Невеселых мыслей хватило до главной площади Бряхимова, над которой возвышались стены и башни царского дворца – бывшего кремля-детинца, возведенного когда-то на холме у ярмарочного торжища. С этой крепости, по сути, и начался город. Она перестраивалась и достраивалась не один раз, а склоны холма, которые в свое время нарочно подрезали, чтобы сделать его круче, успели изрядно оплыть. Но даже сейчас, если внешние стены Бряхимова падут и в столицу ворвутся враги, осаду во дворце-крепости Гопона можно выдержать нешуточную.
Дворец – целый городок посреди большого города – окружала внушительная каменная стена с прямоугольными зубцами и четырьмя круглыми шатровыми башнями по углам. Попасть в обширный внутренний двор со стороны площади можно было, лишь миновав тяжелые, окованные железом ворота. Их прикрывали с боков две башенки-стрельницы с узкими бойницами. Через глубокий сухой ров перед воротами был переброшен подъемный мост. Над внутренним двором на закатном солнце блестели позолотой красные и синие крыши, а с другой стороны раскинул ветви большой сад, вернее сказать, целая роща. Стена его обводила двойная, тронутые желтизной верхушки деревьев поднимались с ней вровень: сад был старым и густым.
Створки ворот и каменную кладку стен покрывала, как и положено, вязь охранных рун.
– Ну, хоть с защитой от злой волшбы тут всё как надо, – негромко проворчал за спиной у Добрыни Молчан.
Мост был опущен, а въезд во дворец охраняли уже знакомые чернобронники. Только в надраенных кольчугах и шлемах, в новеньких туниках с белыми царскими гербами и на сытых конях под нарядными темно-синими чепраками. Посольство они смерили взглядами кто колючими, исподлобья, кто полными изумления и неприкрытого острого любопытства. А на Добрыню и его броню уставились во все глаза.
Пропустили великоградцев без разговоров, едва воевода показал стражникам верительную грамоту. У Добрыни исчезли последние сомнения: о том, что в Бряхимове сегодня надо ждать посольство русичей, Гопону и его ближним советникам уже доложено, и дворцовая стража предупреждена.
Копыта богатырских коней и колеса повозки тяжело прогрохотали по подъемному мосту. Распахнулись ворота. Со скрипом поползла вверх железная решетка-герса[10], и отряд въехал под высокую арку, которая вела во внутренний двор, вымощенный красным камнем.
От темно-синих туник и вороненых кольчуг рябило в глазах и здесь. У широкого, тоже каменного парадного крыльца собралась целая толпа: стражники, слуги, придворные в вышитых серебром и жемчугом нарядных ярких кафтанах…
И вот тут-то Добрыня, ожидавший, что послов выйдет встречать кто-то из знатных алырских бояр или царских воевод, крепко удивился. Хотя обычно удивить его было нелегко.
– Это еще кто? – нахмурился вслед за побратимом Василий.
По ступеням крыльца неспешно спускался кряжистый, плотно скроенный седой горбун, одетый добротно, но неброско. Даже вызывающе неброско для здешней ярмарочной пестроты: скромный кафтан бурого сукна без позументов и вышивки, покроем похожий на те, какие носят зажиточные мастеровые, белая холщовая рубаха, порты, заправленные в мягкие сапоги без каблуков. Только на узловатых пальцах поблескивают золотые перстни с алыми и зелеными камнями, удостоверяя, что их владелец – явно не дворцовый слуга и тем паче не простой горожанин.
Сопровождали странного незнакомца четверо стражников и молоденький парубок в синем кафтане, на чью услужливо подставленную руку горбун и опирался. Держался этот человек властно, уверенно, по-хозяйски. Когда он появился на крыльце, окружившая русичей толпа дружно потянулась к шапкам. Даже двое пожилых вельмож в ее первом ряду, разряженные богаче всех, торопливо поклонились скромно одетому горбуну.
Чародей или придворный книжник? Как-то не похоже. Царский родственник, который взлетел высоко, а привычки у него остались прежними, простецкими? О том, что Гопон – происхождения незнатного, ведомо всей Славии, но вроде бы нет у царя-богатыря никакой близкой родни. Иначе в Великограде про нее бы знали, таить такое незачем. Бывший воин? Уж точно нет: руки у незнакомца гладкие, холеные. Без застарелых мозолей от меча и тетивы, которые не сведешь ничем, даже если клинок ты давно вложил в ножны и на стену повесил.
Хозяева тем временем спустились с крыльца, и горбун шагнул навстречу воеводе, который высился перед ним в седле, как великан-волот. Коротко поклонился. Его глаза встретились с глазами богатыря, и Добрыня почувствовал: незнакомец прощупывает его взглядом. Внимательно, оценивающе, как противника перед поединком. Воевода ответил алырцу тем же. Лет тому было где-то за пятьдесят, и на вид он, длиннорукий, сутулый и широкоплечий, силой казался не обижен, как это часто бывает с горбунами. Залысины на высоком лбу, крупный нос, резкие складки у тонких бледных губ, тяжелый подбородок – лицо запоминалось сразу. Глаза из-под кустистых, не тронутых сединой бровей на богатырей глядели темные, пристальные. Взгляд их был цепким и жестким, хотя губы учтиво улыбались. Этот человек, кто бы он таков ни был, цену себе знал.
– Здравы будьте, господа послы великоградские. Каково доехали? Подобру ли? – Незнакомец продолжал улыбаться углами губ, однако глаза у него оставались холодными. – Я – советник и казначей его величества царя Гопона Первого. Кличут меня Карпом.
Имя было Добрыне незнакомо, а отчества своего горбун почему-то не назвал. Но бояре князя Владимира, ездившие в Бряхимов на переговоры с Гопоном, рассказывали: мол, по слухам, молодой царь очень доверяет своему казначею, который хоть днем, хоть ночью может входить к правителю Алыра без доклада. Правда, встретиться с этим царедворцем великоградцам ни разу не довелось, слишком уж недолго они в Бряхимове пробыли.
А поприветствовать богатырское посольство казначей, гляди-ка, вышел самолично.
– Здрав будь и ты, господин советник. Я – Добрыня Никитич, гридин Великого Князя Владимира Ярославича, государя земли Русской. И его посол ко двору властителя царства Алырского, Гопона Первого, – назвался воевода, так же коротко поклонившись Карпу в седле. – А по батюшке ты, прости, как величаешься? Неловко оно, к человеку, который по возрасту мне с товарищами чуть ли не в отцы годится, просто по имени обращаться.
Едва Добрыня назвался, как по обступившей русичей толпе пробежал изумленный шепоток. На советника имя богатыря, как видно, тоже впечатление произвело. В холодном темном прищуре вспыхнул непонятный огонек. Однако новость о том, кто возглавляет посольство великоградцев, горбуна из колеи не выбила, собой он владел отменно.
– Принимать столь великого да славного воина для нас честь, – возгласил казначей. – Слухом о тебе земля далеко полнится. А государь наш меня попросту да без затей величает – Карпом Горбатым. Так и вы зовите, ежели угодно.
– Что ж, Карп, как пожелаешь, – звучали слова советника, что и говорить, странно, но, в конце концов, как алырец себя именует – это его дело. – Доехали мы благополучно, на том благодарствуем. Хоть и удивило нас изрядно еще на границе, что иноземных переговорщиков в Алырском царстве столь неприветливо встречают. Видно, его величеству Гопону Первому не доложили, что Великий Князь Владимир к нему посольство отправил?
– Отчего же? О вашем приезде государю было сразу доложено, как же иначе, – Карп произнес это ровным и спокойным тоном. – С границы он весточку тоже получил. А два часа назад его величеству из-под Атвы донесение доставили, что вы уже на пути к Бряхимову.
Усмешка, промелькнувшая в низком сипловатом голосе Карпа, была еле уловимой, но Добрыня намек раскусил отлично. Пожалуй, гонца из-под Атвы горбун сам расспрашивал о том, что произошло в «Шести головах», и историю с вирой, уплаченной великоградцам за Федькин синяк, тоже наверняка вытянул. Такой – может.
– Только ты уж не обессудь, Добрыня Никитич, – так вышло, что его величество делами нынче занят. Важными да неотложными. Не до гостей-иноземцев ему. Потому, видать, и не отдал он приказа вас на тракте встретить. Недосуг было, а может, и запамятовал, – Карп кашлянул, прочищая горло. Он по-прежнему смотрел на Добрыню в упор, голос звучал подчеркнуто учтиво, а прищур был всё таким же непроницаемым, как вода темного омута. – Ну а мне государь повелел, когда мы с гонцом из-под Атвы побеседовали: как приедут во дворец господа послы да с коней сойдут, препроводить их тут же, прямо с дороги, в тронный зал. Пред его очи. Правда, вам обождать малость придется, когда его величество освободится. И оружие свое наперед страже сдайте, это тоже государево повеление.
Сзади кто-то из богатырей ошеломленно выдохнул – кажется, Михайло. Пробормотал сквозь зубы заковыристое ругательство Василий. А Добрыне показалось, что он ослышался.
Это было уже не просто прямое оскорбление Руси и Великого Князя, которое воевода, посол самой сильной державы Славии, проглотить никак не мог. Это была наглость, переходящая всякие границы.
«Укусить его?»
Бурушко громко и зло захрапел – и топнул левой передней ногой, высекая подковой искры из каменной вымостки двора. Добрыне пришлось натянуть повод, чтобы не дать раздувающему ноздри и негодующе прижавшему уши к голове коню заплясать на месте.
– Спокойно, – тихо приказал он любимцу.
Чувствуя охвативший седоков гнев, заволновались и зафыркали за спиной у Добрыни и другие дивокони.
– Они тут никак белены объелись, воевода? – первым не выдержал, как всегда, Яромир Баламут, опять напрочь забыв, что в отряде он – самый младший, а младшему негоже лезть поперед старших.
– Так-то в этом Алыре с послами обходятся? – поддержал его Иван Дубрович. Голос молодого богатыря угрожающе зазвенел.
Про себя был Добрыня с обоими парнями согласен. Такое нахальство он тоже видел впервые, несмотря на весь свой опыт переговорщика, но что за этим кроется, становилось всё интереснее.
Воевода тронул коленом коня, высылая вперед. Поднял повелительно руку – и за спиной разом стало тихо.