– Что ты, что ты, корни с тобой да ягодки! – замахал он ручками. – Хоть себя пожалей, рыжий, и девицу свою, коли тех четверых не жалеешь. Погубит вас пущевик, косточек ваших – и тех никто не отыщет! Знаешь ведь, что он никакого человека не щадит – счеты у него с людским родом. Али не страшно самому смерти в пасть голову совать?
– Страшно, – вздохнул Терёшка. – Только у них – дело важное да неотложное, а я им обещанье дал. На одного лесовика-батюшку у меня с самого начала вся надежда и была: вдруг да пособит нам?
– Сам же ведаешь: лесовик – над лесом владыка, а пущевику – не указ, – прошелестел в ответ травник. – Ну да смелому и удача помогает. Расскажу всё хозяину, а там уж видно будет, много ли у тебя ее, удачи-то…
Он юркнул под ореховый куст – и пропал в лесной зелени.
Черная пуща встретила отряд неприветливо. Настороженным и недобрым шелестом ветвей, хотя день стоял безветренный, клубившимся между стволов туманом – и сырым зеленоватым сумраком, который висел под ее пологом. От одного вида этого леса по спине пробегал знобкий холодок. Солнце еще не село за верхушки деревьев, но в его чаще уже стемнело. Кроны огромных, в три-четыре обхвата, вековых елей сплетались высоко над головой ветками и закрывали небо. Редко-редко, где пробивался сквозь густую завесу хвои солнечный луч.
– Тут, говорят, всегда так. Что день, что вечер, что ночь – всё одно, – объяснил Терёшка Добрыне. – Потому эту пущу Черной и зовут.
– Тогда ночевать здесь не будем, – решил воевода. – Чем скорей выберемся, тем лучше.
Копыта лошадей неслышно ступали по пышному мху и бурой осыпи еловых иголок. Лишь изредка приглушенно всхрапывал чей-то конь – да бряцала уздечка. Разговаривать никому не хотелось. А тишина, накрывшая пущу, давила. Заставляла учащенно биться сердце. Лес не казался мертвым, но, едва люди вошли под его шатер, отгородился от них глухой стеной затаенной враждебности. Она, эта враждебность, пропитывала воздух так осязаемо – хоть ножом режь. Не сновали в ветвях белки, не пересвистывались поползни и синицы, ни разу не пересек нигде дорогу звериный след. Хотя едва заметные тропинки, уводящие в чащу, во мху среди еловых стволов кое-где вились. Одну из них отряд и облюбовал. Она начиналась на опушке и вела через пущу на восток. Но кто протоптал тропу, было непонятно.
– А я еще над приятелем твоим смеялся. Думал, он сказки про эту пущу плетет, – пробормотал Яромир.
Они с Миленкой шли рядом. Молодой богатырь вел Воронца под уздцы. Впереди ехал Добрыня, рядом со стременем Бурушки шагал Терёшка: эти двое выбирали дорогу. Сзади отряд прикрывали Василий и Молчан – в седлах, со сменными конями в поводу.
Миленка Яромиру не ответила. За три года плена у вештицы она с избытком навидалась такого, что почти поверила: ничегошеньки на свете ее уже больше не сможет напугать по-настоящему сильно. И уж тем более перестала внучка знахарки за эти годы бояться леса. Но Черная пуща и вправду была особенной. «Вот одно дерево, за ним другое дерево, а кто там за третьим стоит – да на нас глядит?» – упорно лезла Миленке сейчас в голову знакомая с детства ребячья страшилка.
– Ты бы в седло сел, боярин, – отогнала она от себя прилипчивое наваждение. – Ногу перетрудишь – рана откроется.
У Миленки перед глазами опять встало, как она, разрезав Яромиру набрякшую кровью штанину, перевязывала распоротое бедро. Стараясь не выдать, что у нее от волнения дрожат руки, и жарко благодаря про себя Белобога за то, что когти болотника кровеносную жилу на бедре не задели – иначе молодой боярин просто не дождался бы, когда к нему подоспеет подмога. А утром выяснилось, что других штанов, на смену, Вышеславич с собой, ясное дело, не захватил. Пришлось Миленке спешно зашивать и залатывать ему эти, кое-как их от крови замыв. Балагур Василий так для себя и не решил, кто из них двоих смущался больше – она сама, торопливо орудующая иголкой, или хозяин штанов.
– Когда такой цветик-колокольчик тебе повязки меняет да лоб щупает, хворать – одно удовольствие. Сама же попрекала: мол, шрамов у тебя нет, в бою добытых. Вот работы себе и прибавила, – блеснул в усмешке зубами Яромир. И вдруг спросил: – Слушай, Милена, а чего у тебя волосы острижены?
– Рассказывать долго, – она невольно вздрогнула. – А тебе-то что?
– Ничего, – лицо у богатыря неожиданно стало серьезным. – Просто я тому, кто это сделал да такую красоту загубил, руки бы поотрывал.
Миленка, услыхав это, опять невольно залилась румянцем. А когда поняла, что Баламута услышал и Терёшка, тут же буркнувший себе под нос что-то недовольное, покраснела еще жарче. До самых ушей.
Скоро кончилась прогалина, заросшая вереском, тонкими рыжими осинками и совсем молодыми, по грудь Миленке с Терёшкой, елочками, идти по которой было повеселее. Стежка сузилась, снова нырнула под чащобный полог, и у внучки знахарки и богатыря начисто пропало охватившее их вдруг настроение перешучиваться. Как отрезало.
Чем дальше отряд углублялся в пущу, тем плотнее сгущался вокруг влажный, пахнущий прелью сумрак. Провалы темноты, черневшие между стволами, казались воротами на Ту-Сторону. Густел и туман. Его белые пряди плыли над тропой – и тянулись к людям из чащи, как чьи-то полупрозрачные пальцы. На тропу то и дело выползали змеями толстые древесные корни. С веток и стволов свешивались космы сизого лишайника, а выше недобро и глухо шумели еловые лапы. Но при этом Миленку не переставало удивлять: лес, хоть и вековой, и непролазный, отнюдь не выглядел неухоженным. Ни завалов бурелома, ни гнили, ни сухостоя. Ни даже луж с застоявшейся водой во мху под ногами.
– Что за наваждение, – раздался впереди голос Терёшки. – Вроде тропа прямо ведет, не петляет – и не сворачивает никуда. А по мху да по смоле на стволах получается, что мы всё время влево забираем.
– Я бы мху на стволах, да и другим приметам в этом лесу не очень-то верил, – отозвался Добрыня. – Хотя и тропы тут, видать, тоже с придурью. Давай-ка попробуем идти, как шли, а там видно станет, не водят ли нас кругами.
Кругами их водили. Это сделалось ясно, когда на пути в третий раз попалась одна и та же нависавшая над тропинкой кряжистая ель с наплывом на стволе, похожим на коровью голову. Терёшка хотел было сделать на ее коре метку ножом, но не решился. Повязал вместо этого на нижний сук обрывок белой тряпицы, которую попросил у Миленки. Увидев впереди знакомую уже до тошноты елку с этой самой тряпицей на суку в четвертый раз, они даже не удивились.
– Обувь нам всем, что ли, переменить с левой ноги на правую, а с правой на левую – да одежду наизнанку вывернуть? – Василий уже не шутил – говорил серьезно. – Или выругаться покрепче? Милена, затыкай уши.
– Тут хозяин – не простой леший, его чары так не одолеть, – покачал головой Молчан. – Дай-ка, воевода, я по-другому попробую.
С тех пор, как они въехали в пущу, он, по своему обыкновению, не проронил ни слова. Но, оборачиваясь, Миленка несколько раз замечала: Молчан то и дело поглаживает рукоять и ножны своего меча – и что-то шепчет. Лицо у него сделалось еще сосредоточеннее и даже как-то словно бы потемнело и осунулось. Она тут же подумала: ворожбу какую творит, что ли?
Молчан вынул из ножен меч и выставил его в седле перед собой. Сверкнула булатная сталь, рисуя в воздухе, одну за одной, три светящихся символа, и Миленка поняла, что это – чародейские руны. Зашумели недовольно над головами верхушки елей, что-то громко застонало в чащобе. Но тут же всем показалось: разом лопнули сковавшие их невидимые оковы. Даже как будто дышать стало легче.
– Получилось, Данилыч! – лицо Василия осветилось радостью. Он пояснил Терёшке с Миленкой: – Молчан у нас не то чтобы чародей, но уж точно человек знающий. И с лесной волшбой знаком не понаслышке.
– Получиться-то получилось, да как бы дальше хуже не было, – глухо отозвался Молчан. – Лес аж злобой исходит. Растревожил кто-то еще раньше нас здешнего хозяина. Ровно камень в омут кинул – и круги по воде пошли…
– Они это, не иначе, – коротко бросил в ответ Добрыня.
Больше с отрядом тропа никакого скоморошества не выкидывала, однако обрадовались русичи рано. Теперь отряд шел, хоть и правильно, зато прямиком в самое сердце пущи. Всё гуще и темнее становился лес, всё теснее смыкался вокруг. И всё острее делалось ощущение: кто-то очень могучий, очень древний и очень не желающий видеть в своем лесу никаких чужаков холодно и немигающе смотрит им в спины. Тысячью глаз. Из-за стволов, из гущи еловых ветвей, из-за пней и коряг, из-под корней, кустов черники, папоротников и моховых кочек. Это было куда страшнее, чем если бы выпустил он, этот «кто-то», против них целую стаю зубастой и голодной чащобной нечисти – хоть бы и давешних болотников.
Вскоре хозяин, похоже, начал терять терпение. Нахальство незваных гостей злило его всё больше.
– Берегитесь! – крикнул Добрыня, первым заметивший опасность.
Толстая старая ель, надрывно заскрипев, рухнула справа прямо на тропу. Заржал, вставая на дыбы, Бурушко, спасая Добрыню и себя от удара. Следом рухнула другая, вся в седых космах мха. Повалилась она на тропу уже слева. Василия еловый сук только чудом не выбил из седла, еще бы чуть – и либо его пропороло бы насквозь, либо Серка покалечило.
Чудеса были не в том, что на тропу обрушились деревья. Мало ли – одряхлевшие, источенные изнутри короедами, прогнили, переломились… но оказалось, что они и не переломились вовсе. Поскрипывая и колыхая колючими шуршащими лапами, лесные великанши, упавшие поперек тропы, начали медленно распрямляться. Тянуться и подниматься вверх, принимая прежний вид как ни в чем не бывало. У ахнувшей Милены промелькнула мысль: такого не бывает, это ей мерещится. Но дожидаться, пока ели окончательно распрямятся, никто не стал. Сойдя на обочину, быстро проскочили опасное место, и только через сотню шагов позволили себе с облегчением вздохнуть.
Хотя какое уж тут облегчение? Один раз спаслись, а что дальше будет? Кто знает, сколько здесь таких зачарованных деревьев-ловушек охраняет тропу от н