Послышался смешок. Это хмыкнул третий всадник, хозяин статного вороного жеребца с белой проточиной на морде. В седле он сидел подбоченясь и небрежно поигрывал дорогой плетью со звенящими кольцами. Совсем молодой, безбородый еще: смоляная копна волос, дерзкий темно-карий прищур, на скулах – смуглый румянец.
– Что ж там за страх такой живет? – Усатый красавец тоже недоверчиво усмехнулся: – Чудо-юдо двенадцатиголовое, что ли, – вроде тех, какие в Проклятых Землях Калинов мост сторожат?
– Не чудо-юдо, – Терёшка пропустил шутку мимо ушей. – Пущевик – дух лесной. Людей он не любит. Забредешь к нему в чащобу – живым не выпустит.
Тут уж черноволосый не выдержал. Расхохотался – и хлопнул по плечу всадника на соловом коне, рыжеватого плечистого бородача с перебитым носом. Подивись, мол, на скомороха.
– У вас тут, в вашей лесной глухомани, весь народишко такой трусливый – или это одного тебя, дитятко, в люльке бабкиными сказками до полусмерти напугали? – снова хмыкнул он. – А вежеству, я вижу, ты и вовсе не обучен. Хоть бы поклонился да шапку снял. Не с кем-нибудь, с богатырями великокняжескими разговариваешь!
Кровь так и бросилась Терёшке в лицо: «дитятком» мальчишку, издеваясь, называла вештица Росава, Миленкина хозяйка, которая едва не принесла его в жертву Чернобогу. Теперь он не мог слышать это слово спокойно: его трясло. А еще покраснел парень потому, что и вправду забыл от смущения поклониться великоградцам. Тут Терёшке осадить черноволосого нахала было нечем. Оставалось только огрызнуться позлее.
Тем более что нахал, глядевший на них с Миленкой с седла с пренебрежительной кривой ухмылочкой, этого заслуживал. И неоткуда было ему знать, что Терёшка дома, в родном селе, никогда не спускал обид, ни чужих, ни своих, даже парням постарше и посильнее, которые задирали слабых и дергали за косы девчонок. В семье не без урода, и среди ребятни в Горелых Ельниках парочка-тройка таких уродов тоже имелась. В драки с этими невежами и их вожаком Гринькой, сыном соседки Любуши, Терёшка, распалившись, лез первым и без оглядки. Приходил, случалось, домой с расквашенной губой или с подбитым глазом, но скоро до задир дошло, что распоясываться при «этом бешеном» – себе дороже.
– Перед таким, как ты, шапку ломать – много чести тебе будет, – мальчишка сжал кулаки, а его глаза, сузившись, аж полыхнули темно-голубым огнем. – Надулся от спеси пузырем – гляди, треснешь. Да из кольчуги смотри не выпрыгни. И из штанов.
– Да я тебя, сопляк… – скулы черноволосого побелели, и он двинул коня вперед.
– Яромир, укороти-ка язык! И ты, парень, остынь.
Зеленоглазый произнес это вроде и негромко, но в его голосе лязгнуло железо. Да так властно лязгнуло, что тот, кого он назвал Яромиром, словно бы съежился в седле. Терёшка понял: видно, он крепко ошибся, решив, что старший над четверкой богатырей – кудрявый красавец с закрученными усами, который заговорил с ними первым.
– Да как тебе не совестно, витязь, друга моего трусом обзывать, ничего о нем не знаючи! – тут уже не выдержала и Миленка. Ее щеки тоже вспыхнули, голос зазвенел. Вороной Яромира аж всхрапнул – и прижал уши. – Какой ты вояка, мы еще не видели. А он, чтоб тебе ведомо было, меня от вештицы спас! И с ее слугами-навями схватиться не побоялся, вот! На левом плече у него от когтей мертвяка четыре шрама остались, а у тебя они есть ли уже – отметины, в бою добытые?
– Постой-постой, девица-душа, – прервал задохнувшуюся от возмущения Миленку зеленоглазый. – Это каким же оружием он в одиночку с вештицей справился?
– Не в одиночку, – того, чтобы ему приписывали чужие заслуги, Терёшка допустить никак не мог. – Мне она помогла. Ты, боярин, не гляди, что Миленке всего пятнадцать годков. У нее и бабка лучшей на селе знахаркой была, и сама она волшбу творить умеет. А еще нам одна моя знакомая пособила.
Он вынул из ножен отцовский нож и протянул рукоятью вперед наклонившемуся с седла зеленоглазому.
Знак Китеж-града на рукояти, в серебряной обоймице которой блеснул полупрозрачный синий камень, тот увидел сразу. Брови богатыря внезапно сдвинулись, а усач снова протяжно присвистнул.
– Знакомая твоя, парень, – никак Охотница из Китежа? – спросил он.
– Нет, – Терёшка покачал головой. – Берегиня. А Охотником у меня отец был, он давно погиб, я еще не родился. Вот мы и решили с Миленкой в Китеж отправиться, расспросить про него. А то я даже имени его не знаю.
Он ждал недоверчивых ухмылок, но их не было. Черноволосый язва Яромир – и тот не нашелся, что в ответ сказать.
– Берегиня, говоришь… – протянул зеленоглазый, возвращая Терёшке нож. – Значит, ты и духов, и нечисть лесную видеть можешь?
– Вот такой проводник, как ты, который с лесными да водяными духами дружбу водит, нам и вправду ох как пригодился бы. Верно же, воевода? – снова вступил в разговор хозяин серого в яблоках жеребца. – Пущевик там у вас в бору за болотом живет или кто, а в Толучеево нам как можно скорей поспеть надо. Того человека, на чей след мы встали, нужно у переправы перехватить. А упустим его – быть большой беде, поверь.
Он сказал это так, что Терёшка поверил сразу.
– А чего он натворил, тот человек? – подала голос Миленка. Сама испугавшись собственной смелости, она снова спряталась за Терёшкину спину.
– Да не то чтобы натворил… – усач поморщился. – Тут всё по порядку рассказывать надо. И рассказ это длинный. А коли вы согласны, ребята, нам помочь, давайте знакомиться. Мы уже поняли, сын Охотника, что твою подружку Миленкой зовут, – а тебя как?
– Терёшка, – назвался парень.
– Вот и ладно, – улыбнулся кудрявый богатырь. – Меня – Василием Казимировичем кличут. Того плечистого – Молчаном Даниловичем. Как в воду глядели родители, когда ему имя давали. Вот этот, с кем ты сцепился, – Яромир Вышеславич. Он в ближней княжьей дружине – недавно совсем. На четыре года всего постарше вас будет, а мы ему уже дали прозвище Баламут, сами видите, почему. А старший над всеми нами – воевода Добрыня Никитич, мой побратим.
Бурый жеребец Добрыни покосился на Терёшку большим, навыкате, агатовым глазом, обнюхал ему плечо – и опять заржал. Дружелюбно, но, как показалось парню, – чуть с ехидцей. А сам Терёшка, услыхав имя его хозяина, едва не сел, где стоял. Прямо наземь.
Имя это было известно всей Руси. Да и в сопредельных Рубежных царствах хорошо знали его обладателя. Змееборца, победителя чудищ из пещер Сорочинских гор, отважного витязя, добывшего князю Владимиру в жены молодую красавицу-королевну Апраксию.
Ошеломленный и просто дар речи потерявший Терёшка тут же вспомнил, как пять лет назад, осенью, впервые поехал с Пахомом на Толучеевскую ярмарку – и как старик-гусляр пел там в корчме про подвиги Добрыни Никитича. Про то, как Добрыня, еще отрок почти, Пламенную Змею и ее сына в бою одолел, как племянницу князя Владимира из полона спас, как с кочевниками, напавшими на восточную границу Руси, у Мертвых пустошей сражался… Народу в корчму набилось битком. Не только молодые парни да малые ребятишки, но и взрослые бородатые мужики слушали гусляра затаив дыхание. Бабы утирали слезы концами платков. А потом слушатели долго старика не отпускали – просили наперебой спеть еще.
Встретиться с прославленным воеводой вот так, на хоженой-перехоженой с малолетства лесной тропе – это для Терёшки было всё одно что встретиться с живой сказкой. Помочь великоградцам он согласился не раздумывая, даже на Миленку не оглянулся. Ну да та сама за себя уже все сказала.
На ночлег устроились в ольховнике на краю Долгого болота. Место было не ахти какое уютное, но никому не хотелось ночевать в гнилом мелколесье, через которое отряд продирался целых полдня. Добрыня, правда, когда небо над лесом заалело, отдал было приказ развьючивать лошадей, но Терёшка убедил его проехать сквозь чащу чуть подальше.
– Там место – лучше, хоть и болото рядом, – объяснил он богатырям. – И вода хорошая есть, и валежника для костра хватит, и коням найдется где попастись.
Добрыня, выслушав юного проводника, кивнул: «Сделаем по-твоему, парень; ты округу, видать, как свою ладонь знаешь». А польщенный Терёшка подивился про себя тому, до чего воевода-богатырь, близкий к самому Великому Князю, просто держится. Не чета заносчивому Яромиру – сынку какого-то родовитого великоградского боярина, как выяснилось по дороге.
За кустами, где отряд остановился на привал, в болото впадал ручей с торфяным дном и темной, но чистой водой. Его берега заросли рогозом и осокой, а между ручьем и лесом тянулась полоска сырой луговины с еще зеленой травой. Правда, комаров в кустах и над камышами зудели тучи, однако тут уж выбирать не приходилось.
Багряное закатное солнце село за лес. В камышах подавали голоса лягушки. Над кочковатым болотом, кое-где поросшим осинником и чахлыми кривыми елочками, стелился туман. Клюквы здесь по осени вызревало – не перетаскать, водяной птицей эти места тоже кишели. Но в глубь Долгого болота ни бабы и ребятишки с лукошками, ни охотники на уток и диких гусей старались далеко не соваться. Там начинались непролазные трясины и топи, а в трясинах, как поговаривали, водилось всякое. Такое, с чем человеку лучше не встречаться.
Осенние ночи в эту пору уже не назовешь теплыми, и сухостоя для костра Добрыня велел нарубить побольше. Когда Терёшка собирал на краю болота валежник, ему вдруг показалось: что-то зашуршало в камышах и мелькнула в их гуще какая-то тень. Юркая – да маленькая. Возвращаясь с охапкой хвороста к месту привала, парень еще дважды останавливался. Он всё никак не мог отделаться от ощущения, что из-за кочек и коряг кто-то уставился ему в спину и буравит ее злющим пристальным взглядом. Но как ни всматривался Терёшка в болотные заросли, ничего так и не высмотрел, видно, померещилось.
Молчан и Миленка хлопотали у костра. Над огнем в котле доваривался кулеш. Добрыня пошел проведать коней, насупленный Яромир точил меч, а Василий, подсев к костру, болтал с Терёшкой.