волколачьей смерти» ножны. Украшенные тисненым орнаментом, они выглядели недурно, но Добрыне было важно оружие, которое он и осмотрел со всем тщанием.
Корислав, даром что сельский кузнец, не подкачал, кинжал вышел на славу – толстый прямой клинок, узкий у острия и широкий в остальной части. Цвет получился приятный воинскому глазу, серебристо-темный с переливами, а для большей прочности почти на всю длину клинка вывел коваль с обеих сторон еще и грани. Рукоять обмотана серебряной проволокой – видать, из остатков браслета, значит, серебра хватило с избытком, но платы мастер брать не стал. В руку кинжал лег ровно, как и хотел Добрыня, да и само оружие воеводе пришлось по душе, о чем он и сказал.
– Главное, – откликнулся кузнец, – чтоб клинок свою службу сослужил, дело справил и нечисть извел. Пускай рука твоя, Добрыня Никитич, не дрогнет.
– Зверя еще найти надо, – напомнил богатырь и для порядка повернулся к Олеху.
– Скажи, боярин, рогатинами сможете нас снабдить?
Брониславич посмурнел, подтверждая то, о чем Добрыня и так подозревал.
– Не выйдет, прости. У нас на всю деревню одна была – с ней Агафон ходил. Так ее волколак в щепы разнес, а новую смастерить не догадались.
Эх, подумалось тогда Добрыне, а ведь тяжелое охотничье копье пригодилось бы. Жаль, что с посольством ехали, а не на охоту в Соколиные горы. В Великограде-то этих рогатин завались, выбирай любую – и с простым широким наконечником, и с перекрестьем, и с искепищами[31] разной толщины и длины, а в Рабаткино – вишь как – не найти никакой. Новую ладить – времени и впрямь уже нет, да и ничего, так справимся!
Уходили из деревни под громкие напутствия рабатчан, наперебой желавших богатырям удачи. Показалось или мелькнуло в толпе бледное лицо Ладушки? Нет, не показалось, вон она, стоит позади всех, рядом с опекуншей-Люборадой. Смотрит тоскливо, руки к груди прижимает. «Не подведем, милая, не сомневайся, – мысленно пообещал ей Добрыня. – Найдем зверя. И убьем».
Побратимы шли по следу, углубляясь все дальше в лес. Земля тут и в самом деле оказалась изрыта множеством оврагов, а иногда дыбилась крутыми склонами и холмами – сказывалась близость гор. Кони бы в этой части Базаньего леса точно не прошли.