Или дело не только в бешеном норове царя-наемника, которого обозлило письмо князя Владимира? Но тогда в чем?
Добрыня никак не мог отделаться от мысли: разговаривая с ним, алырский государь думал совсем о другом, тяжком – и невеселом. Что-то Гопона точило и жгло изнутри, выплескиваясь наружу вспышками ярости, над которыми царь-богатырь и сам был не властен. Да и слова о врагах Алыра, готовых ему нож в спину всадить, вырвались у Гопона не просто так. Может, и впрямь стряслась во дворце беда? Тогда намек Карпа на неотложные да важные дела, за которыми Гопон едва не позабыл о приезде посольства русичей, – не просто полная яда отговорка?
О самом Карпе Горбатом Добрыня попробовал выведать хоть что-то у полусотника дворцовой охраны, чьих людей приставили к посольским покоям как почетную стражу. Звали молодого чернобронника Гюрята Елисеевич, и оказался он тем самым долговязым витязем, бросавшим на Карпа косые взгляды в приемной.
Как выяснилось, парень, сын воеводы, служившего еще царю Милонегу, был предан Гопону всей душой, а вот Карпа так же, всей душой, терпеть не мог. Когда Добрыня начал расспрашивать о казначее-горбуне, Гюрята сперва насторожился. Но, слово за слово, молодой чернобронник оттаял, польщенный тем, что с ним так запросто завел беседу богатырь, чье имя и здесь, в Алыре, ведомо любому воину. И дал волю языку.
– Худ его знает, Добрыня Никитич, кто он таков, откуда и как к государю в такое доверие вошел. Но роду он точно не боярского, и любит это напоказ выставлять. Потому и одевается так, и шутит часто: я, мол, – черная ворона, что залетела в царские хоромы, – объяснял Гюрята. – Появился он при дворе после смерти Милонега Браниславича. Только на то похоже, что с его величеством Гопоном они и раньше хорошо знакомы были. Скоро Горбатый казначеем царским стал, а там, мало-помалу, большую силу во дворце забрал. Лебезят перед ним. И боятся. А государь с ним накоротке и к советам его прислушивается, даже в тех делах, которые налогов да податей и близко не касаются.
– Что же тут плохого, если он царю верен? – словно бы не понял Добрыня.
– Верен-то, может, и верен. Да при этом сильно себе на уме, а коли ты с Карпом во вражде, спиной к нему лучше не поворачиваться, – с ожесточением вырвалось у Гюряты. Помолчав, молодой чернобронник вдруг добавил: – А государь наш ради Алыра, коли надо, на смерть пойдет. Один раз он уже всем нам щитом стал, когда беда пришла. Покойный-то царь руки опустил и решил любимой дочкой от змеев поганых откупиться… Государь наш – человек нелегкий, это да. То простой, открытый да веселый, а то вдруг такое учудит, Белобог меня прости, что иной раз думаешь: ровно подменили его. Но витязь удалой, каких поискать! Храбрец отчаянный, душой – прямой как стрела. Войско его любит.
Добрыня промолчал, но не одну зарубку для себя в памяти после этого разговора сделал.
Ужин послам дворцовые слуги подали такой, что стол ломился. Кушанья на столе, понятно, были не чета помоям из «Шести голов». От Добрыни, правда, не скрылось: перед тем, как они сели ужинать, Молчан Данилович потихоньку начертил над каждым блюдом в воздухе руну защиты от яда. На всякий случай, мало ли что.
Вечер и ночь прошли спокойно. Не считая того, что после ужина Добрыне пришлось устроить изрядную головомойку Яромиру Баламуту. Тот пошел на конюшню проведать своего Воронца, а когда возвращался, схлестнулся во дворе сразу с тремя чернобронниками Гюряты.
Стражников в темно-синих туниках вокруг отведенных посольству покоев хозяева понаставили густо. Почета и уважения ради, как пояснил великоградцам Карп. Воевода другого и не ждал: он хорошо понимал, что за каждым шагом послов будут пристально следить. Баламута же, горячего и чуть что встающего на дыбы, от такой заботы и «почета-уважения» просто колотило. Неудивительно, что зачинщиком ссоры во дворе стал именно он.
Как парень потом угрюмо объяснил Добрыне, один из чернобронников в его сторону криво посмотрел. Может, так оно и было, но Яромир, проходя мимо, как бы ненароком задел стражника плечом все-таки первым. Хорошо так задел. Алырец в долгу не остался, забористо выругался и в ответ узнал много интересного о том, что о нем и о его приятелях думает великоградец. Язык у Яромира был острый и ядовитый, что у твоего мурина, и кончилось тем, что во вспыхнувшую у крыльца посольских покоев драку пришлось вмешаться Василию с Зораном.
– Ну, виноват я, воевода. Не сдержался. Не буду больше, – хмуро обещал Яромир, опустив глаза и уставившись на свои рассаженные костяшки пальцев. – Но от морд здешних наглых меня уже прямо с души воротит.
Своих противников, тех еще громил, он отделал, не жалея. Всех троих. Оправдывало Баламута только одно: алырец, с которым у него вспыхнула ссора, в ее пылу первым выхватил из-за голенища нож и пытался пустить его в ход. За что крепко огреб потом еще и от Гюряты Елисеевича, когда избитого стражника привели в чувство, отлив водой из колодца.
Добрыня на извинения Яромира лишь покачал головой. Ох, и подарочком отряд наградили… Баламут был единственным сыном родовитого великоградского боярина Вышеслава Светозаровича. Тот входил в число ближних советников Владимира, князю служил не за страх и корысть, а за совесть, однако норов и у него был далеко не мед. Сына боярин любил неистово и при этом как-то сумел не избаловать, зато дури парню в голову вбил с избытком. Самое пакостное, приучил на тех, кто ниже родом, поглядывать сверху вниз. После каждой Баламутовой выходки Добрыне хотелось собственноручно это чудо как следует ремнем поучить, но воевода чуял главное – гнили в душе у Яромира нет. А зазнайство, оно жизнью лечится, только как бы чересчур горькими лекарства не оказались.
Утром по въевшейся в кровь воинской и мастеровой привычке встали великоградцы рано. Умылись у колодца около конюшни. По-простому, не дожидаясь, пока слуги, приставленные к гостям Карпом, приволокут серебряные тазы с теплой водой, сдобренной розовым маслом, да тонкие льняные полотенца.
Завтрак посольству подали с царской поварни обильный, как и вчерашний ужин, но за едой воевода и его товарищи не засиделись и уже заканчивали, когда дверь в горницу распахнулась.
– Хлеб да соль, господа послы. Места за столом лишнего не найдется? – раздался с порога уже знакомый Добрыне, Василию и Ивану зычный голос.
Гопон стоял в дверях, едва не касаясь головой высокой притолоки. Одет он был куда проще, чем вчера: синие порты да льняная вышитая рубаха, подпоясанная голубым поясом с кистями. К потрепанным кожаным сапогам, вымазанным грязью, пристала солома, у пояса висит степняцкая плеть из сыромятной кожи. Видно, царь-богатырь тоже поднялся рано и успел заглянуть на конюшню. Накануне вечером Добрыне удалось вызвать на разговор по душам не только Гюряту, но и одного из царских конюхов, обихаживавших Бурушку. Парень много чего взахлеб порассказал воеводе – и о Гопоновом жеребце-дивоконе, и о том, что Гопон и его супруга, царица Мадина, оба страстные и отменные наездники. Заодно выяснилось, что коня государь проминает в дальней части дворцового сада, куда даже царским вельможам доступа нет.
Боковую калитку, туда ведущую, конюх Добрыне тоже показал. От конюшен к ней вела петляющая меж густых шиповниковых зарослей узкая дорожка. При царе Милонеге, обмолвился парень, этой калитки в садовой ограде еще не было, сделали ее по приказу Гопона, а запретную часть сада к тому же дополнительной стеной обнесли. Воевода на это только пожал плечами: что ж, у каждого правителя – свои причуды, и прогонять сон лихой скачкой не худшая, хотя… Хотя не похож алырский царь на выспавшегося, да и ложился ли он вообще почивать? Под запавшими глазами у Гопона залегли темные тени, лицо как-то резко осунулось, скулы заострились. Выглядел он сегодня пасмурным и невеселым, несмотря на то что по-прежнему держался с вызовом.
– Здрав будь, государь. – Добрыня постарался не подать виду, до чего его удивили появление Гопона и его облик. – Место, вестимо, найдется. Выбирай, где глянется.
– Что, Добрыня Никитич, не ждал такого с утра пораньше? – усмехнулся нежданный то ли гость, то ли хозяин. – Садись да не смотри на меня, как оборотень на серебро. Лучше выпьем, закусим и обсудим кое-чего с глазу на глаз. Ты ведь сам того вчера хотел.
Он опустился на скамью напротив Добрыни. Потянулся к кувшину с вином. Плеснул себе в кубок, единым духом выпил, утерся рукавом. Отломил поджаристую горбушку от кулебяки и принялся жевать, не сводя с воеводы жесткого светлого прищура. Добрыня едва заметно кивнул, и русичи, один за другим, потихоньку стали выбираться из-за стола и исчезать за дверью. Остался только Василий, не сводивший с жующего царя пристального и настороженного взгляда.
– Не стану спрашивать, как вам ночью спалось да угодили ли вам мои стряпухи. Пустых разговоров не люблю, а сейчас мне и вовсе не до них, – наконец промолвил Гопон. – Долго ли ты, господин посол, вчера своему витязю шею мылил за драку с моей стражей, мне тоже без разницы. Я о другом говорить пришел. Из-за чего я воевать собрался, ты знаешь?
– В Великоград дошли вести, что у Алыра с баканцами начались стычки на границе. В горах, на перевале у Кесеры, – осторожно ответил Добрыня. – А еще слыхали у нас, что Бакан перевал наглухо перекрыл и поставил там войска.
– В точку, – Гопон снова налил себе вина, но пить не стал, лишь чуть пригубил. – А через него идет главный тракт, который Алырское царство связывает с южными землями. Баканцы тот тракт перерезали; и вот уже четыре месяца ни нашим торговым обозам на юг, через горы, ходу нет, ни купцам с юга – в Бряхимов. Твой Владимир стерпел бы, если бы соседи такие убытки ему учинили и такую пощечину отвесили? Я – тоже не из терпеливых. Баканскому царю отписал, мол, если ты такой-сякой немазаный-сухой не уберешь войска с границы, я ее передвину. Верст этак на двадцать южнее. Чтобы башни твоего дворца с наших пограничных застав было видать!
В ответ можно было заметить, что Бакан не от хорошей жизни на такой шаг решился. Из Алыра через Кесерский перевал зачастили безнаказанно шастать разбойничьи шайки. Вырезают баканскую стражу, разоряют и жгут порубежные деревни, потрошат на тракте купцов, о которых так печется Гопон, а алырский царь не делает ровно ничего, чтобы дать окорот наглеющим день ото дня душегубам. Но пока русич лишь молча слушал, ожидая главного. Того, из-за чего Гопон не спал ночь и ради чего заявился.