Скрипнула дверь, пропустив Волибора Громобоя и смуглолицего горбоносого Зорана Лановича. За ними виднелся Стоум с Сомиком и Васькой.
– Конюх так и не пришел, – сообщил Зоран, присаживаясь к столу. – Лошадей мы сами обиходили. Ребята телегу от грязи почистили, можно хоть сейчас в дорогу.
– А Федька где? – поинтересовался у Стоума Василий.
– На улице оставили, пущай сторожит, – мастер уселся с кряхтением на лавку и придвинул к себе миску со щами. – Урок парню будет, как мне перечить. Да и места тут дурные какие-то, следить за добром надобно.
– Смените его попозже, – велел Добрыня. – Не хватало еще, чтоб простыл под дождем.
– Не снег, не растает, – кивнув, усмехнулся мастер. – Молодых послушанию учить надо.
Вопреки надеждам Василия, из всего того, что им подали, неплох оказался разве что свежий, еще теплый ржаной хлеб. Хотя и за ним стряпуха не уследила, зазевалась, и поджаристые караваи кое-где подгорели. Но волчий дорожный голод богатыри худо-бедно утолили.
Пока русичи трапезничали, несколько местных расплатились и ушли. Остальные по-прежнему сидели за столами, косились на чужаков да шептались о чем-то. «Ничего, пока не дергаются – пусть себе шепчутся, – подумал Добрыня. – Ежели что, пожалеют, что заезжих богатырей задели».
Словно в ответ на его мысли, за соседними столами раздался громкий хохот. Молчан Данилович обернулся посмотреть, кому там так весело.
– Над нами, что ли? – оживился Яромир.
– Да пусть их, – отмахнулся Волибор. – Собаки лают – ветер носит.
И тут смех резко оборвался – в трактир ввалились стражники.
Беглого взгляда было достаточно, чтобы опознать в них чернобронников, людей самого царя Гопона. Их было с десяток. Все – при оружии, в темно-синих, намокших на дожде туниках с белыми гербами на груди, вороненых шлемах, украшенных черными конскими хвостами на темени, в кольчугах с наплечниками. На поясах нежданных гостей висели кривые сабли и кинжалы, в руках они держали небольшие круглые щиты.
А еще самый рослый из них держал за шкирку Федьку, будто нашкодившего котенка. На скуле у явно вывалянного в грязи парня наливался красным след от удара, кафтан был разорван.
Богатыри, с грохотом отодвигая скамьи, разом поднялись из-за стола. Стоум, не раздумывая, кинулся к ученику, кроя алырцев последними словами.
– А ну отпусти! – бесстрашно заорал он на дюжего стражника. – Отпусти, кому говорят! Не твое, не лапай!
Стражник, не ожидавший такого напора, отпустил парня, и тот едва ли не рухнул на руки мастеру. С другой стороны обоих, и Федьку, и пошатнувшегося Стоума, подхватил Молчан.
От отряда алырцев отделился высокий воин, у которого на левом наплечнике тускло блестела внушительная бляха с царским гербом, – похоже, десятник. Окинув лица богатырей недобрым взглядом, он положил левую ладонь на рукоять сабли и коротко бросил, кивнув на взъерошенного Федьку:
– Ваш?
Добрыня, обойдя стол, спокойно шагнул навстречу десятнику. Встал напротив, возвышаясь над тем, как осадная башня, и заложил пальцы за пояс.
– В чем дело, служивый? – ответил он черноброннику вопросом на вопрос, и десятник недовольно скривился, глядя на богатыря снизу вверх.
Добрыня тоже глядел – и видел, что снаряжение у алырцев неухоженное: кольчуги тронуты ржавчиной, туники поверх кольчуг выцветшие и грязные, а наплечники и шлемы – с царапинами и вмятинами. Не царская стража, а разбойники с большой дороги, хоть платит чернобронникам Гопон очень неплохо. Лица под шлемами оказались под стать доспехам: суровые, замкнутые, темные и обветренные. Смотрели стражники на русичей волками. Цепко, внимательно и жадно разглядывали вооружение богатырей, сапоги из дорогой кожи, браслеты на руках, перстни…
– Дело нехитрое, – десятник снова кивнул на Федьку. – Этот молодчик вздумал противиться царской страже.
Великоградец сдвинул брови.
– Да неужто? Один – десятерым?
Вояка, медленно багровея, пошевелил пальцами на тыльнике сабли. Экий ты смелый, пронеслось в голове у Добрыни. И наглый на удивление. Или просто безнаказанность свою хорошо чувствуешь, оттого и не боишься на рожон переть?
– Мы досматриваем всех проезжающих, – буркнул наконец десятник. – Это ваша там телега во дворе?
Ну, понятно, сейчас будут мзду требовать.
– Наша, – по-прежнему невозмутимо ответил воевода, слыша, как сзади один за другим подходят соратники и встают у него за спиной.
– Глянуть надо, что везете, да она заперта, – десятник видел перед собой живую стену из стоящих плечом к плечу богатырей, рядом с которыми даже самый здоровенный из его парней выглядел неказисто, но говорил все же уверенно. Явно не сомневался: ничего худого ему чужаки сделать не посмеют. – Паршивец отказался ключ давать, пришлось проучить.
Добрыня расправил плечи. И отчеканил:
– Вы бы, прежде чем досмотр устраивать, узнали бы хоть, кто мы такие. У того же парнишки.
– А кто вы такие да откуда – нам все равно, – осклабился десятник. И ответил уже заученными словами: – Согласно указу его величества Гопона Первого всякий странник обязан уплатить в казну налог за проезд через Алыр, а царской страже дозволено обыскивать любую повозку, что оказывается на алырской земле. Мы в своем праве.
Добрыня улыбнулся. Холодно – и еще невозмутимее:
– Так и мы в своем, служивый. Мы – послы из Великограда, едем по делу к вашему государю. Всякий знает, что испокон веку заведено: посольства не досматривают. И обид им не чинят.
Если было возможно, Добрыня решал дела, не прибегая к силе. Драки с людьми царя Гопона он тем более не хотел, несмотря на наглость чернобронников. Вот и напомнил о древних законах, которые свято чтила вся Славия. И о том, что нарушившие эти законы и оскорбившие послов считались проклятыми.
Другое дело, что союзного договора с Алыром у Руси не имелось, а потому чернобронники могли заартачиться: мол, наша земля – наши правила. Но Добрыня уже видел: пыла и спеси у десятника при словах о великоградском посольстве сразу же поубавилось.
Алырец оглянулся на своих людей. Те тоже мрачнели, даже алчный огонь в глазах угасал.
– Грамота посольская есть? – хмуро осведомился десятник, кривя губы. Он уже понял, что придется идти на попятный, но изо всех сил пытался сохранить лицо.
Добрыня неспешно вынул из поясной сумки грамоту с княжьей печатью – и протянул черноброннику. Детинушка развернул ее, неуверенно завертел в руках, так что воевода засомневался: а умеет ли он читать? Но глаза у десятника были на месте, и великоградское солнце на красном сургуче он опознать сумел. Свернув свиток, алырец сунул его обратно Добрыне и буркнул:
– Счастливого пути.
Сделав знак своим подчиненным и по-прежнему стараясь держаться гордо, повернулся к двери.
– Постой-ка, служивый, – голос Добрыни, в котором звякнула сталь пополам со льдом, заставил десятника замереть на пороге. – Какую виру[8], по алырским законам, вам полагается уплатить нашему парню за бесчестье?
Кто-то из гуляк в углу за столом не выдержал: тихо и восхищенно присвистнул. А чернобронник, оборачиваясь к Добрыне, аж задохнулся, шумно втягивая в себя воздух.
– Обида, иноземным послам нанесенная, – дело серьезное, – Добрыня и бровью не повел, встречая полный бессильной злобы взгляд. – А вы – люди государевы, так что законы ревностнее прочих должны чтить. Его величество Гопон Первый, думаю, тех же мыслей держится.
Щеку чернобронника дернула судорога. Не сводя с русича злобно прищурившихся глаз, он полез в кошель на поясе. Шагнул к столу и выложил на столешницу крупную серебряную монету.
– Тут еще и лишку будет, господин посол, – почти прошипел он. И снова повторил с ненавистью: – Счастливо доехать.
Когда стражники убрались прочь, Добрыня повернулся к товарищам. Те стояли молча в ряд и усмехались. Местные за столами прятали глаза и сутулились, стараясь стать понезаметнее, однако на двух-трех ухарских рожах великоградец заметил уважительное одобрение.
– Ваня, сходи, покарауль, – велел воевода Дубровичу, и тот, набросив плащ, скрылся за дверью.
– Ну и дела тут творятся, – зло вырвалось у Василия. – И это – стража царская? По ним самим поруб[9] плачет, аж слезами изошел…
– У нас бы такое небывальщиной назвали, – покачал головой Михайло. – Всякое случается, и средь княжьих людей нечистый на руку урод затесаться может. Но чтобы открыто у проезжих мзду вымогать…
Богатырь был прав. На Руси служилый человек, посмевший вот так лихоимствовать, вылетел бы из государевой стражи легкокрылой пташкой, едва его схватили бы за руку – и это еще самое малое, что ему грозило по закону. Да и от позора мздоимцу потом вовек не отмыться… А о том, какая слава идет о бравых молодцах из личного войска Гопона, Добрыня еще в Великограде слышал и от алырских купцов, и от баканских послов. Тогда воевода ловил себя на том, что верит с трудом. Зато теперь убедился сам: ни капли лжи в тех рассказах не было.
Молчан тем временем уже осматривал Федькин синяк и, почувствовав на себе взгляд воеводы, поднял голову.
– Пустое, – хмыкнул он в ответ на незаданный вопрос. – До свадьбы заживет.
– Хорошо вам, богатырям, говорить, – обиженно шмыгнул носом подмастерье. И выпалил: – Не нужно мне его серебро!
– Тут не в серебре дело, Федор. В другом совсем, – Добрыня потрепал его по плечу. – А ты – молодец.
Богатыри снова расселись за столом. Воевода потянулся за кувшином и, морщась, допил кислое, вырви глаз, вино. Встреча с чернобронниками подтверждала: дела в Алыре творятся скверные. Не будь посольство богатырским, кто знает, как бы сложилось.
Кто-то из местных, похоже, уже достаточно хлебнул и решил, что пора подрать горло. Он затянул на всю трапезную грустную песню о тяжелой судьбе лихого удальца, что жаждет вольной жизни, да не дают супостаты. И все время грозит удальцу веревка, свиваясь то в кнут, то в плеть, то в петлю.