До места привала Добрыня всю обратную дорогу тащил раненого на плечах. Никто до самого утра уже не спал, а Миленка от полыхавшего в горячке Яромира ни на шаг не отходила. Молчан, который считался в отряде богатырей лекарем, убедившись, что девчонка свое дело знает, уступил ей место. Стоял в стороне, готовый, если что, тут же пособить Миленке, и одобрительно кивал, наблюдая, как ловко внучка знахарки со всем управляется. Она шептала заговоры, отпаивала раненого травяными отварами, меняла примочки на ранах и мокрые тряпки на лбу. Потом подружка призналась Терёшке: молодой боярин уже был в шаге от Той-Стороны, и она очень боялась, что его не вытащить.
– Ветлинке спасибо, – который раз вспомнила Миленка озорницу-берегиню, обтирая Яромиру лицо и грудь куском намоченного в холодной воде полотна. – Она меня сильным словам научила, которые кровь от заразы да отравы очищают. Даже бабка моя таких не знала.
Полегчало Вышеславичу только к рассвету. Помогли и Миленкины старания, и кое-какие лекарские зелья, отыскавшиеся в седельной сумке у Добрыни. Жар унялся, и измученный Яромир спокойно уснул. Крепкий, на диво глубокий сон подействовал на него словно живая вода. Задышал он сразу ровно и легко. На бледном лице спящего даже проступил слабый румянец – уже здоровый, не лихорадочный.
– Страшное миновало. Теперь с ним всё хорошо будет, – устало улыбнулась Миленка.
Терёшка вдруг подумал, что худенькая растрепанная девчонка, у которой у самой под глазами залегли серые тени после трудной и тревожной ночи, проведенной на ногах, сейчас похожа на юного воина из сказок Зоряны. В тяжкой битве злого ворога одолевшего. Да так оно ведь и было, ведь для знахарей смерть – наипервейший враг.
У болота им пришлось задержаться до полудня. Терёшка не сомневался, что Яромир поднимется в лучшем случае к вечеру, но тот, едва проснувшись, принялся торопить всех с отъездом. «И так из-за меня сколько времени потеряли», – с ожесточенной злостью на самого себя твердил молодой богатырь. Воевода окинул удальца внимательным взглядом, кивнул и велел отряду, не мешкая, собираться в дорогу.
Баламут прихрамывал, правую руку, подвешенную на перевязь, старался беречь, но раны за ночь почти затянулись. А на юную знахарку из Овражья великоградские богатыри теперь глядели с откровенным уважением. «Княжеские лекари – и те лучше бы не справились. Спасибо тебе, Милена» – так ей Добрыня и сказал.
Саму же лекарку изрядно удивило то, что Яромир встал на ноги так быстро. Как и Терёшку, а вот товарищи Баламута, кажется, не удивились вовсе. «Мы же не просто люди, мы – богатыри. А богатырский сон – штука хитрая», – улыбнулся Василий, увидев изумление на лицах своих юных попутчиков.
О самом Яромире Терёшка тоже начал думать лучше. «Прости, рыжий. Я и вправду дурак был, когда тебя трусом назвал», – извинился перед ним молодой боярин. А Миленке он поклонился в пояс, и та зарумянилась от смущения, как ягодка-брусничка.
С той минуты Яромир стал посматривать на Миленку с неприкрытым интересом, словно вот только сейчас ее наконец как следует и разглядел. Эти взгляды, которые черноволосый богатырь теперь украдкой на нее бросал, Терёшке ну очень не нравились. Внутри у парня каждый раз вскипало глухое раздражение: нечего всяким там оглоблям так пялиться! Пусть даже эта оглобля в дружине у самого Великого Князя служит.
С тропы они сошли за ручьем, и лес снова сделался гуще. Мхи сменились зарослями черничника, кривые осинки – соснами в обхват. Кое-где, объезжая упавшие стволы и завалы бурелома, всадникам приходилось спешиваться и вести лошадей в поводу.
– Ох, все же ты ладно сделал, воевода, что чудо-доспехи свои в погоню надевать не стал, – проворчал Василий, в очередной раз спешиваясь и утирая ладонью вспотевшее лицо, к которому нахально липли паутина и мелкий лесной мусор. – Тут и в простой броне упаришься.
– Дальше дорога для лошадей опять легче будет, – обнадежил великоградцев Терёшка.
С богатырскими конями парень уже обвыкся. Больше всех нравился ему Добрынин Бурушко – не конь, а по всем статьям загляденье, добродушный да спокойный. Васильев красавец Серко – это тоже была сказка о четырех ногах. У парня дух захватило от восторга, когда Казимирович на привале у ручья в первый раз подсадил его в седло своего жеребца и позволил пустить Серка сначала шагом, а потом легкой рысью. А своенравный и горячий Яромиров Воронец, который всю ночь жалобно ржал и не находил себе места от беспокойства за хозяина, пылко возлюбил Миленку. Перебирал ей губами волосы, тыкался носом в шею, ласково покусывал ухо – и даже позволял девчонке заплетать себе гриву в косички.
Терёшке чем дальше, тем всё сильнее казалось: неведомо как, но богатыри и их кони понимают друг друга без слов. Поборов робость, он все-таки не вытерпел и осмелился спросить у Добрыни, так ли это на самом деле.
– В тебе, парень, и верно кровь – непростая, – сдвинул брови воевода, и Терёшке запоздало подумалось, что влез он со своим вопросом куда не просили. Но глаза богатыря смотрели вовсе не сердито. – Слышим мы с Бурушкой друг друга. Не каждый бы это почувствовал да заметил, а ты, гляди-ка, разобрался.
Солнце уже клонилось к западу, когда перешли они глубокий ручей, чьи берега поросли орешником и бересклетом.
– За ручьем еще березняк будет, а там она и начинается – Черная пуща, – объяснил Терёшка Добрыне. – Теперь нам всё время на север держать надо.
Здесь они тоже сделали короткий привал, чтобы напоить коней и набрать во фляги воды. Миленка решила заодно проверить, нет ли на кустах спелых орехов, нашла всего с десяток, зато наткнулась за кустами на полянку, сплошь заросшую невзрачной на вид травкой с узкими и длинными сизоватыми листочками, покрытыми серебристым пушком. Девчонка вся рассиялась, будто сокровище отыскала.
– Это – разрыв-трава, мне ее бабка показывала, – взахлеб рассказывала она спутникам. – Ее вот в таких заповедных местах по чащобам духи-травники выращивают, помощники лесовиковы. Самые старые из них – да древние: у молодых травников на это силы не хватает. Оттого в лесу разрыв-трава ой как редко попадается. Травка это – не простая. Если из нее настой сделать и на железо капнуть – разъест в труху. Так и оковы железные вскрывать можно, и замки́…
– Клад для татей, а не зелье, – усмехнулся Василий.
– Ее не только воры да разбойники, ее и чародеи на вес золота ценят, – кивнула Миленка. – Есть ворожба одна, сильная да опасная: надо сухую разрыв-траву в порошок растереть и поджечь. Говорят, одна его щепотка может целую скалу в мелкий щебень разнести.
– Про то и я слыхал. Потому эта ворожба – и запретная, – нахмурился Добрыня. – С сухой разрыв-травой шутки плохи.
Сам воевода, однако, надергал разрыв-травы на поляне про запас целую охапку. Завернул в кусок полотна – и бережно спрятал в свою седельную сумку. А Терёшка перед тем, как отряд двинулся в дорогу, потихоньку от остальных наведался на поляну. Вышел на самую середину, снял шапку, отдал чин чином поясной поклон – и положил на пенек большой сухарь.
– Благодарствуем за подарок, – негромко сказал он. – Прими от нас угощение, дедушка травник. Сам не съешь – с муравьями да белками поделишься.
– Хоть один вежливый нашелся, «спасибо» сказать додумался, – недовольно прошуршало в кустах. – «Подарок», ишь ты! Не делал я вам никакого подарка. Ходют тут всякие: сами незваными явились – да сами без спросу половину поляны мне повыдергали.
Из-под куста орешника выбралось странное существо. Ростом Терёшке по колено, напоминало оно лохматый зеленый сноп травы, в котором кое-где попадались уже по-осеннему пожелтевшие и пожухшие стебельки. Из гущи снопа выглядывали круглые глазки-ягодки и торчало что-то похожее на тонкие зеленые ручки, возмущенно упертые в бока.
– Прости, дедушка, – примирительно произнес Терёшка. – Обидеть мы тебя не хотели.
– Да ладно уж, – травник неожиданно сменил гнев на милость и махнул ручкой-прутиком. – Не было бы с ними тебя, парень, – я бы над ратниками этими всласть потешился. Мороков бы на них, чужаков, напустил таких – только держись. А ты – свой. Хозяин наш, Дебрень-лесовик, тебя знает – и хорошо про тебя говорит. Есть, мол, в Горелых Ельниках рыжий парнишка: нас, лесных духов, видит – и с нами в дружбе. Ягоды-грибы собирает – всегда хлебушком подсоленным взамен отдарится, муравьиных куч не разоряет, в птиц камнями не швыряется, а в лесу зря ветки не сломит.
– Спасибо на добром слове, дедушка. А лесовику-батюшке ты тоже поклон передавай, – тепло улыбнулся Терёшка.
С хозяином Мохового леса он впервые встретился тоже осенью, ему тогда как раз одиннадцать сравнялось. На старой вырубке за деревней старшие ребята жгли костер, а затушили его плохо. Терёшка возвращался с рыбалки и увидел, как от огня, перекинувшегося на сухую траву, занялись кусты подлеска. Звать на помощь было некогда, и он принялся сражаться с огнем в одиночку. Сорвал с себя кафтан – и ему таки удалось забить одежкой пламя, хоть и прожег ее до дыр. Да и сам руки опалил и сильно наглотался дыма. Замутило, лег у дерева, а как открыл глаза, увидел, что над ним склонилась чья-то голова с огромными ветвистыми рогами. Голова то ли оленья, то ли человечья: покрытое шерстью лицо, длинные седые волосы и борода – а глаза цвета малахитового лесного мха. Они смотрели на паренька по-доброму и ласково. На лоб Терёшке легла узловатая и тяжелая прохладная ладонь, шершавая, точно кора дуба. Головокружение отступило, и, точно по волшебству, утихла боль от ожогов. С тех пор не бывало ни разу такого, чтобы Терёшка сбился с пути и заблудился в Моховом лесу, а лесовика он потом встречал в чащобе еще не единожды. Дебрень-батюшка его три года назад и надоумил, как кикимору из Любушиной избы выжить.
– Передам, спокоен будь, – важно кивнул травник. – А куда ты их ведешь-то, чужаков этих?
– В Черную пущу. Им к Сухман-реке очень надо, – объяснил парень. – А эта дорога – короче всего.
Травник аж затрясся словно от ветра – и в ужасе зажмурился.